Ульяна Соболева - Мистификация

Потому что это правильно…

Подошли к двери и я на несколько секунд задержался. Глядя на невозмутимого как всегда доктора, его на удивление добрые глаза и мягкий кивок головы, решительно протянул руку к дверной ручке.

— Здравствуйте, Ирина. Позволите?

Подняла на меня взгляд, и в нем на миг блеснуло любопытство, которое сразу же и потухло. Она смотрела в окно, и мне не оставалось ничего, как принять ее молчание за бессловесное согласие.

— Доктор рассказывал, что вы хотите найти свою дочь. Я хочу помочь вам в этом.

— Вы не сможете, но спасибо, — даже головы не повернула. Что это? Смирение или отчаяние стало настолько глубоким, что похоронило под собой надежду?

— Вы зря так думаете, Ирина. В этой жизни нет ничего не возможного, просто иногда мы не можем рассмотреть тот шанс, который нам подсовывает судьба. Расскажите мне о ней…

— Ее забрали у меня. Она совсем малышкой была. И я очень надеюсь, что она не помнит, как все это было…

Сгребла пальцами простынь и сжала ее со всей силы. А мне хочется ей миллион вопросов задать, только слова доктора в голове вертятся, что нужно осторожно, что сорваться может в любой момент.

— Для ребенка не важно, что случилось… Ему важно, чтобы мама просто была…

— А нужна ли ребенку мама, которая не смогла уберечь. Которую на глазах у этого самого ребенка превратили в грязь и показали ему, какое она ничтожество… Нужна ли ребенку мать, которая, спасая свою жизнь, все же смогла его оставить… — ее голос дрогнул…

Это потом я узнаю о том, какую казнь ей устроил ублюдок Ахмед. Как нашел ее с маленькой Александрой после того, как они сбежали. Как раздел ее до гола, привязал к кровати и насиловал долго и жестоко на глазах у испуганного до ужаса ребенка. Как материл русскую шлюху, обзывая последними словами, и избивал, превращая в кусок мяса, пользуясь тем, что она связана. А когда маленькая девочка подбежала к нему и укусила его за руку, отшвырнул ее к стене, как щенка, и приказал залезть в шкаф и не высовываться, иначе убьет их обеих. Как Ирина, умоляя его остановиться, получала в ответ лишь очередные удары по лицу, выплевывая свои зубы, а потом, собрав все свои силы просто перестала плакать и рыдать, потому что смертельно боялась за дочь. Что она выбежит опять, и в этот раз он не пожалеет. А потом… потом он позвал своих головорезов и поставил условие — или она сбежит отсюда, он даст ей полчаса фору, потом они отправятся вслед за ней, или же дочь будет смотреть еще и на то, как ее мать дерут на части уже шестеро.

Едва удерживая рвотные позывы, воя в кулак, который она зажала губами и мысленно умоляя дочь простить ее, выбежала в лес. Голая, избитая, с кровоподтеками, ссадинами и кровью, которая струилась по ногам… Бежала что есть силы, надеясь, что сможет скрыться и когда-нибудь вернуться за своей малышкой. Бежала, ступая босыми ступнями по обледеневшей земле, не обращая внимания на мороз, спотыкаясь о корни деревьев, пока не упала без сознания. Они очень быстро догнали ее. Ахмед пнул ее в живот носком своего сапога и плюнул, сказав, что пусть так и лежит здесь. Сгниет, как собака, не заслужила даже того, чтобы хоронить ее. Это ее и спасло. Что времени тратить не хотел, чтобы в земле мерзлой ковыряться и яму выкопать. И ее нашли… Одному Богу известно, как она выжила тогда. Как не умерла от обморожения…

— Девочку зовут Александра, верно?

Я не знал, как она отреагирует, но не хотел, чтобы она проваливалась в эти воспоминания. Действовал по интуиции.

Посчитал, что нужна встряска.

— О, Боже. Вы что, нашли ее?

— Для того чтобы убедиться в этом, мне нужна информация… Что вы помните, Ирина? Что помните, кроме ее имени? — У нее очень красивый голос и идеальный слух. Когда я пела ей колыбельную, она с первого раза улавливала мелодию и сразу же повторить могла… Иногда она лежала со мной и гладила меня по волосам, и мы как будто местами менялись — я слушала, а она пела. Слов половину не знала, что-то свое придумывала, а я улыбалась и говорила, что когда она вырастет, то обязательно станет певицей и даже песни себе сама писать будет.

— Ее отца зовут Ахмед?

— Не говорите так больше никогда, слышите, эта тварь — не ее отец. Не ее. Отец так не поступает. Он просто наказал меня… за то, что ослушалась… Боже, что он сделает с МОЕЙ девочкой. Она не его. Не его. Заберите ее у него… умоля-я-яю.

У нее началась истерика, и сразу же прибежал медперсонал, чтобы уколоть ей успокоительное, а у меня ее слова непрекращающимся эхом… Он не ее отец… Не ее… Понимал, что в виду она имеет. Что такая тварь не заслуживает называться отцом, только червь сомнения внутри подтачивал. Нет, этого не может быть. Это невозможно. И тут же навязчивое "Андрей, в этой жизни возможно абсолютно все…" Внизу меня ждали Макс с Изгоем. Сидели оба на диване возле ресепшн, такие тихие и смирные, шипя сквозь зубы, что их заставили бахилы надеть. Когда меня увидели, вздохнули с облегчением, встали рывком и пошагали в сторону выхода. — Ненавижу эти долбаные больницы, давайте убираться отсюда, — чертыхнулся Макс. В его словах было намного больше, чем обычное недовольство или возмущение, и все мы понимали, о чем он.

