ГЛАВА 13. Лекса

Он позвонил мне, когда я была уже готова выйти из здания. Позвонил и велел посмотреть ролик, который только что отправил. Позвонил, когда я уже стояла у двери и отправила сообщение Андрею, что мы выезжаем. Ослушаться отца я не могла. Едва услышала его голос — все тело покрылось мурашками ужаса, а сердце забилось с такой силой, так что дух захватило от паники. Я даже не подозревала до этого момента, что боюсь его до дикой лихорадки, до полного оцепенения и что начну бояться еще больше всего лишь через какие-то несколько минут. Бояться и смертельно его ненавидеть. Именно в этот день я перестала считать его своим отцом, да и человеком вообще. Он для меня умер. И я даже не собиралась его оплакивать. Скорее, я начала желать ему самой мучительной, настоящей смерти, без всяких угрызений совести по этому поводу. Таких, как он, не должно быть в этом мире.

Он страшный. Он — чудовище.

Я включила ролик, снятый на сотовый телефон. Вначале я не понимала, что именно вижу. Одна машина преследовала другую — красную тойоту. Кто-то стрелял по ней из окон, и когда камера поравнялась с теми, кого преследовали те, кто снимали видео, в перепуганной женщине за рулем я узнала сестру Андрея — Дашу. Она кричала, закрывая собой маленького ребенка, а потом, когда выкинула крошечную девочку из машины и та покатилась с откоса вниз, закричала я. Громко. Так оглушительно, что почувствовала, как рвутся голосовые связки. Мне не верилось, что это происходит на самом деле, и я вижу эту невообразимую жестокость, и слышу, как смеются те, кто снимают весь этот кошмар. Как кидают отвратительные шутки насчет несчастной девушки за рулем и ее ребенка, которого, возможно, уже нет в живых. Я никогда в своей жизни не сталкивалась с подобным зверством… и если раньше я все же надеялась, что Карина ошибается и в жутких издевательствах над ней мой отец не принимал никакого участия, то теперь я точно знала — принимал и отдавал приказы.

У него нет ничего святого за душой. Нелюдь он. Монстр перезвонил, как только закончился ролик, и я дрожащими руками поднесла сотовый к уху.

— Да, папа. — "Сдохни, папа. Захлебнись своим ядом, папа. Выпусти себе в голову обойму, папа". Уже не скрывая эту ненависть от себя самой и переставая ее страшиться. Я переступила за эту черту, где во мне оставались еще остатки уважения к нему.

— А теперь слушай меня внимательно, Лекса, — даже его голос омерзителен до дрожи. — Ты никуда оттуда не выйдешь. Ты сейчас удалишь все свои страницы и будешь ждать, когда я за тобой приеду. Если ты еще раз с ним созвонишься, спишешься, увидишься — я пришлю тебе его голову в подарочной упаковке.

Поняла?

— Д-д-да.

— Не слышу.

— Поняла.

— Я больше предупреждать не стану, ясно? Я разрежу его на куски и эти куски пришлю тебе. Смерть его сестры покажется тебе сказкой по сравнению с тем, что я сделаю с ним и с его дочерью. А потом… потом я займусь тобой. Неблагодарная тварь.

Пока он говорил, я включила телевизор с экстренным выпуском новостей об аварии на шоссе. Я надеялась, что все не так ужасно, как показалось мне при просмотре ролика. Что, может быть, это какая-то мистификация, спектакль для меня, монтаж. Но, к сожалению, это произошло на самом деле. Я видела, как полицейский на руках вынес девочку к машине скорой помощи. Мне показалось, что она мертвая… племянница Андрея. Маленькая Таис с синими глазами. Я видела ее на фотографиях, которые показывала мне Карина.

