Джина Шэй - Мой бывший бывший

И все-таки почему Титова не сказала?

Почему не воспользовалась беременностью как поводом уклониться от развода?

Рассчитывала, что беременна от Завьялова? Или попросту ей совершенно не хотелось спасать наш брак?

Я бы мог предположить, что информация о том, от кого беременна моя жена, стала известна её любовнику поздно. Скажем — именно тогда, когда проявился цвет глаз. Но нет. Не логично. ДНК-тесты и семь лет назад можно было делать во время беременности. И предположить, что залететь любовница могла не от любовника, а от тогда еще вполне законного мужа — можно легко и никаких семи пядей не надо.

Значит, делали сразу. Или после родов.

Но почему же, раздери тебя тысяча чертей, Титова, ты не пришла ко мне сразу? Папика ты лишилась, кормить тебя было некому, так почему отказалась от идеи спасти свою утопающую лодку и не поиметь с меня хотя бы алиментов?

Не логично. Вообще не логично, Вика никогда не была настолько дурой.

И тогда её ставка была бы выше, чем сейчас. Ведь инициатором развода был я, и эта карта на моих руках козырной не была. Вика это понимала, в конце концов, она же тоже юрист. Была им по крайней мере. В то время — еще была.

Так какого черта? С чего она вообще так рьяно огрызалась на меня с этим своим «нам от тебя ничего не нужно». С чего эта чертова фальшивая гордость, если мы оба знаем, какова истинная цена моей бывшей женушки, променявшей меня на кошелек потолще?

Или что, она реально предполагает, что я не в курсе? Спустя столько лет?

Надо было теми фотографиями стену в нашей кухне оклеить. Устроить ей «марафон откровений» напоследок.

— Какие у меня сроки? — Влад снова возвращает меня к реальности. — Как всегда «должно было быть готово вчера»? Ты хочешь подать иск в сжатые сроки или у меня есть хоть чуть-чуть времени развернуться?

— Этот вопрос зависит не от меня, — с трудом получается не цедить сквозь зубы. — Тут есть подводные камни. Но несколько недель у тебя есть.

— Что ты задумал? — в голосе Влада слышится любопытство. — Ведь не только иск, так?

— Не только, — я спокойно пожимаю плечами, — пока у меня есть время — я хочу наладить контакт с дочерью. Чтобы не было такого, что она только после суда обо мне узнает. Сам знаешь, психологи с опеки этого не оценят. Лучше, если дочь будет ко мне лояльна.

— Ты не сможешь этого сделать без разрешения матери, — деловито напоминает Влад, — и мы не знаем, насколько сложно будет вообще добиться лояльности ребенка. В конце концов, твоя бывшая жена могла рассказывать про тебя одни только гадости. Какой ты мудак, как тебе не нужен был ребенок, и ты сам ушел, растоптав мамочку напоследок. Сам знаешь, мстительные мамаши чего только не наговорят после того, как их бросишь.



Очевидное и неприятное!

Маша и вправду может быть уже настроена против меня. Меня не было в её жизни семь лет. Уж слишком по-голливудски предполагать, что после такого она бросится мне на шею и разрыдается от счастья.

И Вика может упереться рогами и заявить, что до подтверждения отцовства я дочери никто, звать меня никак, и не стоит мне соваться к ней в принципе. Ладно. Это разрешимый вопрос, в случае положительно разрешенного иска на установление отцовства — я все равно с Машей встречусь, сомневаюсь что у Титовой хватит пороха препятствовать нашим встречам.

Одно плохо — этот вариант для меня предполагает отсрочку в знакомстве с дочерью. Отсрочку и того момента, когда я смогу её забрать.

В личных вопросах я не отличался терпеливостью, а уж тут — так и вовсе, от нетерпения сводит все нутро. Хочу увидеть Машу снова. Как можно быстрее.

А значит, мне придется заставить Титову согласиться на мои условия и разрешить мне встречи с дочерью еще до суда. Любой ценой.

Что очень кстати — это то, что уроки в Маруськиной школе начинаются в восемь-пятнадцать, а мой рабочий день в Рафарме — с десяти-тридцати. Я успеваю проводить дочь в школу самостоятельно.

Нет, мама предлагала оставить эту привилегию за ней, чтобы я поспала лишние полчасика, но — это из разряда труднореализуемого. Поди-ка поспи, когда у тебя по квартире носится топотучее создание семи лет от роду. И пытается найти — то резиночки с сердечками, то точилку для карандашей, то ластики, которые мы опять растеряли.

Да и не хочется мне еще и так напрягать маму, она опять жаловалась на боли в ногах. Не хочу я, чтобы она снова улеглась в больницу. А есть ощущение, что это все-таки неизбежно.

— Бусинка, ты мне так вчера и не рассказала, кто тебя обидел, — осторожно замечаю я, сжимая ладонь дочери на пешеходном переходе, — я поняла, что не Оля, но кто тогда?

Иногда мне очень не хватало, чтобы дочь росла ябедой. Потому что какими средствами я узнавала имена её обидчиков — никакими словами не опишешь. А случалось, что эта информация до меня вообще доходила через завуча, которая пеняла мне на плохое поведение моей дочери.

