Казалось, он был впечатлен, по крайней мере, он выглядел таковым, это я видела по выражению его лица.

‒ Я буду паинькой, обещаю.

Это была самая хреновая ситуация.

Но коль уж я попала в эту канитель, то, как учил меня папа, я возьму ответственность за свои действия, и просто возьму от жизни то, что было наилучшим для меня в сложившейся ситуации. И я смогу справиться со всем этим дерьмом, не дрогнув.

«Делай то, что должна, а уж потом ищи пути, как справиться с эмоциями», ‒ так всегда говорил мой отец.

И я сделаю то, что должна была.

Я упиралась руками о столик у раковины, и, попытавшись успокоиться, взглянула на него в зеркале.

‒ Помоги мне избавиться от этого нелепого платья, Себастиан.

ГЛАВА 4

Себастиан

Дерьмо, дерьмо, дерьмо, дерьмо, дерьмо.

Это было плохо. То есть это было чертовски восхитительно, но... это было плохо. Эта девчонка едва держалась. Я не собирался спрашивать, что произошло, но явно ничего хорошего. То, как она только что... сломалась... на улице, ‒ завело меня. Выбесило и чертовски разозлило. Кто мог причинить боль такой девушке, чтобы она вот так сломалась? Она показалась мне сильной, жесткой, таким обычно наплевать на все. Ее так просто было не сломить. Но там в грязи? Она была сломлена. С разбитым сердцем. Одна. И, по моему мнению, я был сопляком, поскольку не смог оставить ее там. Было очевидно, что она была не в том состоянии, чтобы оставаться одной, я напоил ее виски, и это означало, что она теперь была моей проблемой.

И вот она была здесь, чертовки сексуальна, в грязи, сломленная и сражающаяся с очередным срывом. Она была настолько измучена, что под глазами появились круги, и, черт, была безумно красива. Мокрая, грязная, с всклокоченными каштаново-рыжеватыми волосами, прилипшими к лицу и обнаженным плечам, в адски сексуальном свадебном платье, забрызганном грязью, ниспадающим под ее пышные груди цвета слоновой кости, ее соски и ореолы вокруг них словно играли со мной в прятки, бедра были как магниты для моих рук, и ее задница, бог мой, ее задница. Круглая, сочная, как персик. Но она была сломлена, и я не мог ничего поделать. Не мог коснуться ее, не мог прижаться губами к ее кремовой коже, не мог зацеловать ее боль, не мог заняться с ней сексом так качественно, так жестко и так долго, чтобы она забыла имя какого угодно мерзавца, который разорвал на кусочки ее сердце.

Я должен был быть джентльменом.

Но это было не обо мне.

Я пил, трахался и работал барменом. Я не делал всякой джентльменской фигни. Женщины, которые приходили в бар, искали одного ‒ как и я ‒ быстрого и легкого перепихона. Никаких связей, никаких эмоций ‒ просто физическая разрядка и приятные ощущения на какое-то время. Мне не надо было переживать о том, что им нравится, о чем они думают или что чувствуют. То, как их тела реагировали на то, что я делал, читалось как открытая книга. Я доводил их до финала, а потом они возвращались к своим отпускам, чувствуя себя грязными из-за того, что перепихнулись с местным барменом.

Эта цыпочка была не такой.

Она была классом выше. Ее платье, должно быть, стоило состояние, как и туфли, которые она оставила на полу бара, и сумочка на полу спальни. Но дело было не в деньгах. Она не была богатой сучкой. Я чувствовал таких и многих оттрахал. Она просто была... другого класса. Она не спала со всеми подряд и не заводила случайных связей.

Черт побери, о чем я думал! Я не мог переспать с этой девчонкой. Никоим образом, никогда. Она не предназначалась мне. Я должен был усмирить зверя в штанах, помочь ей смыть грязь и дать к чертям отрубиться.

Окончив внутренние разборки, я успокоился, призвал все самообладание, которое имел, и настроился на работу ‒ помочь самой сексуальной женщине, которую я когда-либо видел, снять свадебное платье... зная, что и пальцем не дотронусь до ее чертовски идеальной кожи.

Пришлось здорово потрудиться, расшнуровывая лиф ее платья, и, господи, каждый раз прилагая усилия, ее грудь, которая была не только пышной, но и упругой, подпрыгивала, словно чертово желе, каждый раз, пока я дергал за шнуровку. Я почувствовал, как член напрягся у меня в джинсах, и изо всех сил пытался проигнорировать этот факт. Еще немного усилий и я стянул платье к бедрам, а потом, наконец, оно скользнуло вниз, и вуа-ля, она стояла передо мной в белоснежном клочке кружев на бедрах. Белая полоска стринг пряталась между молочно-белыми полушариями ее попки. Я отчетливо мог разглядеть это в зеркале позади нее и... господи, спереди эти трусики прикрывали не больше. Я хотел сказать, дерьмо, они нихрена не прикрывали. Ее киска, словно поедала эти стринги, словно в последний прием пищи, и не будь мой член уже столь возбужденным, он бы сразу вскочил от одного моего взгляда на пухлые половые губки этой киски, прилипшие к влажному белому шелку.

Да, она была мокрая. Но не только от дождя и грязи. Она смотрела на меня в зеркало, ее восхитительные голубые глаза блуждали и фокусировались, но были зафиксированы на мне с нечитаемыми мыслями и эмоциями, которые четко вырисовывались в чертах ее лица и сверкали в ее взгляде.