Она обожала малышку и была сильно привязана к Даше. Я даже думать не могла, что в семье Андрея опять будет страшное горе. Теперь уже из-за меня. Лучше пусть так. Лучше пусть считает меня лгуньей и презирает… а мне останутся лишь воспоминания, отдающие легким эхом мелодии в голове. Нашей личной музыкой из дьявольских аккордов и переливчатых проигрышей с привкусом несбыточного счастья на кончиках пальцев. Пусть так… пусть все закончится сейчас. Я бы не смогла слышать иную мелодию… мой персональный реквием отзвучал в этом самом номере, когда я была нереально счастлива в его объятиях. У меня хотя бы было это счастье. Я смогла его выдрать для себя и теперь ревностно хранить внутри, и слышать его снова и снова, его голосом мне на ухо, когда давил на меня весом своего тела и шептал о том, что любит. По-своему шептал, по-особенному.

Отключила звонок и опустилась на пол.

Я сделала, как он велел. Стерла все страницы, отключила сотовый. Мне было страшно. Я с ужасом думала о том, что произошло с Дашей и ребенком… и что может произойти еще. Это не конец. Мой отец — зло. Он — чудовище, которое не пощадит никого, даже меня. Я знала, что когда он приедет, то на мне живого места не останется.

И он бил. Бил так, что мне казалось, я от боли ныряю в ледяную тьму. Бил ремнем, ногами, швырял по номеру, разбивая мною стекла шкафов. Убивая во мне все, что я чувствовала к нему когда-то, отматывая нашу историю назад к моменту моего осознания себя и его, как моего отца. Все стерлось. Осталась тварь, которая не была никогда человеком.

— На, шлюха. Получай, гребаная подстилка. Тварь.

И на каждом слове удар за ударом. Так, что я дышать не могу, кричать не могу, потому что бьет по лицу и по ребрам ногами. — Ори, сука, ори. Спасибо скажи, что сам с тобой один на один. Была бы ты в доме моего отца, камнями б тебя, шлюху, закидали. Тварь проклятая. Я же верил тебе. А ты-ы-ы-ы-ы. Уу-у-убью суку. Такая же, как и мать твоя, бл***дь продажная. Ее уничтожил и тебя, тварь, уничтожу. Бля***кое отродье вырастил. Трахал суку ту продажную, надо было убить ее раньше — до того, как родила подобную потаскуху.

Он сказал, и я вдруг почувствовала облегчение. Даже удары ощущать перестала, в потолок смотрела, пока ремнем по рукам и ногам хлестал, и думала о том, что смерти его хочу. Что это и был он. Он убил мою маму. Он лишил меня детства. Он содержал меня, как своих собак и как свою игрушку, чтобы показывать диковинку друзьям и родственникам и, хотя бы как-то походить на своих. Мне стало все равно, что с ним произойдет… я поняла, что сама его убить хочу. Что рано или поздно я именно так и сделаю. Он ремень бросил и вышел из номера, а ко мне врачей прислали. Я слышала, как они говорят, что меня в больницу надо, что ребра сломаны и много гематом, ушибов, и голос отца, что не будет никаких больниц, чтоб сами справлялись — нам вылетать через пару часов надо. Ему некогда. Меня обкололи обезболивающим и повезли в частный аэропорт. Если б у меня были силы отобрать у охранников оружие, я бы пустила себе пулю в голову. Но я руку поднять не могла, а охранники боялись на меня даже смотреть.

Когда домой приехали, Саид впервые подрался с отцом при мне. Он съездил ему по лицу и забрал меня к себе. За мной ухаживали врачи уже на его квартире. Ахмеда он ко мне не пускал. Но я не думаю, что тот вообще собирался ко мне наведываться. И слава Богу. И не надо. Я не могла его видеть. Я бы наложила на себя руки. Лучше Саид… к нему я испытывала совсем иные чувства… хотя в моей семье все были похожи, и я не была уверена, что дядя относится к своей жене лучше, чем Ахмед относился к моей матери. Но он был намного сдержанней отца и никогда не смотрел на меня с ненавистью и презрением. Иногда мне казалось, что он любит меня намного больше, чем Ахмед. Иногда я кричала от отчаянного бессилия очень долго, не впуская к себе в комнату никого, кричала, словно не могла замолчать. Не могла перестать дрожать и хрипеть. Мне казалось, что я в аду. Что меня со всех сторон давит стенами из огня. И мне хотелось сгореть в этом пекле, хотелось обуглиться до костей, чтобы ничего от меня не осталось. Я вдруг поняла, что у Андрея не выйдет. Никогда не выйдет. Отец не отдаст меня ему. Это дело принципа. Он убьет нас всех, но не уступит. Мы не будем счастливы никогда, нам не дадут. Я должна смириться и прекратить эту волну насилия. Так не может продолжаться и из-за меня не должны страдать люди. Его семья. Они достаточно натерпелись. И я не смогу пережить, если отец что-то сделает с Андреем или Кариной. Я просто не смогу с этим смириться.


