— Как у тебя?

— Как у нас!

Смеётся:

— Конечно, как у нас…

Вечер, небо затянуто, но над горизонтом золотой свет прорывается сквозь изящные полосы разрывов в сиреневых облаках. Оранжевые лучи освещают наш бокс, ложатся на белые стены яркими прямоугольниками, делая комнату сюрреалистичной, больше похожей на каюту межгалактического корабля будущего, нежели на палату Сиэтлской больницы.

— От каждого чёрного Porsche, проезжающего мимо, у меня всякий раз случался микроинфаркт. Пару лет это длилось, потом отпустило. Когда купила себе точно такой же.

— Водить понравилось?

— Ещё как. У меня же до этого Peugeot был, 307. Так вот по мягкости похожи, но комфорт в разы выше, но главное — Porsche более резвый.

— Автомат?

— Да, оба автоматы были, но разгоняться на Peugeot проблематично было, нервировала она меня.

Молчим.

— Первая жена не возбуждала меня. Вообще. Чтобы выполнять свой супружеский долг, мне приходилось… представлять на её месте тебя.

Лицо моей супруги искривляется, в глазах осуждение:

— Это ужасно! — не сдерживает комментарий.

— Знаю. Но есть кое-что похуже.

— Похуже?!

— Да. Это вошло в привычку. Навсегда.

Глаза в глаза. Брови моей жены говорят то, чего не скажет её рот: «я осуждаю тебя, ты козёл!».

— И что…со мной ты тоже кого-нибудь себе представляешь?

— Да.

— Кого это?

— Тебя.

— Что за чушь?

— А что за дурацкие вопросы ты задаёшь? Я тут признался, что грезил о сексе с тобой всю свою жизнь, даже когда был женат на других женщинах, а ты какие-то глупости спрашиваешь!

— Ну не злись!

— Я не злюсь! Обидно просто. Это проблема между прочим была! Большая! И… а, не важно.

— Важно! Расскажи!

— Не хочу.


Novo Amor — Carry You


Опят молчим. Мне стыдно, что вспылил. Прошу прощения, губами… немного языком. Лере нравится — прощает, снова улыбается.

— Когда родилась Соня, моя душа почти перестала болеть: детские хлопоты увлекли, поглотили почти все терзания и тоску. Пришло облегчение. Однажды пришла в твою квартиру с Соней, ей тогда было… месяцев шесть, наверное. Мы уснули с ней вместе… у тебя там так спокойно было всегда, так умиротворённо… И мне приснился сон. Необычный, яркий, словно не сон, а видеоклип, и этот клип по моему каналу показывали ещё раз сто, наверное.

— Что за сон, расскажи.

madelIne — without you (spooky black cover)

— Во сне я беременна, живот уже есть, но не огромный, а именно такой, как ты любишь… Ну, который так заводит тебя, — смотрит с лукавством, а я усмехаюсь: помнит же… Ведь я и впрямь сходил с ума от своей похоти, когда она была беременна Лурдес, и когда у неё понемногу рос животик, и именно от его созерцания земля уходила у меня из-под ног…

— Так вот я беременна, одета в простое, просторное платье в мелкий цветочек, ощущаю себя невыразимо лёгкой, почти воздушной, но главное, потрясающе сексуальной… Какое-то странное внутреннее чувство, скорее даже убеждённость в своей красоте, желанности, нужности мужчине… именно мужчине. Я у моря и иду по бескрайнему пляжу, у которого нет ни конца, ни даже горизонта. В руках у меня большая корзинка, и в эту корзинку я складываю апельсины. Спроси у меня, где я их беру.

— Где ты их берёшь?

— Собираю по пляжу! Они повсюду, вот просто везде, но на приличном расстоянии друг от друга. Эти апельсины очень ценны для меня, и всякий раз, когда я нахожу ещё один, я радуюсь… и не просто радуюсь, а буквально сияю от счастья — у меня в корзинке уже так много апельсинов! Но главное не это. Спроси, что главное.

— Что главное?

— Главное свет. Такого света, вернее, освещения в реальной жизни не бывает. Он физически невозможен, он сюрреалистичен, но при этом просто потрясающе красив: он завораживает, околдовывает, покоряет. Представь: бескрайнее море, необычно тихое — настоящее таким никогда не бывает, едва уловимый шелест волн, ветра почти нет, но платье моё развевается, ночь, небо в звёздах, но весь пляж залит оранжевым вечерним светом, от чего всё вокруг кажется апельсиновым — песок под ногами, вода в море… Апельсиновый свет, апельсиновый мир, апельсиновый сон… Спроси, что дальше.

— Что дальше?

