– …а потом объяснить, как такое могло произойти.

Я пропустила начало фразы и толком понять не могла, о чем идет речь, но этот голос, хоть и показался мне не таким угрожающим, как несколько минут назад, все равно не предвещал ничего хорошего.

– Подстава получается, – пробурчал второй невнятно, как будто опасаясь чего-то. – При чем тогда камень-то?

– Да ты никак сомневаешься? – О боже, опять. Опять эта ледяная угроза, от которой по всему телу бегут мурашки… Недолгое молчание – и снова спокойный ленивый тон: – Кстати, а эта, из археологов, еще здесь?

Час от часу не легче. Я вздрогнула и подняла глаза на Стаса. Несмотря на то что на улице было еще относительно светло, в помещении царил полумрак. Поэтому разглядеть реакцию Стаса мне не удалось, но мне показалось, что он лишь слегка повел плечами.

– Да, здесь, но не беспокойся, она на той стороне, у входа черепки моет, нас не видит и не слышит.

– Интересная баба, яркая, – ленивый голос еще больше растягивает слова и как будто даже усмехается, – в глазах что-то этакое у нее, бесовское.

– Даже не думай, – пробурчал собеседник, теперь уж как-то раздраженно. – Тебе что, неприятности нужны?

Было слышно, как первый в ответ хмыкнул, а в голосе говорившего появились тревожные нотки:

– Серьезно тебе говорю, не думай даже. На нее сам хозяин глаз положил.

Я, конечно, головы не повернула. А что вы думаете? Выдержка у меня что надо. И вообще, тут о другом надо подумать, вдруг решат они, что нужно вообще-то проверить, сижу ли я на лавочке, мою ли черепки и… Но решить, что в таком случае нужно делать, я не успела. Я почувствовала, как дрогнула рука Стаса на моем плече, как сжались его пальцы и твердые губы коснулись моего виска. Удивленно вскинув голову, я успела лишь заметить лихорадочный блеск в его глазах, и в то же мгновение его губы нежно, но уверенно прильнули к моим.

Почему я не остановила его, почему не вырвалась, почему не прервала этот сумасшедший, запретный, упоительный поцелуй? Мне хочется думать, что я знала, что любое сопротивление произведет шум, а шуметь было нельзя, ни в коем случае нельзя. Но… в общем, единственное, на что у меня хватило сил и здравого смысла, – это упереться ладонями в его грудь, чтобы хоть как-то контролировать ситуацию. Это нас и спасло. Потому что через минуту самым краешком сознания я уловила опасность, исходящую от слов, произнесенных невнятным раздраженным голосом:

– Пойду посмотрю, что она там делает…

И ленивый ответ:

– Ну-ну, иди, смотри только, чтобы она не заметила, что ты ее контролируешь…

Выскользнув из объятий Стаса, я метнулась к выходу. Да, человеческие возможности безграничны! Я проскочила по коридору бесшумно, словно тень, не задела никакого угла, не наступила ни на одну железку. Вылетев на улицу, я села на скамейку, натянула резиновые перчатки и начала мыть керамику. Я плохо соображала, что делаю. В висках стучало, руки немного подрагивали, и сосредоточиться я не могла. Если бы кто-нибудь в этот момент подошел ко мне, он бы сразу понял – что-то не так. Но никто не подошел. Усилием воли я в течение минут пятнадцати сосредоточенно смотрела только на керамику, не оглядываясь по сторонам, хотя и чутко прислушивалась к каждому шороху. Постепенно я успокоилась, но еще какое-то время продолжала сидеть над ведром с водой, не разгибаясь. Я пыталась заставить себя проанализировать, чьи голоса я слышала, потому что один, тот, что бурчал невнятно, показался мне смутно знакомым, и вообще, нужно было вспомнить, о чем они говорили. И я честно пыталась подумать именно об этом, но вопреки моим намерениям мысли возвращались к Стасу. Зачем он поцеловал меня? Просто опасность, адреналин взыграл или слова незнакомца задели? Наверное, все вместе. Но какой фантастический это был поцелуй…

Я чуть прикрыла глаза, вспоминая. И от этого у меня снова начинало прерываться дыхание, и сердце гулко забилось в груди. Даже голова закружилась так, что я замерла, опустив руки. Какой поцелуй…

Успокойся, тебе не пятнадцать лет, или что, у тебя тоже – адреналин? Хватит уже.

Наконец я довольно демонстративно разогнула спину и потянулась, показывая, как затекло мое тело от долгого сидения, и попутно огляделась. Никого. Я поднялась со скамейки, стягивая перчатки. В это время из своего вагончика показался заспанный сторож, взглянул на меня равнодушно и сел покурить на крылечке. Я вынесла ведро с грязной водой, сложила пустые лотки, убрала щетки. Никого. Я вернулась в камералку, чтобы сложить тетради и собрать свои вещи. Осторожно осмотревшись, быстро заглянула в соседнюю комнату. Никого. Куда подевался Стас, я так и не поняла. И дома ничего не рассказала. Почему? Не знаю.

Даже утром следующего дня я все еще не могла прийти в себя. Мысли постоянно возвращались к вчерашним событиям. К Стасу. Что делал он в сарае? Как давно стоял там? Каждый ли вечер приходил и узнал ли говоривших под окном? И главный вопрос – зачем он поцеловал меня? Нет, главный другой – что теперь делать? И еще – придет ли он, будет ли разыскивать меня?