Потом отец распорядился, чтобы меня отвезли на родину. К его тетке Асаме, учиться покорности и смирению перед свадьбой. Потому что тварь я строптивая, и прав был Бакит, когда говорил, что неправильно отец меня воспитывает. Подальше от глаз людских меня надо и от позора держать до самой свадьбы. А на самом деле, чтоб не видел никто. Потому что живого места на мне не оставил. Но я была рада и к Асаме. Куда угодно, лишь бы подальше от него. Чтоб не видеть и не слышать, чтобы не трогал никто. Я тогда пару недель в зеркало смотреть не могла — страшно было… на лицо это черное… но фотографии сделала. Не знаю, зачем. Наверное, чтобы помнить, что он со мной сделал. С родной дочерью. Да я и не забыла бы. Я его лицо перекошенное по ночам в кошмарах видела. Подскакивала на постели и забивалась в угол, еще долго приходя в себя и понимая, что я не у него дома. Сделала фото, и сама себе на электронную почту отправила.

Асама со мной не разговаривала. Она называла меня русской тварью, как и мою мать, и не признавала во мне члена семьи Нармузиновых. Каморку выделила мне. А на самом деле чулан какой-то. Там раньше муку держали и зерно. Дом у тетки был большой, похожий на особняк бабки покойной, и в нем ее два сына жили с невестками многочисленными и оравой детей. Мужа я ее не видела ни разу. Мне не позволяли есть с ними, выходить во двор или появляться в доме. Я нечистая и прокаженная. Должна жить, как неверные твари, в чулане. Где мне самое место. Я слышала, как Асама давала распоряжение обо мне своим двум младшим невесткам, видимо, думая, что я на чеченском не говорю. А я знала его, как родной. Бабка Зухра меня учила в свое время, только на чеченском со мной и разговаривала, хотя сама и была узбечкой. Дед ее в свое время получил в уплату долгов от ее родителей, а она умудрилась от всех соперниц избавиться и остаться единственной женой. Асаму, сестру дедову на двадцать лет младше его самого, выдали за троюродного брата, чтоб связь между семьей укрепить. К ней меня отец и отправил. А я ее только в детстве видела, когда они приезжали к нам со своим выводком. Я их всех поколачивала. Особенно сыновей ее жирных, неповоротливых, которые обзывались и за волосы меня таскали. Асама говорила, что я отродье дьявольское и меня надо сечь так, чтоб на мне каждый шрам напоминал о неповиновении. Бабка меня никогда не била. Я думала, что отец не позволял, а на самом деле Саид запретил. Я как-то слышала, как он ругался с матерью своей, когда та заперла меня в подвале. Он говорил, что не позволит бить ребенка. Единственного ребенка в нашей семье. И это было правдой. Сыновья Зухры так и не обзавелись наследниками. Эдакое проклятье Нармузиновых. Только я одна. Конечно, меня баловали. Но только не Асама, которая считала, что я вообще не член их семьи. Мне было наплевать. Лишь бы не трогал никто. Ухаживала за мной Заза, тихая женщина с очень живыми глазами. Молчаливая, с совершенно неслышной поступью. Она приносила отвары в глиняном кувшинчике, мазала мое тело, синяки, ссадины, и она же меня кормила и поила странным чаем, от которого у меня все плыло перед глазами. Не знаю, что там у нее были за отвары, но боль они снимали и раны от пряжки ремня заживали очень быстро, даже шрамов не осталось. Наверное, благодаря ее странным зельям меня тогда не сожрало полное отчаяние. Я не могла ни о чем думать, я находилась в состоянии наркотического дурмана, и боль физическая притуплялась от этого состояния.