И вдруг  он такие вещи говорит, так смотрит  – я солнцем в его глазах отражалась.   И  поверила ему,   и сейчас  хотела бы верить. Потому что  даже не ушами…   я  вляпалась всеми органами чувств -  мне пот его  не воняет, а лучше цветов пахнет…  это что такое?  Это страшно, если он не вернется, а, судя по словам, а больше всего - взглядам бабы Мани, вероятность такого  -  девяносто девять процентов.  И для меня в таком случае  разницы между  «не захотел вернуться» и «не может» практически нет.  А  ведь я уже готова на все -    ловить его, бегать за ним, даже квакать.    Хотя бы для того, чтобы попытаться спасти  от смерти и вылечить ему руки – пускай будет так.

    С десяти вечера и до трех часов ночи я просидела на табурете, прислонившись к  нагретой за день стене дома и глядя широко распахнутыми  глазами в темноту, миксуя в голове все эти мысли.  Как бы ни сложилось, я не жалела ни о чем, а в темноте еще и хорошо вспоминалось…

    Мне хорошо было с ним,  Олег никогда так… не поклонялся моему телу, никогда я не была для него настолько желанной, даже в наши лучшие годы.  И все те наши эксперименты, попытки разнообразить постель… они вспоминаются  настолько убого на фоне  одного только Ваниного взгляда, которым тот окинул меня, вбирая  в себя, буквально пожирая им – с восхищением, трепетом, с недоверчивым каким-то восторгом!  Где там был секс?  Не было его, это было что-то совсем другое – иной уровень близости, доверия, дарения. Да у меня душа пела, когда я отдавалась ему!

     Отрадно и спокойно было знать, что сейчас – до десятой, он пока еще условно жив и  не горит живьем в своем  танке, не лежит где-нибудь убитый, укрытый только лесными мхами.  И это уже  хорошо.  На данный момент меня это устраивает, но это только пока.  Я сидела в темноте и чутко ловила звуки ночи – любые звуки,  и принимала  решение, нащупывая  пути и способы,  намечая их и продумывая.

   К середине ночи порядком уже продрогла, глаза слипались – сказывалась предыдущая бессонная.  В конце концов,  широко зевнув в очередной раз и бросив взгляд на то место, где  давно уже не была видна  в темноте развороченная гусеницами танка земля, я собралась уходить.  Встала, потянулась, подняла склянку с мазью  и  высказалась в сторону  испорченной  дороги:

-  Ну, и какой ты, на фиг, танкист после этого, Ваня?  Слово, родной,  нужно держать, а руки - лечить.

   Ерничать было горько, хотелось настоящего,  и я  тоскливо, по-бабьи  призналась в  темноту:

-  Наверное, я уже люблю тебя, Ванечка…  успела как-то.   А ты?

Глава 20

   Народ в бригаде собрался разный.  Все мужики семейные, сильно зависящие от заработка – у некоторых висело на шее не по одному хомуту в виде алиментов, ипотеки,  обучающихся  платно детей, больных родственников и еще кучи бед и просто житейских сложностей.  За работу все они держались зубами  и работали хорошо, иначе  мы бы давно уже расстались.

   Но хорошо работающий мужик и мужик с хорошим характером – совершенно разные понятия.   В бригаде Марка было два уникума – Потапыч, который  на самом деле был Потаповым  и Рогоз.  Звучная фамилия, потому и звали его так – вроде как кличкой.   Потапыч  был такой сволочной язвой, ненавидящей весь женский пол, что я порой диву давалась – это что же можно было сделать с мужиком,  чтобы довести его до такого устойчивого состояния перманентной ненависти?  Но что было, то было.  Со мной  он вел себя осторожно, хотя это его отношение сквозило в каждом взгляде и  жесте.  Но все, что он мог позволить себе, это   рассказывать отстраненно-пошлые анекдоты таким образом, чтобы я их обязательно услышала.  И надо сказать, что там все было  на грани, но ни разу не за ней. В общем,  мне и на этот раз предстояло выслушивать  перлы  типа «недостаток внимания к половым щелям приводит к постоянному скрипу».  И понимай это, как хочешь – в меру своей распущенности.

   Второй, который был Рогоз, густо пересыпал свою речь матом – безо всякого зла и причины,  просто для связки слов.  Я тоже не была святой -   несмотря на воспитание, вылетало иногда.  Но крайне редко, только когда иначе – никак.  Правда,  потом я никогда не забывала прикрыть рукой  рот – с детства как-то…  само уже делалось.   А однажды вообще  выдала  разом весь словарный запас, невольно заимствованный годами.  Но тогда для этого была веская причина, и был выбор – извергнуть  или же взорваться изнутри.  И слышали  меня тогда только двое – Марк и Лужок, уволенный потом за тот самый случай.  О Лужке не могу сказать ничего, но Марк  с тех пор относился  ко мне более… уважительно, что ли?  Кто его поймет!  Но именно Марк посоветовал мне не обращать внимания на Рогоза, потому что  «все равно мы не владеем уникальной, ныне утерянной технологией строительства – без единого матерного слова».

