– Супер, Элли.

– Надеюсь, Джонас, ты это не расцениваешь как подсиживание? Помнишь наш разговор на костре? Я тогда поняла, что кое-что знаю о наших клиентах и об их потребностях.

– Какое подсиживание, Элли? Ты молодчина. Правда-правда. Все по полочкам разложила.

Элли смущается на мгновение; правда, ее милая улыбка убеждает меня, что смущение мне померещилось.

– Пустяки, Джонас. Просто вдохновение нашло, вот и все.

– Здорово. Супер.

Ну давай, Джонас, скажи еще раз это слово. Супер. Супер. Супер.

– И вот я о чем подумала. Отпускники, по-моему, смутно представляют себе, что у нас за ресторан. Я понимаю, это серьезная перемена будет, только… что если к названию – «Тони» – прибавить слово «бистро»? Как тебе?

– Гм. – Пробую слово на зуб, продолжаю: – Ну да, так понятнее. Пожалуй, ты права. Нет, знаешь, мне даже нравится. Без пафоса, уютненько. Думаешь, твой отец это одобрит?

Элли кивает:

– Уверена.

Складываю листок, прячу в карман джинсов. Мы идем мимо студии, я заглядываю в окно. Виви нет. Уитни машет нам. Проверяю сообщения. Пусто. Не похоже на Виви.

– Как твоя мама? – спрашивает Элли. – С тех пор как я вернулась из лагеря, я ее всего пару раз в церкви видела.

– Да так. Нормально.

Обычно на подобный ответ люди понимающе кивают, испытывая облегчение, что соблюли приличия, спросив о здоровье, но не получили в нагрузку подробностей. Элли молчит. Поднимаю на нее взгляд. Элли прищурилась, сквозь густые черные ресницы не прочесть выражения глаз.

– Джонас.

Элли замедляет шаг, мне приходится сделать то же самое.

– Я тебя спросила: как твоя мама? На самом деле?

Резко останавливаемся на тротуаре возле парка. Складываю руки на груди. Открываю рот, чтобы повторить: «Нормально», на этот раз – более убедительным тоном. Понимаю: второе «нормально» станет еще большей ложью. Темные глаза Элли смотрят испытующе. Элли ждет, и я раскалываюсь:

– На самом деле – плохо.

Срываюсь с места, ускоренными шагами пытаюсь уйти от этих четырех слов. Я сломал барьер между своей семьей и внешним миром. Выставил нас на всеобщее обозрение. Элли догоняет меня, подстраивается под мой шаг.

– В каком смысле плохо, Джонас?

Лицо у нее тревожное, сострадающее. Прямо хочется поплакаться в жилетку.

– В таком смысле, что с постели не встает.

Получается зло, хотя я в жизни не стал бы намеренно огрызаться на Элли.

– Ой. Мне так жаль. И правда – плохо. Это… Даже не знаю…

Вот сейчас она спросит: почему ты, Джонас, не окажешь матери помощь? Не свозишь ее к врачу? Сейчас будет корить меня за все мои действия и бездействие; корить так же сильно, как я сам себя корю. Но Элли шепчет:

– Я так и думала.

Шепчет самой себе – так бурчишь «черт», уронив что-нибудь на пол.

– Я тебе очень сочувствую, Джонас. Может, это не мое дело… Тогда извини. Просто я… просто у меня было такое подозрение.

– Слушай, извиняться совсем не обязательно!

Пытаюсь рассмеяться. Смех получается горький. Потому что мне самому горько.

– Мы сначала думали, маме просто требуется время. Мы ее не трогали – ни я, ни Сайлас, ни Наоми. Но они оба в конце августа уедут, им ведь учиться надо. А я один с тремя младшими не справлюсь. Сайлас говорит, колледж можно на год отложить. Я считаю, что нельзя; но другого выхода не вижу.

Идем медленно-медленно. Меня раздирают противоречия. С одной стороны, стало легче, когда я рассказал Элли. С другой стороны, не отпускает ощущение, что я предал своих.

– Привет, ребята! – кричит через улицу миссис Альбрехт.

Ее пудель в это время обнюхивает пожарный щит. Мы машем. Щеки горят. Ужасно неловко быть застигнутым в такой момент – примерно как если бы кто-то вломился в ванную, когда ты моешься. Наконец расстояние до миссис Альбрехт увеличилось настолько, что она не может нас слышать. Останавливаемся на углу. Дальше нам не по пути.

– Ты же понимаешь – мы-то в депрессиях разбираемся. Ну, после Диего. Тут нужны лекарства, сеансы у специалиста. Слушать надо человека, разговаривать с ним.

Элли сдвинула брови. Не пойму – ей неловко или больно? Может, и то и другое.

– Почему ты моему папе не сказал?

– Потому что… потому что прошло всего семь месяцев. Потому что мне кажется, это не мое дело. Это только мамы касается. Не хочу ее смущать. В общем, причин полно.

Элли кивает:

– Наверно, ты прав. Чем я могу помочь?

– Ничем.

Опять вышло, что я огрызнулся. Впрочем, за последние семь месяцев это в меня въелось.

– В смысле, не заморачивайся.

Пора расходиться. Но ни я, ни Элли не делаем ни шагу. Элли смотрит выжидающе. Держит паузу. Надеется выкурить меня из скорлупы. Если продолжать молчать, неловкость из легкой перейдет в чудовищную. Проще всего было бы отделаться простым «увидимся» и уйти, но ни рот, ни ноги с этим не согласны.

Неожиданно для себя выдаю:

– На самом деле, я ищу случая поговорить с твоим отцом. Мама раньше вела ресторанную бухгалтерию, а после… после всего этого – бросила. Если бы твой отец попросил ее снова заняться финансами, она бы обрадовалась. Мне так кажется. Может, ты ему скажешь?

