Как некрасиво она это сказала, точно так же, как сказала бы любая другая…

Я вижу, как осознание случившегося постепенно накрывает её, сожаление и раскаяние читаются в её глазах, но мне этого мало — я разочарован…

Разочарование — страшная вещь. Опасная. И самое в нём ужасное то, что приходит оно неожиданно, в самый неподходящий момент, роковой… И тогда ты, плотно укрытый чёрным покрывалом захлестнувших тебя эмоций, не замечаешь самых важных вещей, например того, что близкому человеку в этот момент плохо, в сотни раз хуже, чем тебе, и ты ему нужен, именно ты нужен, именно твои объятия обязаны его успокоить, именно твои слова должны донести до его сознания, что ошибаются все и ты в том числе, а близкие любят друг друга, невзирая на всё это, на то они и близкие…

Лера медленно разворачивается, её плечи опущены, она будто сжалась вся, словно хочет уменьшиться до размеров одной лишь точки, способной затеряться или исчезнуть совсем, испариться…

Думал ли я в тот момент, как плохо ей, как ей тяжело? Как сильно истерзано её сердце, как отчаянно болела её душа, израненная мною же?

Нет, не думал…

В такие моменты мы отчего-то эгоистично слепы. Я видел, как удаляется её фигура в сторону каменной лестницы, ведущей на наш пляж, и сокрушался о том, как отвратительно выглядела вся эта сцена, устроенная самым правильным во всём свете человеком.

Но если сознание способно предать нас, то сердце — никогда. И вот моё заныло, когда Лера скрылась совсем, затем сильнее, и вот оно уже тревожно болит, стучит, колотится изо всех своих сил, отчаянно пытаясь достучаться до моего сознания, и голос внутри меня, не новый, но и не знакомый мне, мой же собственный, но мирно спавший доселе, кричит… Нет, это был не крик, это был скорее немой истошный вопль, отчаявшийся в своём стремлении быть услышанным ранее: «Беги за ней! Беги! Останови её!».

Мои ноги несли меня по ступенькам мраморной лестницы прежде, чем я осознал, что бегу. И осознание это было страшным…

Внезапно я понял, куда понеслась Лера со скоростью дикой лани — в сторону отвесной скалы, единственной на нашем острове. Если б она выступала в море… но нет, край самой высшей её точки обрывается на размытое и частично разрушенное волнами её же основание, усыпанное большими и маленькими валунами с острыми краями отколовшейся когда-то породы.

У того, кто спрыгнет с самой вершины, почти не будет шансов. Я это знаю, потому что сам давным-давно заприметил это место и не раз возвращался к нему в своих мыслях…

{Interstellar Main Theme — Extra Extended — Soundtrack by Hans Zimmer}

А сейчас туда со всех ног неслась моя Лера, и не нужно быть провидцем, чтобы понять зачем. Единственное, что я пытался осознать, пока бежал за ней со скоростью, какую и не подозревал в своём арсенале способностей — что толкнуло мою рациональную Валерию на этот поступок? Есть люди, которые не способны на самоубийство в силу склада своего характера, либо обладающие личностью настолько сильной, что вероятность преобладания замутнённого обидами сознания над рациональностью и инстинктом выжить стремится к нулю. Валерия — именно такой человек. У неё всегда было слишком много забот, слишком много ответственности за других, чтобы иметь хоть малейшую возможность окунуться в себя, поплавать в море своих разочарований и болей и вдруг захотеть покинуть этот мир. Это не Лера. Такие как она никогда не сдаются.

Но она сдалась… Сломалась… Стала уязвимой настолько, что вся её практичность, весь её аналитический потенциал вдруг треснул, разбился и рассыпался на осколки, выпустив на свободу шквал разрушающих её эмоций…

Страшно думать о том, какое давление она испытывала до этого момента, что прятала, скрывала от чужих глаз, когда более удачно, когда менее, но все свои боли и отчаяние всегда держала в себе, не позволяя ни единой капле выплеснуться наружу.

И вот теперь эту дамбу прорвало, безумный поток несёт её навстречу трагедии…

Никто не знал на самом деле, что она чувствует, никто не догадывался, как болит у неё всё внутри, даже я.

Я. Это я сломал её. Опять я…

Слёзы растворили моё самообладание, смутно видя картинку перед собой, я теряю равновесие, споткнувшись обо что-то, и падаю на песок.

В этот самый момент Лера внезапно оборачивается…

Я понимаю: это — хороший знак, она не отчаялась ещё до такой степени, чтобы слепо и ни о чём не думая совершить то, на что нацелилась. Она ждёт, интуитивно ищет, за что уцепиться, чтобы остаться, ведь это Лера, и желание жить — самое сильное из всех её желаний. Она ищет меня глазами, я знаю, почти уверен в этом, но не находит и бежит дальше с новой силой, будто не найдя меня, у неё нашлось ещё больше причин и решимости, чтобы совершить то, что задумала…

Трезвая мужская рассудительность, наконец, даёт о себе знать — я оцениваю ситуацию: до скалы ещё минут семь в том темпе, с которым она движется, и если срочно ничего не предпринять, я просто не успею её догнать.

Одним рывком поднимаю себя на ноги и уже совершенно без эмоций бегу за ней так быстро, как только могу, продолжая просчитывать варианты и свои шансы остановить её.

