Она продолжает молоть языком. Обнимаю ее за плечи, заставляю развернуться к себе, встретить мой взгляд.

– Вив. Ты меня слышишь? Я наорал на младших брата и сестру.

Веки и ресницы у нее так густо накрашены, что и глаз-то почти не видно.

– Да? А они это заслужили? Потому что, знаешь, порой приходится орать, иначе тебя не услышат. А порой нужно раскрыть легкие и выпустить слова наружу, потому что им тесно внутри. Понимаешь, о чем я? И…

– Нет, – говорю я, совершенно уничтоженный.

Разжимаю объятие.

– Нет, они это не заслужили. Они – всего лишь дети! Просто я устал от их распрей. Я их засранцами обозвал, представляешь?

– Слушай, ты не в курсе – магазин стройматериалов еще открыт?

– Что?

– Магазин стройматериалов. У меня проект завис, потому что краска вышла. Как без краски продолжать? Мне прямо сейчас надо пойти и купить все, а то работа стоит, а я…

Да, да, понимаю: у Вив скверная неделя выдалась. Я рад, что она занята делом; честное слово, рад. Но почему она меня не слышит? Может, ей надо все написать на бумаге? Разжевать?

– Вив. Я сорвался. Мне тошно. Я не знаю, что делать.

Она запрокидывает голову, пялится в потолок.

– Видишь ли, эта незаконченная роспись – она меня просто с ума сводит. Я должна сегодня же закончить, но как подумаю, что придется углы расписывать… Нет, я этого не вынесу. Мне сама мысль претит.

Понятно. Тебя, Джонас, задвинули. Один-единственный раз за сочувствием обратился – а она хоть бы вид сделала, что ей не все равно.

– Иди ты знаешь куда, Вив! Не понимаю, что я вообще здесь делаю.

– Ах, Джонас Дэниэлс! Что за выражения! – равнодушным тоном произносит Виви. – Ты тут не один такой, с проблемами, деточка.

– Нет, ты с ума сошла! Или ты пьяная?

– Я?

Виви резко разворачивается, глаза сверкают. Щелкает пальцами – и раз, и еще раз, и еще. Может, она под кайфом? Не похоже. Под кайфом люди обычно вялые.

– У меня прилив вдохновения, а ты тут со своими грязными словечками! Я не пьяна, а если и пьяна, то не от алкоголя, а от искусства, от музыки, от жизни.

В общем, она меня потеряла. Если совсем честно – отпугнула. Раньше я думал, это меня надолго не хватит; оказывается, у Вив тоже проблемы. Если через несколько минут прежняя, беззаботная Виви не вернется, не спасет меня – я пропал.

– Извини, Вив. Я рад, что у тебя эмоциональный подъем. У меня-то наоборот, полная задница; но это же пустяки. Кому я нужен?

– Джонас, перестань. Обращаешься со мной, как с отрицательным персонажем из пьесы «Жалей меня, как я себя». Тоже мне, сценарист нашелся. Я не главная злодейка; я не прекрасная принцесса. Я – это я; я никому не принадлежу. И нечего меня ПРИНИЖАТЬ! ПРЕКРАТИ. ГРОБИТЬ. МОЮ. ТВОРЧЕСКУЮ. ЭНЕРГИЮ.

Следует нереально громкий щелчок пальцами.

– Тебе ее не уничтожить! Я все равно прорвусь!

Вот что я за последние пять минут усвоил: по части крезанутости Виви Александер никому не переплюнуть. Представьте шкалу настроений; от тоски до блаженства. Так вот, Виви не знает середины. Дубасит по мне своими спадами и подъемами. Возносит до небес. Опускает ниже плинтуса. В данный момент так ненавидит меня, что вполне может испепелить взглядом. Чувство взаимно, я выскакиваю из спальни, с грохотом захлопываю дверь.

* * *

Через несколько минут я трясусь от бешенства у Феликса на пороге. Мысль бежать к Феликсу возникла спонтанно, плана у меня нет. Катаклизм разразился, но еще не стихли подземные толчки.

Пожалуй, лучше убраться.

Поздно. Слышится голос Элли.

– Джонас, ты?

Элли – со шлангом в руках, залитая закатным солнцем – появляется из-за угла. Бежать; бежать отсюда без оглядки.

– Я уже почти все полила, – говорит Элли. – Подожди секунду, ладно?

И вот я стою на дорожке, как идиот. Впрочем, почему «как»? Идиот и есть. Элли направляет струю воды на красные георгины и рудбекии. Мама раньше любила цветами заниматься. Полив был в числе моих обязанностей. В этом году все не так.

Элли закрывает кран, скручивает шланг. Есть куча причин, почему мне нравится Элли, почему она мне нравилась даже в том возрасте, когда дружить с девчонками не принято. Элли – она такая добрая, что, наверно, могла бы оленей с ладошки кормить, как сказочная принцесса. И тем не менее Элли стукнула Патрика Лоуэштейна, когда тот обозвал ее старшего брата бабой. И не потому, что оправдывала Диего. Я точно знаю, ведь Элли крикнула Патрику: «Может, мой брат и слабовольный – а ты зато сексист!» В следующий миг Патрик от ее удара вдвое сложился. Я тогда подумал: молодчина Элли.

– Джонас, – говорит Элли, направляясь ко мне. – Ты что на пороге мнешься? Давай заходи в дом. Мама сейчас ужин разогре…

– Не надо. Спасибо, не надо.

Элли останавливается прямо передо мной. Взгляд скользит по моему лицу, слева направо, слева направо, будто Элли, страницу за страницей, читает меня. Что-то не так; не что-то, а много чего. Элли это мигом просекает.