— Мам, а давай я буду учиться дома, — выдает Маруська с хмурым выражением на лице.

И вот что с этим делать? Что на это отвечать? Хватать документы и бежать? Кажется, эта необходимость все острее. И никакая клевая учительница не стоит вот этого.

Лишь бы в другой школе эта история не повторилась…

Но я все еще верю, что это все можно разрешить. Но как? Путем диверсии и партизанских игр? Задружиться с мамой Маскарадовой и пытаться воздействовать на неё жалобным голосом и укоризной. Так увы… Она меня обходит за километр. Ходят слухи, что ужасно боится, что какая-нибудь ушлая разведенка у неё мужа уведет.

Но мне что делать?

Чисто теоретически — я должна знать ответ на этот вопрос. Практически же ничего не приходит на ум, кроме как позвонить классной руководительнице и попросить присмотреться к тому, что происходит вокруг моего ребенка.

Еще бы я была на хорошем счету в школе…

Но я все равно позвоню. В конце концов, кто должен обеспечивать безопасность моего ребенка в школе, если не учителя?

Мы прощаемся у школьных ворот. Вся эта неприятная фигня, что происходит вокруг Маруськи, влияет на мое настроение настолько сильно, что каждый раз — я обнимаю её так, будто в последний путь провожаю.

— До вечера, бусинка? — я отстраняюсь, а Маруська молча кивает, как-то печально глядя за мое плечо. Пусто. Будто человек, который видит что-то, что ему не светит по умолчанию. Выражение лица настолько несвойственное ребенку ее возраста, что я не удерживаюсь и оборачиваюсь, чтобы увидеть, что же настолько выбивает мою дочь из колеи. Ну — и меня, как только я это наблюдаю.

Оля Маскарадова, держащаяся за руки одновременно и мамы, и папы. У папы-Маскарадова в руках рюкзак, у мамы — мешок со сменкой.

Я бы и хотела сказать, что возможно Маруська расстраивается из-за того, что рассорилась с прошлогодней подружкой, но…

Но я вижу именно то бревно, что давит мне на самую больную мозоль.

Папа.

Супер-папа, что провожает свою дочь до школы в компании с мамой, тогда как большая часть родителей все-таки это делают поодиночке. Из-за него Оля настолько высоко задирает нос, что кажется — у неё даже банты от гордости топорщятся сильнее. Никого больше не провожают и мама, и папа сразу. А вот её — да!

Еще не тот возраст, чтобы комплексовать из-за «телячьих нежностей» и любви своих родителей, демонстрируемой напоказ. Пусть даже и чересчур.

Обнимаю Маруську еще раз, еще крепче.

— Удачи в школе, Марушка, — шепчу я ей тихонько. Дочь немного оттаивает и тоже жалит меня в щеку теплыми губешками, а потом торопливо шагает к школе — там уже вышла их встречать классный руководитель. Да и мне тоже пора. Еще надо настраиваться на работу, а хочется — только скукожиться дома под одеялком и поныть, осознавая собственное бессилие.

Я ведь обещала себе, что буду любить свою дочь за двоих. Тогда, когда принимала решение, что оставлю её вопреки сложному положению, вопреки разводу, вопреки гадской «мести» Ветрова.

И ни черта-то я не справляюсь с поставленной задачей!

Второй рабочий день проходит, не особенно отличаясь от первого. Хотя, сегодня я хотя бы не получаю замечания, что одета «не по установленной форме» — слава Алинке, позволившей снова покопаться в её гардеробе и пожертвовавшей мне платье-футляр нужного оттенка серого. Платье хорошее, политически-правильное, с закрытыми руками, даже педантичная Анджела Леонидовна не находит к чему в нем придраться.

Я ухожу в перевод с головой. Хотелось бы сегодня закончить его и сдаться на милость Эдуарда Александровича, который не шутя угрожал лично его проверить.

Отвлекаюсь только на звонок учителю, слушаю клятвенное обещание «обязательно проследить», пытаюсь не врубать пессимиста и не отвлекаться на проскрёбывающуюся в мою дверь совесть, со всеми её тридцатью килограммами угрызений.

В конце концов, суть того, что я в разводе, не изменить, а вопрос хоть какой-нибудь мужской фигуры рядом с Маруськой — разрешается сложно. Наверное, я слишком высоко задираю планку, но все-таки не хочется тащить в дом кого попало.

Мама охает, ворчит, говорит, что вот что я буду делать, когда останусь без нее и без мужского плеча, на которое можно опереться, а я — только скрещиваю пальцы за спиной и прошу маму сплюнуть.

Что я буду делать?

Пахать еще больше? Какие еще варианты?

И страдать и угрызаться совестью тут бесполезно. Только лишку сил потратишь на то, что разрешить не можешь. И работа пострадает — вожделенная, классная работа, на которой я очень хочу продержаться. Вопреки капризам Ветрова и всему остальному.

— Здравствуйте, Ярослав Олегович, — раздается слегка удивленный голос Алисы над моим плечом — и по колебанию воздуха от двери, я понимаю, кто-то пришел.