Широко открыв глаза, я смотрел, как по лицу профессора текут слезы. Услышанное не укладывалось у меня в голове.

– Увидев тебя, я в полной мере осознал, что сам во всем виноват. Для своего сына, оказавшегося во сто крат талантливее меня, я был посторонним. Мой сын называл папой другого человека. – Он провел ладонью по лицу. – Это меня просто убивало. В тот день я дал себе обещание: сделать все, что в моих силах, но помочь тебе…

Льюис помолчал, и я знал, о чем он собирается говорить дальше.

– Кромвель, когда я узнал про твоего отца…

– Не надо, – попросил я.

Льюис кивнул, и какое-то время мы молчали.

– Я в жизни не встречал более достойного человека. Твой отец… – Я проглотил ком в горле. – Он любил тебя больше всего на свете. Именно поэтому он позволил мне присутствовать в твоей жизни… Хотя я этого и не заслуживал. И не заслуживаю.

Я опустил голову, и слезы, мешавшие мне нормально видеть, закапали на пол.

– Он сейчас должен был быть здесь, – сдавленно проговорил я. – Он должен был это увидеть. Мое завтрашнее выступление.

Мне на спину опустилась теплая рука. Я хотел было сказать Льюису, чтобы убрал руку, чтобы катился подальше, но не стал этого делать. После всего – смерти отца, болезни Бонни, самоубийства Истона – я просто принял его участие. Оно было мне нужно. Я сидел и плакал, выпуская накопившуюся в душе тяжесть, и слезы падали на пол театра, в котором мне завтра предстояло выступать.

Когда у меня опухли глаза, а в горле начало саднить, я поднял голову. Льюис по-прежнему не убирал руку.

– У меня нет права ни о чем тебя просить, Кромвель. И я пойму, если тебе никогда не понадобится от меня ничего, если не считать той помощи, что я оказал тебе за минувшие недели. – Я встретился с ним взглядом и заметил в его глазах решимость. – В отличие от твоего отца я нехороший человек, мне никогда с ним не сравниться. Но если я когда-нибудь тебе понадоблюсь, если ты будешь настолько великодушен, что впустишь меня в твою жизнь, хотя бы немного…

Льюис умолк, и я понял: он отчаянно пытается подобрать слова.

– Тогда… Это был бы величайший дар из всех возможных.

Глядя на Льюиса, я вдруг понял, что страшно устал. Устал оттого, что на меня столько всего навалилось, устал от печали в сердце и злости, что разъедала мне внутренности. Я подумал о Бонни и Истоне, и обо всем, через что этим двоим пришлось пройти. О том, как Истон не справился с собой. Мне не хотелось так жить. Три последних года меня переполняли горе и гнев… сожаления о последних словах, которые я бросил в лицо папе… Мне не хотелось проходить через все это снова. Бонни показала мне, что можно жить по-другому, и я отказывался возвращаться к прошлому.

Я глубоко вздохнул:

– Не знаю, сколько я могу тебе дать. – Это была правда. У Льюиса стал такой вид, словно я его ударил, но он кивнул и встал. – Но я могу… попытаться, – проговорил я. Мне вдруг стало легче дышать.

Льюис посмотрел на меня и вздохнул, у него в глазах блестели слезы.

– Спасибо, сын.

Он пошел прочь.

Сын.

Сын…

– Спасибо, – сказал я, когда он уже подошел к выходу. Льюис обернулся, непонимающе хмурясь. – За все, что ты сделал за последние месяцы. Я… я бы не справился без тебя.

– Я ничего не сделал, сынок. Это все ты. И завтра вечером тоже все будет зависеть только от тебя.

Я посмотрел на бутылку виски, которую все еще держал в руках.

– С тобой все будет в порядке? Завтра?

Я попросил Льюиса об одолжении – ради успеха дела, – и он согласился, не раздумывая.

Мой настоящий отец взглянул на пустую сцену – завтра она заполнится музыкантами.

– Я буду рядом с тобой, Кромвель. – Он нерешительно улыбнулся. – Полагаю, завтра я буду чувствовать себя лучше всех.

С этими словами он вышел за дверь, оставив меня наедине с моими мыслями. Я сидел перед сценой еще около часа, проигрывал в голове симфонию, вспоминал, как она звучала на репетициях. Уже собравшись уходить, я достал телефон и отправил Бонни эсэмэс.

Надеюсь, ты завтра приедешь, малышка. Это все ради тебя. Люблю тебя.

Я убрал мобильный в карман и пошел обратно в гостиницу. Я шагал по улице, вспоминая лицо Бонни, ее сияющие карие глаза – они загорались радостью от звуков моей музыки. И я молился Богу: пусть Бонни приедет.

И пусть снова будет улыбаться.

Глава 28

Бонни


Когда мы приехали, перед входом в театр выстроилась огромная очередь. Я смотрела в окно и нервно сглатывала. Сегодня вечером Кромвель должен был здесь выступать. Я по нему скучала. Мне и в голову не приходило, что можно так скучать по кому-то. С каждым днем я тосковала по нему все сильнее. Мне не хватало его темно-синих глаз, похожих на морские глубины, не хватало его темных волос, его редких улыбок.

Мне хотелось, чтобы он снова взял меня за руку.

Мне недоставало его поцелуев.

Недоставало его музыки.

Но больше всего я скучала по самому Кромвелю.

