Не буду также отрицать, что классно выгляжу в купальнике. Он закрытый, в горошек; постыдная татушка спрятана, грудь кажется более пышной за счет бретельки-хомутика. На левом запястье тысяча браслетов – тоже для маскировки.

Мы купаемся, снова намазываемся солнцезащитным кремом, закапываем в песок Исаака, ваяем ему русалочий хвост. Счастливые часы тают, как разноцветный фруктовый лед; краски смешиваются в упаковке. Когда настает пора уходить, я удаляюсь на несколько ярдов – в списке пляжных дел остался один пункт. Еще раньше Исаак нашел для меня среди утесов палочку, и этой-то палочкой я вывожу на песке «здесь была Виви», даром что прибой в один прием все смоет.

– Что, еще одна?

Джонас стоит за спиной, смотрит на мою работу. Значит, он меня за этим занятием уже заставал. Пару дней назад я его уговорила высадить за домом цветы. Младшие взялись копать, мы им помогали, я по ходу дела рассказывала о биологии, о подсолнухах, как они растут. Импровизировала, но это нормально. Дошла очередь до цинний. Я достала из сумки обрывок чека и на краешке написала «здесь была Виви». Бумажку я зарыла в темную землю рядом со свежевысаженными почти-растениями. Представила: когда цветы вырастут, я все еще буду где-то рядом. Мы так вывозились, что пришлось по очереди лезть под летний душ. Джонас сказал, им несколько лет никто не пользовался. И знаете, что? Такая жизнь – с летним душем и пляжем под боком – мне очень, очень по вкусу. Иллюзия, что можно ливень с грозой устроить, когда заблагорассудится.

– Вив.

Джонас чуть подталкивает меня локтем, выводит из раздумья.

– Зачем ты это делаешь? К чему все эти записи?

– К тому, что время быстротечно. Океан был задолго до нас и останется после нас. И почти все деревья, и многие животные. Странно и даже как-то дико, правда? Представь, моя одежда меня саму переживет.

Не могу сдержать вздох. Вот бы жить вечно!

– Я просто ищу способ закрепиться в мире. Пусть мой автограф протянет чуточку дольше, чем я сама; пусть останется в тех местах, где мне было хорошо. Понимаешь?

Джонас сует руки в карманы, раскачивается на пятках. На нем темные очки, но я-то вижу – он всматривается в каждую букву.

– Понимаю. Просто я раньше об этом не думал. В смысле, думал, только по-другому.

Вот оно. Прорвалось. Боль сигаретным окурком выжигает на Джонаса тавро, стоит ему подумать о некоем событии. Я эти пятна буквально вижу. И я готова узнать первопричину.

Скоро мы останемся наедине – я это чувствую, я этого жду. От предвкушения сгущается воздух. Речь не о физической близости; по крайней мере, не только о ней. Главное – пульсирующая от боли тайна его чудесной семьи. Наши отношения развиваются с оглядкой на эту тайну. Готов ли Джонас ее раскрыть, вот в чем вопрос.

Возвращаемся на закате. Небо оттенка щербета. Разрабатываю план. Лия задремала у Джонаса на плече, ротик чуть приоткрыт. Бека с Исааком спят на ходу, напоминают пару маленьких выбегавшихся зомби, почти на ощупь бредущих к собственному крыльцу. Обожаю дом Дэниэлсов. Мне нравится, что он не выпячивается на улицу, а как бы отступает в глубину и что вокруг невысокие деревья, до того густолистные, что зелень отдает синью. Обычное бунгало в стиле «Крафтсмен»[3], объясняет Джонас; мне это ни о чем не говорит, для меня его дом – просто белый, просто уютный. Для полного сходства со сказочным домиком во дворе мигают светлячки.

– Наконец-то сыскались!

Сайлас стоит, прислонившись к притолоке.

– Я уж думал, вы все потонули.

Исаак подныривает под руку старшего брата, за ним следует Бека. Увесистая пляжная сумка плюхается прямо у двери. Джонас спускает с рук Лию, она стоит твердо, но с закрытыми глазами. Сайлас усмехается, берет ее в охапку, несет в дом.

– Побудем наедине, Джонас.

Ловлю его руку. Он вздрагивает, словно я разрушила некий барьер.

– Младших уложат Наоми с Сайласом. А мы давай мороженого съедим. Вдвоем.

– Давай.

Джонас устало улыбается. Знаю, он за сегодняшний день вымотался. И за вчерашний тоже. Но хочу знать больше.

– Сайлас! Мы с Виви пойдем перекусим.

Джонас знает: Сайлас не станет возражать, ведь мы целый день возились с младшими и заслужили отдых. Я уже неделю общаюсь с Дэниэлсами. Похоже, трое старших взвалили на себя ответственность за всю семью – и тянут. Устанавливают очередность, кому за младшими следить, кому заниматься другими делами. На улице Джонас не отдергивает руку. Мои мысли поглощены Дэниэлсами.

Разумеется, я обожаю Лию за безграничную фантазию, заразительный смех и бесцеремонное обращение с моими волосами. Я люблю Исаака за одержимость чтением, за очочки в тонкой оправе, за ежистую прическу, явно сотворенную с помощью геля, который Исаак тырит у кого-то из старших. Я люблю Беку за предподростковые капризы и закатывание глаз, а еще за ребячливость, какую Бека выказывает, пока не вспомнит, что ей по возрасту полагается угрюмость. Я люблю Сайласа за странное сочетание дурацких шуток с чувством ответственности за младших. Я даже Наоми люблю, даром что она упорно заставляет меня завоевывать ее дружбу. Пока не получается, но с каждым провалом я лишь сильнее стараюсь.