   Остальные четверо были люди, как люди.  Мне кажется, что они даже в некотором роде наслаждались  этими строительными командировками – работа на свежем воздухе, на природе, пища с костра, купание в водоемах по теплу,  замечательный загар…  И не скрипит никто, опять же – вынеси да вынеси мусор.   Домой возвращались отдохнувшие  от семейных забот, соскученные по женам, при деньгах –  с ними рассчитывались  не за месяц, а по факту  исполнения заказа.  Умудрялись  собрать подарки – сельские продукты,  грибы, ягоды.  Так что проблемы намечались только с  Потапычем.   Рогозовские словечки  практически уже и не воспринимались разумом,  автоматически  им отсеивались и отметались, вычленяя из его речи только сам, собственно,  ее смысл.

      Следующий день  мужики слаженно работали.  Трал подвез маленький  экскаватор и тот готовил яму для септика, рыл траншею для водопровода, а бригада сбивала каркас опалубки для  ленточного фундамента мелкого заглубления.  К вечеру должен был подъехать миксер и залить бетон.  Еще вчера мы с Марком  спланировали порядок работ,  и я оказалась  свободна на целый день.  Подумала и  занялась стиркой.  Отыскав  в сарайке круглое жестяное корыто, наполнила его горячей водой  со стиральным порошком и замочила Ванино белье.

    Мера эта была вынужденной - всю эту ночь я проспала в обнимку с его нижней рубашкой, уткнувшись в нее носом и это было не правильно.  Я просто представила себе ситуацию, когда уже все из нее вынюхаю, и  настанет очередь подштанников, а потом и портянок, чего доброго.  И это было уже совсем не смешно –  такое состояние отчаянья и жуткое чувство потери  культивировать в себе было просто нельзя.  Я отлично понимала это, но  замочить белье себя буквально заставила.

   Баба Маня посоветовала еще и прокипятить его – выварить.

-  И с  отбеливателем каким, а то так не отстирается –  сильно заношено.

  Только мы собрались обедать, взглянуть на стройку подъехал глава  местной администрации.  Низенький крепкий мужчина с властным выражением лица и серьезным взглядом  собрал мужиков,  провел инструктаж по  пожаробезопасности, попросил понимания, примирив этим с собой и уехал – нормальный дядька.   Общался с ним Марк,  отбиваться именем Беркутова Владимира Борисовича не пришлось.  Да и, скорее всего, он был в курсе  кто заказчик и он же - владелец участка.

    Дальше  визит нам с бабой Маней нанес отец Василий –  весьма и весьма  интересный внешне мужчина лет шестидесяти с короткой стрижкой и аккуратной бородкой.  Когда на асфальте остановилась  L-200 серебристого цвета,  хозяйка объяснила мне кто именно идет к нам по участку в джинсах и тонкой ветровке.

   Мы познакомились, я рассказала о причине, по которой нахожусь здесь, показала  фото проекта в телефоне. Само собой, мы поговорили и о рухнувшей церкви.  Оказывается, он долго бодался с военными против подрыва боеприпасов в такой близости к селу.  И почти добился решения о переносе полигона.  А еще были планы на реставрацию, финансирования которой он добивался из федерального бюджета  для  памятника архитектуры 17 века.  Я искренне сочувствовала ему, потому что, похоже,  он был по-настоящему расстроен крушением храма.  Потом  баба  Маня без разговоров  накидала ему щей с кроличьим мясом – к визиту мы не готовились и красный борщ не сварили.

   Надо отдать должное  отцу Василию - он поинтересовался ее нуждами, вручил пачку толстых  восковых свечей и маленькую, очень вкусно пахнущую коробочку, которую привез из недавнего паломничества по христианским святыням Греции.   Металлическая крышечка была иконой с изображением Богоматери, а внутри  нашлись  благоухающие  розовые шарики и две ампулы с пахучими маслами.  Потом он пригласил нас  с  бабушкой  на воскресную службу в соседнее село.  Настоятельно советовал, но категорически не настаивал – приятный мужчина.  Когда он уехал, баба Маня спросила меня:

-  А ты не хотела  спросить его?  Все же они тоже вокруг всего такого крутятся.

-  Мысль была, - призналась я, - но что он может сказать?  Посоветует молиться, как все они.   Может и надо бы?  Но меня не учили.

-  Не припекло еще, значит, - сделала вывод баба Маня.

-  Может быть.  Я предпочту действовать, раз уж этого не умею.

-  Ты хоть говори тогда – как…

-  А вы сами, Мария Львовна?  Вы же молчите, как партизан! – нетерпеливо сорвалась я и извинилась, опомнившись: - Простите…  Давайте сделаем так – я сейчас постригу вас, а я это хорошо умею, а вы в это время расскажете… ну, хоть о первой вашей встрече.

-  Да я все тебе расскажу – жалко мне, что ли?   Вон священник, например, один только здесь и знает про Ивана.  А как ты думала?   Думаешь,  был у меня выбор какой?  Он прикрывает  меня, как и тот, что перед ним служил.   Тогда еще – в те года… ты хоть представляешь себе?  Свет гаснет во всем селе, танк грохочет, ревет… земля потом разворочена.  Ведьмой куда безопаснее, чем если бы на меня в КГБ написали или в психушку сунули.  А так я рассказала ему  все, он головой покачал, молиться велел – тут ты права, и  ходил потом, кадил вокруг дома, молитвы читал, чтобы люди это видели.  Безопаснее так… побаиваются, конечно, но не сильно, все же я зла  больше никому  не делала.