Пока он не уехал в Чарльстон, я не осознавала, как сильно в нем нуждаюсь. Он был моим воздухом, яркой луной, разгоняющей ночной мрак.

Кромвель Дин был моим солнцем.

– Ты готова, Бонни?

Я кивнула маме, и она помогла мне перебраться с заднего сиденья машины в кресло-каталку. Теперь я стала больше ходить, физиотерапия очень помогала. Я надеялась, что через несколько недель снова буду передвигаться самостоятельно и забуду об инвалидном кресле.

Сердце Истона прочно срослось с моим телом, но, с другой стороны, я и не сомневалась, что так будет. Брат никогда бы меня не подвел.

Мама подвезла меня ко входу, но не к главному. Я с изумлением осознала, что это вход для VIP-гостей. Я улыбнулась человеку, который взял наши билеты, а потом сердце учащенно забилось у меня в груди, потому что он проводил нас к нашим местам.

Театр был наполнен под завязку, нигде не было видно ни одного свободного места. Взглянув на сцену, я на миг забыла, как нужно дышать – оркестр разогревался, из-за тяжелого красного занавеса слышалась тихая музыка. Воздух наэлектризовался, по моей коже побежали мурашки.

Когда мы добрались до своих мест, я огляделась. Зрители разоделись в пух и прах: мужчины – в смокингах, женщины – в вечерних платьях. Меня охватило чувство гордости, ведь все они собрались здесь ради Кромвеля. Каждый человек в этом зале жаждал услышать Кромвеля Дина.

Мама наклонилась и взяла меня за руку. Глаза у нее округлились.

– Это… – Она покачала головой, не в силах подобрать слова.

Я крепче сжала ее руку. У меня тоже не было слов. Лампы, освещавшие зрительный зал, моргнули, давая сигнал к началу представления. Я во все глаза уставилась на занавес, жалея, что сквозь плотную ткань ничего не видно. Интересно, где сейчас Кромвель? Ждет за кулисами? Все ли у него в порядке? Хотелось бежать за сцену и взять юношу за руку.

Он не выступал три года.

Наверняка он жутко нервничает.

Сама я сидела как на иголках, а между тем зал притих, свет стал гаснуть. Я подавилась вдохом, когда занавес поднялся, и взорам зрителей предстал оркестр. Раздались аплодисменты, потом все вновь стихло. Зал замер в ожидании… Все ждали появления юноши, которого я любила всем сердцем, и старым, и новым, любила больше всех на свете.

Звук собственного сердцебиения раздавался у меня в ушах, когда на сцену вышел Кромвель. Я стиснула мамину руку, а сама пожирала парня глазами. Смокинг сидел на нем идеально. Высокий, широкоплечий, он словно сошел с обложки модного журнала. Грянули аплодисменты. Кромвель остановился в центре сцены. При виде татуировок, выглядывавших из-за воротничка его рубашки, я перестала дышать. Серебристые колечки пирсинга поблескивали в свете прожекторов, темные волосы Кромвеля были растрепаны, как всегда. Увидев его красивое лицо, я ощутила в груди тепло.

Он нервничал. Никто другой этого не заметил бы, а я видела. Я видела, как он перекатывает во рту пирсинг, как потирает ладони друг о друга. Видела, как он едва заметно щурится, привыкая к яркому свету, а потом смотрит в зрительный зал.

Взгляд его темно-синих глаз упал на меня, и я замерла, а потом плечи Кромвеля расслабились, и он выдохнул. На миг его глаза закрылись, а потом распахнулись, и он улыбнулся искренней, широкой улыбкой.

В этой улыбке была любовь.

Он улыбался для меня одной.

Эта улыбка поразила меня прямо в сердце, из моих легких словно исчез весь воздух. Юноша поклонился, затем повернулся к оркестру, поднял дирижерскую палочку, и в этот миг я поняла, что вижу настоящего Кромвеля. На сцене стоял прирожденный музыкант, мастер своего дела. Оркестр ждал его сигнала, свет в зале погас.

Симфония началась с пения единственной скрипки, и я ахнула. Меня поразил не божественный звук, а установленный над оркестром экран. Черный экран, на котором вспыхивали ноты: сейчас там пульсировал треугольник.

Кромвель показывал мне то, что видит.

Он показывал, какие цвета видит, слушая музыку.

Очарованная, я смотрела, как на экране танцуют фигуры и формы всех цветов радуги. Вот по мановению руки Кромвеля вступили струнные, деревянные и медные духовые. Широко открыв глаза, я смотрела, как Кромвель открывает передо мной свою душу, и пыталась впитать все сразу: звуки, цвета, запахи идеально звучавших инструментов. Кромвель чувствовал себя на сцене как дома, он показывал мне мир, для которого был рожден.

В конце второй части все инструменты затихли, кроме единственного отбивавшего ритм барабана. Затем на сцену вышел профессор Льюис. Кое-где раздались аплодисменты – публика не понимала, что делать при виде знаменитого дирижера. Кромвель передал Льюису дирижерскую палочку и исчез в темноте. Барабан все не умолкал, его размеренное гудение напоминало стук сердца.

Вдруг над маленькой сценой слева вверху вспыхнул прожектор, осветив стоявшего там Кромвеля. Перед ним на специальном возвышении стояли ноутбук и драм-машина, на голове были наушники, и он разом стал похож на того диджея, которым оставался всегда, несмотря ни на что. К игре настоящего барабана добавилась запись игры на барабане.