Уже после ужина, в комнате гостиницы, куда любезно проводил его Дятлов, он вспомнил о том, что его собственная жена Руфина тоже беременна. И тоже четвертым ребенком. Но от этой мысли Краевскому отчего-то становилось гадливо и холодно. Он вспоминал облик вечно злой и худой Руфины, ее впалые щеки с коричневыми пятнами пигмента и тощую грудь, которая почти не полнела даже во время беременности.

«Ну, почему?! Почему?! Неужто этот Дятлов хитрее и умнее меня? Как он умудрился остаться богатым и при этом счастливым? А я? Я так дешево отдал собственную жизнь и счастье. За эти жалкие бумажки… Деньги и долги… Долги и деньги… Отчего мне не может родить та, кого я люблю больше жизни? Отчего я трушу даже спать с ней, как всякий нормальный мужик? Порвать ее, как порвал Дятлов свою нежную женушку. Овладеть всецело? И владеть всю жизнь. Чтобы она подчинялась и любила. А сейчас, я как лакей, тащусь на зов той, которая вызывает во мне лишь жалость и отвращение. Раньше я умел отвлечься проститутками. „Катькой“, наконец. Кстати, давно от него не было писем…»

Он вспомнил о том, что «Катька», то есть князь Константин Николаевич С-кий, забросал его письмами в апреле и мае. Он писал, что сильно соскучился, что хотел снять виллу в Ницце и провести на ней хоть неделю в обществе Краевского. Анатоль не отвечал. Последнее письмо от князя пришло в начале июня. Он заставил себя прочитать его. Князь умолял о встрече, предлагал приехать к Анатолю прямо домой, тайно поселиться в гостинице. На что Краевский отписался холодно, что ему нынче некогда, и что скоро он едет с семейством в деревню. Краевский знал, что эта холодность только распалит желания изощренного любовника. Он знал, что тот будет рыдать и грустить в Ницце, сидя в кафе, на берегу моря. Но отчего-то эти мысли теперь не умиляли Анатоля, а вызывали скорее жалость и досаду. Те же чувства, что нынче он испытывал и к жене. Он просто отодвинул от себя «Катьку», как и отодвинул свою семью и Руфину, отодвинул весь мир ради одной. Ради Людочки.

Короткая летняя ночь показалась ему нескончаемо длинной. Было душно, он пил из графина теплую воду и падал лицом в высокие подушки. Сон охватывал голову на несколько минут, потом перед глазами всплывал образ возлюбленной. Он видел ее распущенные русые волосы. Казалось, она рядом, и на подушке он тоже видел ее волосы. Его пальцы путались в длинных прядях. То он слышал ее нежный смех. Он вскакивал, словно в горячке, и шептал ее имя.

Порой сон пропадал совсем. Он садился на кровать. Пальцы с силой обхватывали взлохмаченную голову.

«Она не вернется! Зачем я ей? Старый трусливый подкаблучник! Тряпка! У меня же за душой нет ни гроша собственных денег. Я же только хорохорюсь, а сам полностью завишу от миллионов семейства Фейербах! Как я жалок! Я лишь играю роль хозяина жизни, хотя, на самом деле, я вечный раб. Я даже хуже, чем „Катька“. У „Катьки“ есть свои миллионы, а у меня только ненавистная Руфина. Даже этот дурак Дятлов и тот спит с любимой женщиной. А я? Как все мерзко. Она не приедет в понедельник. Я пропал…»

– Ты давно, дружок, пропал… – шептал кто-то невидимый в темноте.

– Кто здесь? – Краевский таращил глаза в сумрачные углы гостиничной комнаты и прислушивался.

– Пропал… Пропал… – это ветка старого ясеня царапала открытые настежь окна. И ночная птица ухала в ночном лесу. – Пропал… Не приедет…

«Я схожу с ума» – думал он.

Забылся он лишь под утро.

И ему приснился сон.

* * *

Она вернулась, но взгляд ее карих глаз казался холодным и чужим, она отчего-то не смотрела ему в лицо. Решительной походкой Людмила прошла на середину комнаты и грациозно села на стул. На ней было новое платье и шляпка. Это было белое кружевное платье, словно у невесты. Она была ослепительно прекрасна в этом платье. Но это платье покупал не он. А кто же?

– Граф, нам надо поговорить.

– Я слушаю вас, мадемуазель, – отвечал он, волнуясь.

В ее голосе послышались незнакомые нотки, а его сердце затрепетало в предчувствии неминуемой гибели.

– Анатолий Александрович, нам надо расстаться.

– Отчего-с так? – спрашивал он хриплым и слабеющим голосом.

– Дело в том, что я выхожу замуж.

– Замуж? Вот как-с? Значит, вы меня бросаете?

– Вы, как ребенок, граф. Наши отношения были неправильны, порочны и, наконец, смешны.

– Смешны? А что же в них смешного?

– Граф, за все это время вы даже не осмелились сделать меня женщиной, – она встала и заходила по комнате.

– Но я не знал, что это для тебя так важно.

– Важно? – она зло рассмеялась. – Признаться, я очень вам благодарна за то… что вы меня пощадили. Как вы и предрекали, мне не придется обманывать мужа. Я осталась невинна.

– Невинна? Значит, ты невинна как мадонна?

– Ну, вы же сами хотели этого. А потому, довольно. Я выхожу замуж, и на этом точка.

Она развернулась и пошла ровной и прямой походкой к выходу.

– Мила, постой!

– Что еще?

– Кто он?