Лера всегда была более быстрой и ловкой чем я, несмотря на мужскую силу, заложенную во мне природой. Я хорошо помню нашу молодость, когда мы, как дети, забыв обо всём, резвились на Испанском побережье: я пытался поймать её, схватить на руки и рухнуть с ней в обнимку в уже прохладную в сентябре воду, заставив пищать и вырываться, а потом целовать её мокрую, и злющую, как чёрт… Но мне не удавалось! Почти никогда не удавалось поймать её, и лишь вынужденная всегда держать в поле зрения четырёхлетнего Алёшу, Лера сама бросалась в воду с визгом и хохотом, и верещала, что я неуклюжий орангутанг, а она считала меня грациозным львом и ах, как же, она ошибалась…

Да, Лера, ты ошибалась. Куда как более жестоко, чем думала и понимала сама. Отталкивала меня, интуитивно спасая саму себя, свою целостность, здоровое стремление жить, рожать детей, растить их в тишине, мире, покое. Не я не нужен был ей, как всегда сам считал, а та жизнь, которую мог дать: местами яркая, но ещё более больная, сумасшедшая, эмоциональная, полная потрясений, болей, обид.

Наверное, сам я такой же, как и моя жизнь, а люди рядом со мной вынуждены принимать всё это и страдать не столько даже вместе со мной, сколько от меня…

И вот я бегу за ней, чтобы остановить, чтобы не дать совершить непоправимую ошибку, не дать ей сделать тот самый шаг, который убьёт нас обоих…

Она будет вынуждена остановиться у самой скалы, ей придётся притормозить, и в этот самый момент я настигну её, я точно успею, по-другому просто не может быть… А если всё-таки нет?

А если нет, просто буду там, она увит меня и остановится сама, её просто нужно выбить из этого состояния, вытряхнуть из помутнения, ведь Лера сильная и не из тех, кто привык жалеть себя, как я, например. Нужно только встряхнуть её, и она опомнится, я знаю, точно всё это знаю, по самому себе…

Но ко мне сегодня благосклонно небо: Лера падает, и я тут же выдыхаю с облегчением, абсолютно уверенный, что она уже не добежит до скалы. Я вижу её, вытирающую своё лицо и глаза от песка после неудачного падения, но неожиданно она вновь поднимается и бежит дальше, и это пугает. Потрясает та настойчивость, с которой она стремится покончить с собой… В эту секунду мне кажется, я вижу её глазами, чувствую её сердцем, слышу её мысли, и она спешит, торопится всё оборвать, прекратить, закончить…

Внезапно понимаю, насколько всё в реальности плохо, и это убивает меня в буквальном смысле. Чувствую, как рыдания душат, я в паре метров от неё, ещё немного и смогу дотянуться, схватить её за руку или хоть за что-нибудь, только бы остановить, только бы не дать ей сделать ЭТО.

Но у меня самого уже подкашиваются ноги от фейерверка эмоций, но главное, мыслей, от осознания своей чудовищной вины, жестокости, бессердечия по отношению к человеку, который однажды подарил мне жизнь, а вместе с ней — ни с чем не сравнимое, потрясающее трёхлетнее счастье…

Стараюсь собраться, мне не нужно делать физических усилий — я и без того уже её догнал, но окликнуть не в силах, боль, её и моя собственная, скрутилась в тугой комок и засела в моём горле…

Внезапно Лера снова цепляется ногой за камень, пытается удержать равновесие, но безуспешно, ещё мгновение и растянется на песке, но моя рука подхватывает её за талию прежде, чем я успеваю об этом подумать…

И всё, теперь, кажется, прорвало и мою дамбу:

— Не смей! Слышишь? Не смей даже думать об этом! Никогда не смей! Если тебя не станет, не будет и меня! Я не останусь здесь, ты слышишь, мне нечего здесь делать без тебя!.. Я не могу без тебя, я умираю без тебя… Я не могу без тебя…

Мои руки жадно шарят по её телу, и в эту секунду мне всё равно, с кем она спала все эти годы, чьи руки обнимали её, мне совершенно искренне наплевать на то, что на террасе меня ждёт беременная от меня женщина, на её боль и отчаяние, на моё бессердечие, на десятки глаз, наблюдающих за нами, на попранное понятие, называемое пристойностью…

Мне совершенно наплевать на всё: за последние два года я так истосковался по её губам, по её запаху, который можно отыскать лишь у основания роста волос на виске, затылке, по шёлковой глади её кожи, по её, именно её, небольшой груди, так идеально вмещающейся в мою ладонь, словно один и тот же божественный скульптор создавал их лишь друг для друга, а всё остальное — ошибка, одна сплошная, бездарная и глупейшая ошибка!

Мне совершенно наплевать на всё: я жажду одного — быть в ней и точка. Сдираю её бельё, задираю платье, лихорадочно расстёгиваю свой собственный ремень, будь он проклят, и…о Боги… Вот оно, то ради чего стоит жить! Ради чего стоить страдать и мучится, ради чего реально стоит влюбляться…

Меня не останавливает даже то, что Валерия уже пришла в себя, оставив затмение позади, что в её глазах возмущение, удивление и страх, она не успеет даже слово сказать, её рот я закрою своим, пусть думает что хочет, мне наплевать…