Ведет пока, увы — таблица. Но по крайней мере обострившегося извращенца я затолкал куда поглубже.

— Не в мир иной, я надеюсь? — с иронией уточняет Игнат, оглядывает кабинет, притормаживая взглядом на ноутбуке на столе Хмельницкой. Ну, или на сумке, висящей на спинке стула, но на мой взгляд, факт ноутбука куда интересней.

Впрочем, на отсутствие у Хмельницкой рабочего компа Третьяков ничего не говорит, лишь аккуратно закрывает дверь и падает на стул напротив меня.

— Я её туда точно не провожал, — откликаюсь я, выделяя маркером весь столбик таблицы. Где-то точно поплыли цифры поступлений.

— Тох, что у вас с ней, можешь объяснить? — Третьяков пялится на меня, будто пытаясь продолбить дыру. — Она тебе уже дала? Убивать не будешь, если я за ней приударю?

— Убивать — не буду, расчленять на части — обязательно, — цежу я все так же недовольно. И пусть это не мое дело, пусть я не собираюсь спать с Хмельницкой, но этим долбоебам — моим друзьям — не стоит знать об этом. А мысль о том, что Третьяков или Смальков могут-таки добиться от этой сучки того, чего я себе позволить не могу — выводит из себя.

Я и так помешался на ней настолько, что другие бабы мне просто ни на ум не идут, ни либидо не устраивают. Отлегло бы еще…

Игнат открывает рот, но выдать ничего не успевает. Дверь кабинета Хмельницкой открывается снова.

В кабинет влетает Наталья, запыхавшаяся и охреневшая. Волосы растрепанные в разные стороны торчат.

— Антон Викторович… — она захлебывается воздухом.

— Я слушаю, слушаю, — терпеливо бросаю я, отодвигая папку от себя.

Ну что, налоговая все-таки приехала? Вроде раньше следующего месяца не должна. Или кто там еще может быть?

— Там Ивановская с Хмельницкой подрали-и-ись! — выдыхает Наталья чуть отдышавшись.

Вот только этого мне для полноты счастья еще не хватало!

Глава 22. Ирия

— Да уберите вы руки, Геннадий Андреевич, — не выдерживаю я, потому что Смальков опять лезет со своим льдом к моему лицу. И ладно бы в руки дал пакет — ага, сейчас. Нет, лезет ведь сам. Блин, вот что у этих дятлов за обострение?

Вот так вот — увидели меня в одних трусах, кажется, это стало самым незабываемым событием в их жизни. Может, ему тоже очертить направление моих увлечений? Глядишь, у него, как и у Верещагина, сразу отсохнет, и я снова перестану расцениваться своим еще не бывшим начальством как секс-объект.

Я уже почти скучаю по своему скафандру, в котором я была для них всего лишь сухой воблой из бухгалтерии. Хотя нет, они обойдутся. Это проблемы моего начальства, как ему эти две недели до моего официального освобождения в штанах помещаться. Мне еще и об этом волноваться? Я переживу без этой весьма сомнительной ответственности.

— Ирина, не капризничайте, у вас синяк будет, — поучающе ворчит Смальков и снова тянется к моей скуле.

— Это неизбежно, — морщусь я, прекрасно знакомая с чувствительностью своей кожи. С третьего раза мне удается все-таки отобрать у Смалькова свой пакет со льдом и приложить его к лицу.

От синяка это, разумеется, не спасет, но холод к пылающей от удара коже — это приятно.

Интерлюдия такова, что я сижу в кабинете Смалькова на широком диване, а идиотка Ивановская — скулит и бросает на меня яростные взгляды из угла кабинета. Вытирает с кукольного личика потеки туши — она тут рыдала в три ручья и, кажется, намерена продолжать давить на жалость.

И поделом тебе, болонка безмозглая. Будешь знать, к кому ты можешь лезть со своими разборками.

Спокойной меня назвать нельзя. Меня мелко потряхивает — причем даже не адресно к Ивановской, а вообще — сегодняшний день явно решил посоревноваться с субботой в донности.

Качеством корпоративное «знакомство с коллективом» перещеголять сложно, а вот количеством концентрированных ударов по голове — вполне себе.

А Ивановская… Дура — она и в Африке дура. И злиться на это «дитя цветов» бесполезно. Она еще из школы не выросла, где из-за одного мальчика девочки непременно драли друг другу волосы. Это я терпеливая и знаю место, где можно выпустить гнев, а у Ивановской такого места нет, и про самоконтроль она не слышала.

Дверь кабинета распахивается с такой резкостью, кажется — её хотели сорвать с петель. О да, точно, чем дальше — тем хуже. Кто сомневался? Вот вам доказательство.

Вот это — больно. Очень. Раз за разом показывать мне мое заветное яблоко, которое мне дали только откусить, а потом сказали — ни-ни, неприкосновенно — вот в чем истинная жестокость этой скотской леди — Фортуны.

Я ж сама ушла из кабинета, дав ему возможность свалить и не травить мне мои болячки дальше. В конце концов, мы все выяснили, ему кадрить меня больше не имеет смысла — он должен был свалить. Глядишь, я бы и выиграла время. До планерки, до завтра, а потом — уже и до увольнения. В конце концов — не так и сложно свести встречи с начальством к минимуму, если ты в них не заинтересована.