Я пыталась настроить себя на более реалистичный лад – зачем ему тебя разыскивать? Один поцелуй ничего не значит, если бы хотел, он разыскал бы меня давно. Чего проще – спросить у Марины мой номер телефона. Нет, здесь, в общем-то, все понятно: адреналин, обстановка возбуждающая, подходящий случай еще раз доказать, кто в доме хозяин, и все такое, да, с этим все понятно, а вот о чем разговаривали те двое? Голос второго, который бурчал невнятно, и правда какой-то знакомый. А вот первый, лениво растягивающий слова – этот голос я не слышала никогда. А он меня, выходит, знает? Раз сказал, что в глазах у меня чертики. Да, информации у меня маловато, надо было слушать дальше, что они говорили, а не целоваться со Стасом.

Мишель пришел как раз в тот момент, когда я отвечала на звонок матушки Иоанны из Спасского монастыря. Она позвонила, прервав мои очередные тщетные попытки не думать о поцелуе Стаса.

– Ириночка? – голос у матери Иоанны сильный, звучный, с едва уловимым украинским акцентом. – Это из Спасского монастыря…

– Здравствуйте, матушка Иоанна. – Я почему-то сразу поняла, что это именно она. – А Ирины нет, она в отпуске.

– Понятно, так это, наверное, Ксения? – Мне стало приятно, что она меня знает.

– Да, матушка, это я. Ирина предупреждала, что мы должны подписать вам дефектную ведомость… – Я тороплюсь показать, что мы не забыли про нее, чтобы тоже сделать что-то приятное.

– Спаси вас Господь, – благодарит она, – Ксения, я приеду, скорее всего, на следующей неделе.

– Хорошо, я буду ждать.

В этот момент и зашел Мишель. Я улыбнулась и помахала ему рукой, дескать, проходи, присаживайся, я сейчас. В этот момент в разговоре с матушкой возникла непроизвольная пауза, и я, подумав, что прервалась связь, осторожно сказала в трубку:

– Алло?

– Все будет хорошо, Ксения, – ласково прозвучал украинский говорок матушки. – До свидания. Спаси Господь.

– До свидания, – немного растерянно ответила я и положила трубку.


Солнечный луч привычно разбудил мальчишку, без сил свалившегося около чистого камня. Андрейка поспал совсем немного, но, почувствовав солнце на своей щеке, открыл глаза, повел занемевшими плечами, чуть потягиваясь, и вскочил на ноги. Сильными, резкими движениями растер озябшее тело, стряхнул со штанов приставшие травинки, внимательно посмотрел на камень, ласково провел рукой по глубоким царапинам медвежьего следа и пошел домой. Когда уставший Андрейка, держа в руках мокрую грязную рубаху, поднялся на крыльцо, отец понял все без слов. Но Андрей, сев за стол и придвинув предложенную ему кружку молока и кусок теплого хлеба, все равно начал рассказ. Только закончить его он в этот день не успел. Потому что вдруг истошно заголосила на улице соседка, захрипел надрывно колокол, и сотни голосов слились в один голос беды: «Пожар!»

В тот жуткий день выгорело две улицы. Начавшись с выпавшей из печи головешки, незамеченной, неприбранной, заклятой, огонь мгновенно почуял свободу и рванулся вверх – по половикам и стенам на крышу, на открытый воздух, а там разгулялся на свежем ветерке, разошелся, треща и разбрасывая вокруг искры, щепки, и перекинулся на соседние избы. Охватывая сухое дерево срубов со всех сторон резко и сразу, не давая возможности ни вырваться из его объятий, ни уклониться от них, он летел быстро и яростно, сея страх, отчаяние и боль. Всем миром встали на пути разгулявшегося пламени. И тут уж никто не разбирал, чей дом, чья живность. Вода, песок, багры, крики, плач, вой – все смешалось.

В один из моментов увидел Андрейка священника и подивился: старик в одном исподнем, без длинной рясы, засучив рукава, тащил тяжелые ведра с водой. Его волосы спутались, на щеках и почему-то на носу виднелись следы копоти и сажи, а борода висела спутанными клочьями. Светлая рубаха была порвана, но старик не обращал на это внимания. Он нес воду. Только иногда он останавливался, чтобы перевести дыхание, и приговаривал как будто только для себя: «Грехи наши тяжкие. Ох, грехи наши. Веры мало, смирения нет, наказание нам за грехи наши» – и снова тащил воду, бесстрашно подходя к самому пламени.


Мишель молча смотрит на меня.

– Как жизнь, Мишель? – я пытаюсь говорить легко и шутливо. – Что нового в большом мире?

– Что с вами, Ксения Андреевна? – Мишель, как всегда, спрашивает чуть насмешливо. – Вы как будто не в себе?

– Что, сильно заметно? – я говорю совсем не жалобно, а скорее спокойно, как будто подыгрывая ему.

– Нет, со стороны и не скажешь, – Мишель смотрит мне прямо в глаза, – это я сердцем чувствую.

– Вот только про любовь не надо, – привычно отшучиваюсь я. – А то, знаешь ли, женщины такие фантазерки, из одного слова целую повесть выдумают.