Элли кивает, словно это самое обычное дело: попросить подругу, чтоб она попросила отца, чтоб он попросил мать приятеля, чтоб она…

– Конечно. Выберу подходящий момент, чтоб не прямо в лоб получилось. Может, дверь между ними и откроется. Кстати, Джонас, – когда тебе понадобится посидеть с младшими, или купить продукты, или еще что-нибудь – ты только свистни. Я буду рада помочь любым способом. Или если захочешь выговориться…

– Спасибо. Пока ничего не надо. Мы справляемся. Я боюсь осени, когда Наоми с Сайласом уедут. Правда, Виви говорит, что могла бы уломать свою маму остаться и после каникул, чтобы помогать мне.

Элли улыбается:

– Вот это было бы супер.

– Спасибо за идеи насчет ресторана.

Делаем по полшага друг от друга.

– Мне было интересно. Ты поподробнее почитай на досуге. Папа уже читал. Если хочешь, можем в четверг все обсудить в деталях. Ладно, пока!

Элли успевает отойти на несколько шагов, когда я окликаю ее:

– А что у нас особенного в четверг?

– Ничего. Просто смены совпадают.

Разворачиваюсь, иду прочь. Элли, предварительно помахав, тоже разворачивается. Наверно, я должен чувствовать вину за то, что обнажил мамину проблему, даже не посоветовавшись с Наоми и Сайласом. Но вины я не чувствую. Наоборот: ощущение, будто мы приняли нового человека в команду. Или, точнее, наконец-то поняли, что этот человек всегда в команде и был.

Глава 15

Виви

Я потому в маминой комнате обыск устроила, что мне нужно, ну просто необходимо УЗНАТЬ. Я об этом с самого дня рождения думаю, с нашего разговора об отцах, ну, там, на маяке. Отец Джонаса всегда в его жизни присутствовал, поэтому потеря так невыносима. А что мой отец? Много бы он в мою жизнь привнес?

Столько лет я себе говорила: нет, мне совсем не интересно узнать про отца. Наверно, я невольно сама для себя сочинила миф – будто я вовсе не сиротка, не несчастненькая дурочка в разгар личностного кризиса. Ну а вдруг все именно так и есть? Что, если на минуту стать именно такой дурочкой и сироткой?

Я это себе позволила. Я открыла окошечко в свои истинные чувства, и тотчас же в это окошечко ворвался вихрь любопытства. Вчера я смотрелась в зеркало, искала в своих чертах зацепки, ключи к разгадке – кто же мой отец. Нос у меня мамин, пуговкой; губы тоже мамины, пухлые. Но у мамы карие глаза, а у меня – синие. Значит, глаза папины. Впрочем, это не открытие; я семнадцать лет гляжу на мир отцовскими глазами, но даже имени отца не знаю. Теперь – волосы. Мой натуральный цвет – темно-русый, в маму. Но вот брови совсем не мамины. У мамы они жиденькие, она их карандашом подводит, пока не подведет, из дому ни ногой. У меня не брови, а скорее бровищи. Пальцы у мамы тонкие и очень изящные, у меня – короткие. Итак, глаза, брови, кисти рук – папины; а еще что? Выйдя из ванной, глянула на часы. Оказалось, целый час у зеркала проторчала.

Если бы мама вышла замуж, если бы у меня был отчим – может, я бы о биологическом отце вовсе не думала. Отчимом я бы только одного человека хотела видеть. Он появился в маминой жизни, когда я была совсем маленькой. Звали его Адеш. Мама любила его – так и до такой степени, что после расставания изменилась полностью. И я его любила, потому что он был красивый и удивительно добрый. Если бы Адешу вдруг взбрело повысить голос, я, наверно, рассмеялась бы – из-за акцента все, что он говорил, звучало восхитительно. Но Адеш никогда не повышал голоса; вообще никогда. Он только пел свои, особенные, непривычные песни да стряпал мое любимое блюдо – пакору, то есть мягкий сыр в кляре из нутовой муки и пряностей. Адешу пришлось уехать обратно в Индию, чтобы заботиться о своих престарелых родителях. Помню, я случайно слышала разговор Адеша с мамой. Мама просила: «Просто позволь мне поехать с тобой». Адеш не согласился. Сказал: не дам тебе свою жизнь перевернуть и дочку с места сорвать. А еще сказал: чему быть, того не миновать. Потом они долго переписывались. Настоящие, длиннющие письма отправляли друг другу. Мама до сих пор хранит все письма, что написал ей Адеш. Толстая пачка спрятана в комоде под бельем.

Несколько лет назад я туда залезла и прочла все письма до единого, потому что я тоже скучала по Адешу и потому что, когда я спрашивала о нем, мама очень, очень расстраивалась. В последнем письме Адеш сообщил, что обручился с некоей Саанви, но что любовь к моей маме будет всегда жить в особом уголке его сердца. Прочтя это письмо, я ощутила укол вины. Не за то, что вытащила письма, вовсе нет. Просто мне показалось, я переступила грань, шагнула на чужую территорию, да еще и разгуливаю по ней. С другой стороны, в повести моей жизни расставание с Адешем тоже стало печальной страницей – значит, я имела право заглянуть в конец главы. Зимой мама по-прежнему носит красивый шарф, который Адеш прислал ей из Мумбая. Медленно, любовно она обматывает этим шарфом шею, наслаждается прикосновением мягкой шерсти. Я точно знаю: мама жалеет, что материя утратила запах Адеша – особый, сладкий, пряный, теплый. Так пахло у нас дома, когда любовь еще там жила.