— Внезапно посреди бескрайнего апельсинового пляжа я вижу дом. Вхожу. Снаружи он кажется большим, но внутри он маленький, и совершенно не такой, какими бывают дома… Внутри это убежище… Место, где тихо, спокойно и безопасно, место, где ты ощущаешь себя дома, где расслабляешься так полно, что тут же невыносимо хочешь спать. В нём тоже всё в апельсиновом свете, но он тусклый, более приглушённый, потому что этот свет от огня — в доме есть камин. Большой камин с мирным огнём внутри и большая белая постель, залитая золотым светом. С тревожной мыслью о том, что эта постель чужая, я медленно, нерешительно, но всё же опускаюсь на неё и… и впадаю в эйфорию! В самый настоящий экстаз, всем кайфам кайф! Закрываю глаза и плыву в этом блаженстве…

У Леры закрыты глаза, грудь часто вздымается, она в моих объятиях, и я чувствую, как ускоряется её сердцебиение. Облизнув свои пересохшие губы, она продолжает:

— Внезапно моё блаженство становится ещё более блаженным — я ощущаю поцелуи… Самые восхитительные из всех возможных! Это не поцелуи, это божественные благословения… Они повсюду: на моих ногах, руках, плечах, животе, груди. И только когда я ощущаю губы на своих губах, я открываю глаза, и вижу, что нахожусь уже не в доме, а в поле и повсюду ковыль, и всё тот же красный свет, а перед моим лицом лицо мужчины… Спроси меня, кто это.

— Кто это?

— Это ты. Всегда только ты. Сколько бы ни снился мне этот пляж, этот дом и эти поцелуи, открывая глаза, я всякий раз вижу тебя. И мы… мы занимаемся с тобой любовью… Каждый раз.

Целую её макушку, зарываясь носом, вдыхая их запах, скрываюсь, потому что не могу говорить.

Спустя мгновение продолжает рассказывать:

— Этот сон — самый яркий в моей жизни, самый чёткий, явный, будто это не сон, а кусок моей реальной жизни — настолько сильны в нём мои эмоции, чувства и ощущения, но главное, они мне понятны. Когда я увидела его впервые, в тот день в твоей квартире, твоей реальной постели, до меня дошло… Спроси что.

— Что? — едва выговариваю, потому что горло что-то сдавило…

— Что я совершила гигантскую ошибку. Я ошиблась, пошла не тем путём, повернула не туда. И это ощущение… упущенной, потерянной правильной дороги, разочарование, даже злость и ненависть к самой себе за глупость, слепоту, за… тупость! Именно за тупость! Это ощущение просто выжигало всё внутри… И на сердце кровавая татуировка тонкими вытянутыми изящными буквами: {Всё кончено. Поезд ушёл. ОН уехал. ОН женат на другой женщине, у него семья, он нашёл свой путь, и мы больше НИКОГДА не встретимся. Ни-ког-да. Точка.}

У меня в горле ком, в глазах слёзы, но я стараюсь их быстро проморгать, пока она не заметила. В последнее время, после всего пережитого, мне стало совсем уж трудно блюсти мужское своё достоинство. Я же должен быть глыбой, скупой на эмоции и всяческие проявления чувств, слёзы — это слабость, так считает общество. А я не хочу быть слабым, особенно в её глазах. Да вообще ни в чьих, но в её — особенно.

Прижимаюсь воспалёнными болью губами к её щеке, хочу ласкать, но во мне бушуют эмоции, настоящий шторм, просто какой-то девятый вал…

— Столько времени потеряли… из-за меня…, - всхлипывает.

Да что ж ты так терзаешь то меня! Итак больно, всё ещё больно от того, что случилось, я ещё не ожил толком, хожу пришибленный таблетками, а ты мучаешь, доставая из моего сейфа воспоминаний старые боли… Отболели уже, выболели, оставь ты их, не тащи наружу, пусть мирно лежат там, где лежат…Пусть спят…


Koda — Radioactive


На пятый день после Лериного воскрешения меня вызывают в полицию — Кристина арестована, а я — человек подневольный — свидетель.

— Как вы объясните ваши отпечатки пальцев на рукоятке ножа? — этот вопрос застал меня врасплох.

Собрать мозги в кучу и начать думать, анализировать, рассуждать, да как минимум вспомнить, что там было, что происходило в тот, самый страшный в моей жизни день, для меня практически неподъёмная задача. Моя психика пытается восстанавливаться, внутри всё ещё болит и стонет, медсестра по указанию моего друга Тони ежедневно вкачивает в мою кровь химию, помогающую мне сохранять человеческий облик и не развалиться, я боюсь своего отражения в зеркале и закидываюсь таблетками. Единственное место, где моя душа успокаивается, нервные струны прекращают визжать и разрезать моё сознание диссонансом отчаяния — это постель моей жены. Она большую часть времени ещё спит, но, будучи в сознании, обнимает мою голову, и я… воскрешаюсь вместе с ней, восстанавливаюсь, оживаю, зализываю свои раны. Прихожу понемногу в порядок и всерьёз надеюсь вот прямо с завтрашнего дня начать обходиться хотя бы без инъекций…

И вот в этом состоянии даже не расшатанной, а как следует покорёженной, помятой, разорванной в клочья психики, мне нужно напрячься и вспомнить всё, что произошло: посекундно восстановить в памяти каждую деталь и ответить на вопрос следователя, почему на ноже есть мои отпечатки и нет ни единого Кристины.

Она была в перчатках — это то, что мне удаётся вспомнить. Следователь удовлетворённо машет головой.

— Но вы понимаете, что кроме ваших показаний у нас нет ни единого доказательства того, что нападала няня. Но есть вещественное доказательство вашей причастности к нападению — ваши отпечатки.

Откидываюсь на спинку кресла, смотрю следователю в глаза, и в ту же секунду мой мозг прочищается, туман рассеивается, я соображаю так же чётко, как и всегда, как и тогда, когда сколотил одно из крупнейших состояний в штате, когда выдумывал свои местами даже гениальные технологии энергосбережения в быту.