Но главное – Джонас. Ох, Джонас. Этот парень покорил меня в первый же вечер, явившись в своей стихии, у плиты, в окружении шумного семейства. Шаткое, ненадежное равновесие; и все-таки Джонас впустил меня. Что за сердце у него! Ну а раз он такой серьезный, я его подначиваю. На моей стороне играют долгие, медлительные предвечерние часы. Когда мы с Джонасом гуляем по городу, я как бы ненароком трусь бедром о его бедро и смотрю на него, кусая губу, словно у меня тик. На самом деле никакого тика нет.

Джонас в своей усталости по самые уши завяз; конечно, он не замечает, как на него девчонки пялятся. Посмотрит девчонка, глаза отведет, а когда мы с ней разминемся, непременно оглянется. Еще бы. Джонас очень хорош собой – волосы роскошные, оливковая кожа, руки сильные, потому что он постоянно носит пакеты с продуктами и младшую сестренку. Глубокие, темные глаза – по ним сразу видно, что тяготят Джонаса не только супермаркетовские пакеты.

Мы заказываем две порции мороженого в вафельных рожках. Для Джонаса – мятное с шоколадной стружкой, для меня – шоколадное с миндалем и маршмеллоу. Несколько дней назад мы здесь уже были, ели банановый сплит. Исаак объелся, его тошнило. Такой он был жалкий и в то же время уморительный.

– Спасибо, Пэтти, – говорит Джонас мороженщице, ловит ее взгляд и указывает на лестницу. – Туда можно?

– Валяйте, – подмигивает Пэтти. – Только поосторожнее там.

Иду за Джонасом к лестнице в глубине помещения. Верхний этаж – просто комната в старом доме, а вовсе не кафе. Несколько картин, нарисованных «по номерам», в рамах; дверь со стеклянной ручкой – наверно, в ванную; и еще одна дверь. Ее-то Джонас и открывает. Перед нами – плоская просмоленная крыша. Вроде прочная. Вид впечатляющий. Партер, пьеса называется «Закат». Неоновое солнце ступило в океан, намочило круглый животик.

– Вот это да!

Пристраиваюсь на краю крыши, рядышком с Джонасом. Мы оба свесили ноги, но, к моему разочарованию, прямо под нами обнаруживается пожарный ящик с песком. В случае чего приземлимся на мягкое. Досадно. Декорации роскошные – мороженое, красивый парень под боком, закатное небо. Недостает лишь зуда опасности.

Никогда еще я столько времени подряд не молчала. В кафе мы шли молча, по лестнице поднимались молча. Глаза Джонаса – пепел зрачков, подернутый теплым коричневым дымом радужки.

– Ох, Джонас! Ты, наверно, ужас до чего устал.

Он криво улыбается.

– Да, я ужас до чего устал. Я уже несколько месяцев совсем без отдыха.

– Знаешь, Джонас, мы с тобой сочетаемся, как мятное мороженое и шоколадная стружка. Мне, чтобы устать, изрядно времени требуется. По ночам я со звездами в гляделки играю – и всегда дольше держусь, чем они. Наверно, я бы неделю могла вовсе не спать. Давай так: ты будешь отсыпаться, а я – бодрствовать за нас обоих.

Джонас смотрит мимо.

– Можно тебя кое о чем спросить?

– О чем угодно.

Я же чувствовала: Джонас откроется, как только мы останемся наедине. Очень довольная, пинаю водосточный желоб, жду. Океанский ветер треплет шевелюру Джонаса. Не иначе, холодному фронту известны мои тайные желания; холодный фронт, словно в пику мне, ласкает моего парня. Мое помешательство на темных вихрах Джонаса – из категории особо буйных; вон даже атмосферные явления прониклись.

Джонас смотрит на свое мороженое, но забывает его лизать. Мороженое между тем тает, вот-вот капать начнет.

– Виви, почему ты не спрашиваешь о моих родителях?

Конечно, я заметила отсутствие родителей; да и кто бы не заметил? Братья и сестры Дэниэлс сказали достаточно, чтобы понять: их мама все время проводит в спальне. Наверно, она нездорова. Младшие то и дело роняют «а вот папа», но я не знаю, умер их отец, или бросил их, или не появляется по какой-то другой причине. Может, он находится в закрытом лечебном учреждении, или в тюрьме, или на военной службе. Джонас не смотрит на меня, дает время обдумать ответ. Лижет мороженое, устремив взгляд на океанские волны.

– Скажем так: у меня сложилась своя версия, которая мне нравится и которую я не хочу разрушать излишней информацией.

Верчу в пальцах рожок мороженого, так, чтобы язык, не двигаясь, описывал круги по тающей поверхности. Важно сделать шоколадную полусферу идеально гладкой.

– Я считаю, ты сам расскажешь то, что сочтешь нужным. Когда время придет.

– Правда?

Джонас испытывает искреннее облегчение.

– Тогда ладно. Я думал, ты не спрашиваешь, потому что тебя добрые люди уже просветили.

Точно, Уитни хотела что-то сообщить еще в день нашего знакомства. Оставила впечатление, будто у Джонаса есть некая нехорошая тайна, будто его призраки прошлого преследуют.

– Мой отец умер. Полгода назад. Это, наверно, тебе сказали. Причина смерти – инфаркт.