— Да уж. Приятного тут мало, хотя… — Изгой сделал многозначительную паузу. — Персонал ничего так… — Ты это о чем? — в недоумении спросил я.

— Не о чем, а о ком, — ответил Макс. — Наш Изгой уже себе тут жертву присмотрел. Брюнетку с третьим размером груди.

— Ну, я рад, что вы не скучали и все успели.

— Слушай, Слава, как она от тебя не сбежала-то? Ты же страшный, как моя судьба.

— Кто это тут обзывается? Мистер смазливая рожа?

— Завидуй молча, жертва пластических хирургов.

— Лучше так, чем лицо женской косметологии.

— Заткнитесь вы, оба. Или это у вас нервное?

— Это особенности нашего общения, брат. Ничего ты не понимаешь. Сигарету дать?

Остановились возле машины, чтобы покурить. Молча… каждый в своих мыслях. Пока вдруг я не нарушил тишину.

— Дело, похоже, приобретает неожиданный поворот…

— И не только это, Граф, — откашлявшись, сказал Максим.

— Ты о чем?

— Глеб звонил. Мы же все не на связи были… Наверное, тебе стоит выкурить еще одну, — и протянул мне пачку сигарет. После того, как выслушал, оторопел и молчал долго, всю злость и страх внутри удерживая, а потом сказал:

— Макс, Слава, нам пора наведаться к нашим друзьям из ФСБ.Без их помощи нам тут не справиться… — Что ты задумал, Граф?

— Садитесь в машину. Расскажу по дороге.

Я сама не понимала, что делаю. Смотрела на пластмассовую куклу Сашу, сидящую на тумбочке, и пальцы медленно, аккуратно вскрывали фольгу на упаковках снотворного и антидепрессантов, выкладывая их в ряд на матовом белом умывальнике.

Одна за другой, красиво и ровненько. "Колеса", которые мне прописали после пребывания в психушке и которые я так ни разу и не принимала с тех пор. Умирать всегда страшно, наверное. Мне тоже было сейчас очень страшно. Только жить намного страшнее и невыносимее. Я не смогу. И дело даже не в пресловутом смысле, о котором столько всего сказано. Скорее, я понимала, что смерть не настолько утопична, как моя жизнь. Ненависть к отцу и панический ежесекундный страх за жизнь Андрея и его членов его семьи разрушили меня до основания. Я каждую секунду боялась, что отец сообщит мне еще о чьей-то смерти. По ночам я видела окровавленные тела детей или ко мне тянули руки мертвецы и хватали за ноги, пытаясь утянуть под землю и разорвать на части. Они открывали рты и шипели, что это мой отец их всех убил. Говорят, человек не может жить под грузом своих преступлений, но Ахмед Нармузинов чувствовал себя превосходно, а сломалась именно я. Меня раздавило осознанием, что я его плоть и кровь. Никто и ничто это не изменит. Я себя презирала за это так же сильно, как и его.

Ведь он и свою дочь убил, чудовище проклятое. Я думаю что, когда меня не станет, это не причинит ему боли, а вызовет искренний приступ ярости, потому что я нарушила его планы. Но мне хотелось уйти из жизни не поэтому. Здесь не было ни малейшего желания сделать кому-то назло. Я просто боялась жить дальше. Боялась, что из-за меня будут умирать другие люди. Что эта кровавая бойня никогда не закончится, а я не хочу нести на себе этот страшный крест — быть виновной, быть дочерью твари и психопата.

В дверь комнаты постучались. Я приподняла голову, не видя ничего затуманенными от слез глазами.

— Лекса, открой. Это я. Саид. Впусти меня, девочка. Поговорить хочу.

Я смотрела на таблетки и убеждала себя, что ничего не почувствую, просто усну и не проснусь. А может быть, я там увижу свою маму. Должен же быть где-нибудь хотя бы кто-то, кто любит меня по — настоящему только потому, что я есть, и я — это я. Как же часто я придумывала себе образ мамы и любовь ко мне. Рисовала ее в голове с такими же светлыми волосами, как у меня, и с нежными глазами. У нее были красивые руки с аккуратными ногтями, и они гладили мои волосы, они держали тонкую иголку и вышивали буквы, они прикасались ко мне в моих снах. Мамины руки. Если бы она была жива… я бы нашла ее, и мы бы убежали далеко-далеко. Только я и она. Но он убил ее, а меня отобрал… Хотя я была уверена, что отец сделал наоборот. Сначала отобрал, а потом… потом он долго и мучительно убивал ее, наслаждаясь агонией от ее расставания со мной.

Я знала, что она любила меня… я это чувствовала и видела в каждом стежке вышитых на кукле букв моего имени.

Саид продолжал стучаться в дверь, но мне не хотелось с ним говорить, как и ни с кем из моей семьи. Я набрала в стакан воды из-под крана и поставила его рядом с таблетками и куклой. Потом подумала о том, что надо все же открыть Саиду и поговорить с ним, иначе он может помешать мне, например, выломать дверь и спасти меня, а я бы этого не хотела.