– Зачем вам это? Он тот, кто сделает меня женщиной и даст мне свою фамилию. У нас с ним будет много детей, – и она снова зло рассмеялась.

– Остановись, я никуда тебя не отпущу. Ты – моя. Ты была со мной, и я ласкал тебя.

– Не будьте смешны, граф. Я непорочна. И это вам подтвердит любая повитуха или любой эскулап. Прощайте!

– Ах, так! Тогда я воспользуюсь своим законным правом!

– Каким? У вас нет этого права.

– Правом твоего любовника. Первого и надеюсь, единственного. Правом твоего повелителя.

Он резво опередил ее возле самого выхода. Дрожащие пальцы сделали несколько оборотов ключом.

– Что вы делаете? Это глупо! – она начала смеяться. – Вы хотите, чтобы я закричала и разбудила всю прислугу и вашу жену?

И только тут Краевский заметил, что за окном царила летняя ночь, а хозяйка небосвода, круглая луна, освещала своим таинственным светом всю комнату так, словно это был летний день.

– Кричите столько, сколько вам будет угодно. Теперь-то мадемуазель, мне нечего терять и вам не будет пощады.

Довольно ловко он схватил ее за руку, но она выскользнула из его ладони. Тогда он не мешкая, поднял Людочку на руки. Она выгнулась, но он был сильнее. В нем проснулась какая-то неведомая, почти мистическая сила. Несколько минут прошли в легкой борьбе. Ее кружевная шляпка была сброшена на пол. Он выдернул несколько шпилек у нее на затылке, и длинные русые пряди разметались по подушке. Она закрутила головой и стала бить его по спине. Двумя руками он сжал ее маленькое лицо и впился в губы страстным поцелуем. Он целовал ее долго, то нежно лаская, то чуть покусывая губы. Он издала страстный стон и вся обмякла под ним. Он не стал снимать платье. Сильные руки задрали белоснежный подол, потом добрались до тонкого батиста панталон. Пальцы рванули нежную ткань. Сквозь клочья изодранного белья показалась матовая кожа бедер, круглого живота и темный мысок волос.

– Мы давно с тобой не были в салоне у Колетт. И евнух Хатидже давно не водил своей острой бритвой по твоему нежному лобку. Но сейчас мне это не помешает. Я войду в тебя и без этих изысков и лишних конвенансов[52], – раздался треск – он сорвал остатки ажурного белья.

Ловкие пальцы нырнули в горячее лоно девушки.

– А ты, оказывается, лгунья. Говоришь, что надо расстаться, а сама течешь…Ты течешь даже без моих ласк…

– Нет… Не трогайте меня… Пожалуйста! У меня жених.

– А мне плевать на твоего жениха! Ты моя… И этим все сказано.

Она захныкала и крепко сжала бедра.

– Вы негодяй…

– Да…

Он снова принялся целовать ее. Его пальцы двинулись глубже и принялись настойчиво тормошить и ласкать круговыми движениями горячий и возбужденный клитор. Анатоль почувствовал, что Людочка, повинуясь ужаснейшей плотской тяге, ослабила сопротивление, ее ноги стали податливыми и мягкими. Она уступала ему. Ее дыхание стало сбивчивым. Она сама потянулась к нему губами, а руки обхватили его голову.

– Анатолий Александрович, вы губите меня. Я хочу вас… безумно.

– Дурочка. Куда ты хотела сбежать? К какому жениху?

– Я-я-я… Ах, вы*би меня!

– Уличное воспитание… Проглядела матушка свою нежную гимназистку, раз девочка знает такие слова… Я вы*бу тебя, милая… Непременно вы*бу!

– Да-а-а! – закричала она, когда он сначала ввел в ее скользкое лоно два пальца, чуть растянув нежные лепестки плоти, а после решился войти полностью.

– Так?!

– Да… – чуть хныкала она, задыхаясь и двигаясь навстречу.

Она подняла ноги еще выше, согнув в коленях. Его бедра уже ритмично двигались над ее распластанным телом. С каждым ударом он будто доказывал ей, а заодно и самому себе, что только он имеет право быть ее единственным любовником.

Когда все закончилось, он упал рядом. Взгляд задержался на ее ногах. Она лишь устало опустила бедра, но колени все также оставались раздвинуты. Матовая кожа упругих ляжек, крахмальное полотно нижних юбок, подол кипенного кружевного платья, часть смятой простыни – все было перепачкано кровью. От крови и скользкой влаги слиплись все коротенькие волоски ее опушенного лона, которое ныне выглядело жалким и растерзанным. Даже тонкие пальцы длинных и изящных рук и те были в крови. По темным ресницам стекали слезы, оставляя узенькие бороздки на чуть припудренных висках.

– Не плачь. Я куплю тебе новое белое платье.

– Хорошо, – тихо ответила она.

– Можно я посмотрю?

Она не ответила. Он снова поднял ей ноги, чуть нажимая на внутреннюю поверхность бедер, и заглянул в то место, которое еще полчаса назад было устрично-розовым, девственным и невредимым. Его глазам предстала дикая и странная картина: в середине опухшего лона зияла огромная рваная рана, даже не рана, а целая дыра. Она темнела, словно страшный и бесконечный колодец. Он в страхе отпрянул.

– Неужели это я? – он заглянул Людочке в глаза. Но она отчего-то молчала. Теперь ее лицо казалось белым, словно у покойницы. Черты онемели и заострились. Он стал просить прощения и трясти ее за руки, но она не шевелилась.