– Пойдем-ка, Джонас.

Плетусь за ней к крыльцу. Невежливо не войти в дом и не поздороваться, раз уж меня сюда принесло. Впрочем, мне сегодня не до вежливости. Совсем не до нее.

Элли садится на качели, что установлены у них на террасе, хлопает по сиденью. Сажусь рядом. Элли поджимает ноги, пристраивает босые ступни с краешку.

Упираюсь локтями в колени. Не могу сейчас даже взглянуть на нее, поэтому закрываю ладонями лицо.

– Я наорал на Беку с Исааком. Обозвал их засранцами. Довел до слез. А потом… Виви… она даже не стала меня слушать… Господи, я ведь просто…

Пусть Элли выбранит меня. Нет, она не может – она в церковь ходит. Тогда пусть задаст сто раз прочесть «Аве, Мария». Я ведь на исповеди, следовательно, мне нужно отпущение грехов.

Элли гладит меня по спине. В первые пять секунд мои мышцы напряжены даже больше, чем до разговора. Грудная клетка ходит ходуном, как от рыданий. И, хотя я и не думал рыдать, становится легче.

– Джонас, ты лучший в мире брат. Всякому случается повысить голос. Не переживай.

– Мне стыдно. Я себя чувствую…

– Виноватым, да? Это ничего. Бека и Исаак знают, что ты их очень любишь. И вот что я тебе скажу. Ты все пытаешься не показывать младшим свое горе; но, может, лучше пусть они видят, а?

В детстве мама тоже гладила меня по спине. Наверно, в этом все дело. Очевидно, что я устал от роли родителя. Я тоже нуждаюсь в заботе. Неловко это признавать, но мне порой хочется стать ребенком. Да, я помню: мне семнадцать. Не к лицу в этом возрасте ждать поглаживаний по спине и уверений, что все образуется. И что я, вопреки собственным ощущениям, вовсе не наворотил дел.

Слов я по-прежнему не нахожу, поэтому Элли продолжает гладить меня.

– Знаешь, в прошлом году я готовилась к контрольной по математике, а Лина все ко мне приставала: поиграй да поиграй со мной в лего. Только сосредоточусь – вот она. «А час уже прошел? Уже можно играть?» В итоге она меня достала. Я велела ей заткнуться и прогнала из комнаты.

Решаюсь отнять ладони от лица. Уже не так страшно смотреть в глаза Элли.

– Лина разревелась, – продолжает Элли. – А следом за ней – и я. Знаешь, как мне было стыдно?

– Правда?

Выходит, Элли – чуть ли не самое доброе, самое деликатное создание из всех, кого я встречал, – тоже довела до слез младшую сестренку?

– Правда.

– С ума сойти. Не представляю, как я теперь им на глаза покажусь.

Элли пожимает плечами.

– Да очень просто. Пойдешь домой, извинишься. Объяснишь, почему именно так отреагировал. Они только еще больше тебя любить будут, сам увидишь.

Да, а вдруг они мой вопль на всю жизнь запомнят? Что тогда? Я столько времени пытался им приемлемые условия создать, а у них в памяти только одно отпечатается – как я их засранцами обозвал.

– Хорошо бы.

– По-моему, пора тебе поговорить с мамой.

Ладошка Элли замирает на моем позвоночнике.

– Скажи ей, Джонас, что больше не можешь. Что выдохся. Я твою маму всю жизнь знаю. Если ей объяснить, до чего вы с Сайласом и Наоми доведены, она… очнется. Ей нужна помощь взрослых людей. Ей нужен врач. Или групповая терапия.

Оборачиваюсь. Под моим взглядом Элли тотчас отнимает руку.

– Сам знаю. Отчасти поэтому я сегодня сорвался на младших. Твой отец был у нас, и мама притворялась, что с ней полный порядок. Твой отец не догадался. Это-то меня и добило. Для других, значит, она может притвориться, а для нас, для детей, – фигу. Ну так и я больше не могу делать вид, будто все в ажуре.

Вот оно. Пока не произнес эти слова, сам не понимал толком, в чем все дело.

– Скажу маме, что ей нужен специалист. И поскорее. Если она не послушается… Если не послушается – все выложу твоим родителям.

Трудно, до боли в кадыке, сглатываю. Мне тошно от одной мысли, что придется предъявить ультиматум родной матери.

– Думаю… думаю, папа это одобрил бы.

Откидываюсь на качелях, чуть отталкиваюсь ногой.

Качели со скрипом раскачиваются. Мы долго молчим, наконец Элли произносит тихим голосом:

– Мне тоже так кажется, Джонас.

– Спасибо.

Говорю спасибо просто потому, что больше ничего не лезет в голову.

– Извини, что вломился и загрузил тебя.

Теперь, когда я, стараниями Элли, успокоился, мне даже представить дико, что я примчался сюда, дымясь от ярости, как какой-нибудь Халк. Элли помогала родителям, а я топтался на лужайке – ни дать ни взять псих, который из приюта улизнул.

– Я рада, что ты выговорился, Джонас. Правда, я очень рада.

По лицу Элли видно – она еще что-то хочет добавить, но колеблется.

– Знаешь, если бы мы поменялись местами… в смысле, если бы это не твой папа умер, а мой, я бы за тебя и твоих близких цеплялась. Мы ведь давно знаем друг друга. Не так, как в школе ребята знакомы. Мы будто родные, будто из одной семьи. Мы росли друг у друга на глазах. И нам нечего скрывать, потому что мы и так всякое видели. Неловкие моменты, слабости и прочее.