Черт бы меня побрал.

Мне пришлось отпустить ее, сжать кулаки, закрыть глаза и подумать о том, как автофургон сбил щенка.

О голых старых монашках.

Голых старых священниках.

Холодной извивающейся рыбе.

Червях в грязи.

Когда я открыл глаза, она все еще смотрела на меня в зеркало. Но теперь, когда я посмотрел на ее грудь, которая полностью отражалась в зеркале, ‒ большая, круглая, высокая и совершенная, с темными ореолами размером с долларовую монету и с набухшими розовыми сосками ‒ вся работа, которую я проделал, чтобы сбить возбуждение, была пущена псу под хвост.

А она просто смотрела на меня, и я мог, черт возьми, поклясться, что она бы не возражала, если бы я коснулся ее или если бы мое самообладание дало слабину.

‒ Черт, прекрати на меня так смотреть, Дрю, богом прошу! ‒ прорычал я самым глубоким и злобным голосом, на который только был способен.

‒ Как?

‒ Не знаю. О чем бы ты ни думала, глядя на меня вот так, ‒ прекрати.

Я отодвинул в сторону занавеску для душа, отрегулировал воду, чтобы она была не слишком холодной или горячей, и затем взял Дрю за запястье.

‒ Залезай, ангелочек.

Она залезла, пошарила в поисках ручки крана, чтобы добавить больше горячей воды, а потом посмотрела на меня, опираясь о стену:

‒ На мне все еще надето нижнее белье.

Я стиснул зубы и заговорил, не разжимая их, потому что она была в моем душе, ‒ практически голая, вода струилась по ее коже, прилепляя ее волосы к голове и плечам. Я боролся изо всех сил с инстинктом залезть к ней в душ и отмыть дочиста, чтобы я мог снова сделать ее грязной.

Я не мог сдержать раздраженный взгляд:

‒ Ну, уж извини, но без вариантов ‒ я с тебя это не сниму. Это требует всего моего самообладания. Будешь мыться в этих чертовых трусах ‒ тут я тебе не помощник.

‒ О! ‒ Она засунула голову обратно под душ, намочила волосы, затем вытерла лицо и стала оглядывать душевую. ‒ Шампунь?

Я схватил бутыль из-под раковины и подал ей.

Она намыливала волосы, периодически опираясь одной рукой о стену или хватаясь за меня. Я промок от брызг воды, как и пол, но черт, мне было плевать. Было не до того. Наблюдать, как она моется в душе? Боже, я был самым удачливым сукиным сыном на свете и самым проклятым: я мог видеть ее голое тело, идеальную кожу, совершенные изгибы, смотреть, как капельки воды скатываются по ее груди и между бедер... Черт! Но я был проклят, потому что не мог коснуться ее.

Затем она посмотрела на меня, размышляя, раздумывая. Она оперлась рукой о стену, подцепила большим пальцем тесемку трусиков, приспустила их на бедрах, потом, сжав бедра, заерзала ими так, что трусики спустились к ее коленям, а дальше ‒ упали прямо к ступням. Она наклонилась поднять их, но пошатнулась, и мне пришлось схватить ее за плечи, чтобы удержать, а это означало, что я оказался под струей обжигающе горячей воды, а мои руки ‒ на ее мокрой обнаженной коже. Теперь она была в нескольких сантиметрах от меня, вода стекала по ее лицу, и ее большие голубые глаза были напуганы, взволнованы и полны грусти.

Но трусики были у нее в руке.

И в этот момент, когда она посмотрела на меня, ее мысли и чувства отразились на лице и во взгляде столь ясно, как божий день, ее обнаженное тело было прижато к моему...

Она положила свои трусики мне на голову и захихикала.

Капли горячей воды потекли по моим волосам, вниз по лицу и за шею. Я снял ее трусики с головы, выжал их и отодвинулся от нее. Я должен был это сделать.

Это хихиканье.

Черт побери, это хихиканье.

Такое сладкое, невинное, игривое, сексуальное и легкое.

Если бы я мог услышать это ее хихиканье в постели. Я бы щекотал ее, дразнил своим языком, пока эротические смешки не превратились бы сначала в стоны, потом в мольбы, а затем в крики оргазма, когда бы я провел языком по ее клитору, пробуя на вкус ее сладость...

Я направился к ней с полным намерением бросить ее на кровать и заставить молить сладким голоском о моем члене.

Я зашел так далеко, что положил ладонь на ее бедро, стал поглаживать пальцами ее кожу. Она смотрела на меня, не отрываясь, потом немного пошатнулась и отклонилась к стене душевой, тяжело дыша и хватая воздух, ее грудь поднималась и опускалась в такт дыханию. Черт, черт, черт, я мог поклясться, что чувствовал сквозь обжигающую воду ее желание, она тоже тянулась ко мне, не смотря на то, что все еще опиралась одной рукой о стену, чтобы не упасть, и...

Черт.

Ты чертов сукин сын, Себастиан Бэдд.

Я отстранился от нее прежде, чем сделал что-то, о чем бы мы оба потом сожалели. Но я так разозлился на себя, на нее, на того засранца, который разбил ей сердце... Я был чертовски зол. Адреналин так и гулял во мне, когда я оторвал себя от нее.