Вот только планам моим положили конец уже через пятнадцать минут после моего ухода из кабинета.

Ухода, отступления — без разницы. В плане Верещагина я согласна признать свое поражение.

Верещагин оглядывает собравшихся в кабинете Геннадия Андреевича нас всех с кровожадностью киллера. Прям видно, как настойчиво он хочет повод, чтоб ко мне прикопаться.

— Знаете, есть только одна вещь, которую я ненавижу больше, чем отвлекаться от аудита, — убийственно произносит Антон, — это отвлекаться от аудита из-за тупой бабской драки.

Ну, если быть занудной и педантичной — я бы не назвала произошедшее «дракой».

Разве что, «я вымыла этой дрянью пол в туалете». Потому что никто не может безнаказанно делать больно мне. Но это не очень корректно. Поэтому вслух я это не скажу.

— Ну, и что за херня у вас произошла, Ирина? — мой драгоценный босс сегодня решил побить все рекорды в своей «корректности». Хотя, на то он и генеральный директор, что ему можно вот это все. А я что? А у меня туфли блядские!

С ответом я подтормаживаю. Так прямо и не сформулируешь, чтобы не оказаться главным стукачом в нашем курятнике.

Ивановская явилась в туалет за мной следом и ждала меня у раковин, чтобы начать качать права.

Её, видите ли, не устраивало, что я «к Антону лезу», и не могла бы я отвалить. Приспичило девочке поотстаивать свои права на нашего восхитительного альфа-мудака. Ей ведь невдомек было, что Антону со мной «отвратительно». Ну, а я ей не дед Мороз, радовать правдой-матушкой не стала, сразу послала лесом. Там, говорят, маньяки бегают, может, с ними у Олечки личная жизнь устроится?

Ну, Олечка и не нашла ничего более оригинального, как меня после этого ударить по лицу. Ударила вроде не сильно, но равновесие я потеряла — приложилась скулой об раковину. Именно к этому месту и лез со своим льдом Смальков.

Это потом я встала на ноги, и уже Ивановская оказалась на кафеле — носом в пол и верещащая во весь голос от боли в заломленной руке.

Болевые приемы — мое любимое прям. Хотя с куда большим удовольствием я бы этой дряни пальцы переломала. На тот момент… Сейчас я вроде бы чуть-чуть взяла себя в руки.

Но дура же! Ведь половина нашей конторы видела мою субботнюю разборку с Верещагиным на парковке. И нужно же понимать, что если я могу уложить на капот пьяного мужика, который в полтора раза тяжелей меня — положить на пол тощую, не знающую о способах самообороны ничего идиотку — мне тоже труда не составит.

Неа. Для Ольги эта логическая цепочка оказалась неподъемной.

Народу на визг Ивановской прибежало… Ох!

И да, я могла бы все это рассказать, но… Но как-то противно об этом думать.

— Кафель у вас отвратительно скользкий, Антон Викторович, — отрезаю я, — я поскользнулась и упала на Ивановскую. Кому-то там показалось, что мы деремся.

Ну, а что мне? Жаловаться? Я с этой курицей могу разобраться самостоятельно, тем более что она уже повалялась по полу, в курсе теперь, чем чревато бить меня по лицу.

— Она врет, — взвизгивает из угла Ивановская, — Антон, она на меня накинулась. Из-за тебя-а-а!

И снова захлебывается фальшивыми рыданиями, утыкаясь красным носом в белый бумажный платочек.

Вот же крыса…

Лживая, фальшивая, мерзкая…

У меня даже эпитетов других не подбирается.

Я на нее накинулась! Стояла себе руки мыла, и думала — как бы мне накинуться на Ивановскую, да еще и так, чтобы по лицу от неё отхватить, и об раковину скулой приложиться.

А ведь решилась же дрянь — не мытьем, так катаньем от меня избавиться. Не угрозами своими, но вот так — воспользовавшись тем, что я на неё жаловаться не стала. А не надо, Ирочка, изображать из себя благородную клушу.

Драка на рабочем месте — это серьезный проступок, за который в любой нормальной конторе обязательно прилетит что-то дисциплинарное. И нет свидетелей, никого нет, кто мог бы сказать, что эта крашеная пуделица накинулась на меня сама.

Значит, её слово «она на меня напала». Мое — про «скользкий пол».

Ивановская сейчас — моя отважная жертва, которую мне не удалось запугать. А я — та, кто пытался умолчать о произошедшей драке.

Мне даже интересно — а уж не на это ли рассчитывала эта гениальная девочка, когда лезла ко мне со своими разборками.

В кабинете же все плотнее сгущается тишина.

Она будто окутывает меня плотным густым одеялом. Колючим, по крайней мере, Игнат Александрович смотрит на меня неприязненно. Он своей секретутке верит.

А Верещагин… Верещагин разглядывает меня изучающе, все так же скрестив руки на груди. Будто взвешивая в своей голове мои слова и слова Ивановской.

— Господи, какой маразм, — я чуть вздыхаю, сжимая пальцами виски. Лично мне понятно, что Антон мне сейчас скажет. Ну, ей богу, это слишком очевидно. Ведь все, вчера, сегодня, все это говорило только о том, что ему нужно.