— Все равно я ужасно по ним скучаю, — бормотала она будто в ответ на упреки, о которых вдруг вспомнила.

6

На маленький городок в прерии зима обрушивается свирепо. Налетает с открытой равнины ветер, срывает листья с изгородей, скрывающих соседние дворы, и дома словно жмутся друг к другу. Крыши, казавшиеся далекими, когда они виднелись из-за крон деревьев, теперь вызывающе смотрят прямо на вас, и сейчас, когда ни листва, ни вьющиеся лозы не смягчают их резких очертаний, они выглядят довольно уродливыми.

Утром, когда я, преодолевая ветер, спешил в школу, я не видел перед собой ничего, кроме дороги, но, возвращаясь под вечер домой, замечал, каким унылым и пустынным стал город. Его не красил бледный свет заходящего зимнего солнца — холодный, как сама правда. А когда красный шар опускался в низкие дымные тучи, оставляя лишь розовый отблеск на заснеженных крышах и голубых сугробах, снова подымался ветер и заводил свою горькую песню, будто говоря: "Вот как все выглядит на самом деле, по душе это вам или нет! Эти летние забавы — тени, свет, зеленая трепетная вуаль, накинутая на все вокруг, — только ложь, вот что под ними скрывалось! Вот она, правда!" Казалось, зима наказывает нас за то, что мы так любим прекрасное лето.

Стоило мне после школы замешкаться на площадке для игр или забежать на почту за письмами и послушать, о чем толкуют у стойки с сигарами, и домой я возвращался в сумерках. Солнца уже не было, промерзшие улицы, голубея, уходили вдаль, в окнах кухонь слабо мерцал свет, и, пробегая мимо, я слышал запах еды, которую готовили на ужин. Прохожие на улицах попадались редко — все спешили поскорей очутиться в тепле. Горячие печки притягивали как магнит. У стариков, которых вы встречали на улице, виднелись только красные носы, торчавшие между заиндевевшими бородами и большими плюшевыми шапками. Молодые люди проносились вприскочку, засунув руки в карманы и норовя прокатиться по ледяной дорожке вдоль тротуара. Ребятишки в ярких шапках и шарфах, не успев переступить порог, пускались бегом, похлопывая себя по бокам руками в варежках. Когда я приближался к методистской церкви, до дома оставалось ровно полпути. Помню, как я радовался, если в церкви горел свет и цветные стекла сияли навстречу, пока мы шли по замерзшей улице. В мрачную зимнюю пору люди испытывают ту же потребность в ярких красках, что лапландцы в жирах и сахаре. Сами не зная почему, мы обычно останавливались у церкви, если она была освещена по случаю спевок хора или проповеди, и, дрожа от холода, болтали под ее окнами, пока ноги наши не превращались в ледышки. Нас манили пестрые зеленые, красные и синие стекла витражей.

Не меньше этих цветных стекол влекли меня к себе в зимние вечера огни в окнах Харлингов. В их теплом просторном доме тоже все радовало глаз. После ужина я хватал шапку, засовывал руки в карманы и поспешно, будто за мной гналась нечистая сила, нырял в дыру в изгороди. Конечно, если мистер Харлинг был дома и на шторе в западной пристройке я замечал его тень, я поворачивал и возвращался к себе кружным путем, через улицу, обдумывая, что бы мне почитать, раз придется сидеть с моими стариками.

Но после таких разочарований еще праздничней казались вечера, когда мы разыгрывали шарады или устраивали костюмированные балы в задней гостиной, причем Салли всегда наряжалась мальчишкой. В ту зиму Френсис учила нас танцевать и после первого же урока сказала, что у Антонии получается лучше всех. По субботам миссис Харлинг проигрывала нам старые оперы — "Марту", "Норму", "Риголетто" — и тут же рассказывала их содержание. Каждый субботний вечер походил на праздник. Гостиная, задняя гостиная и столовая были натоплены, сияли огнями, кругом стояли удобные кресла и диваны, на стенах висели яркие картины. У Харлингов всем было легко и уютно. Антония подсаживалась к нам с работой — она уже научилась шить себе красивые платья. После долгих зимних вечеров в прерии, которые она просиживала с угрюмо молчавшим Амброшем и ворчливой матерью, дом Харлингов, по ее словам, казался ей просто раем. Как бы она ни устала, она всегда была рада наготовить нам домашних конфет или шоколадного печенья. Стоило Салли пошептать ей на ухо или Чарли мигнуть три раза, и Антония срывалась с места и снова раздувала огонь в плите, хотя уже приготовила на ней в этот день завтрак, обед и ужин.

Пока мы сидели в кухне, ожидая, когда будет готово печенье или остынут конфеты, Нина подговаривала Антонию что-нибудь рассказать — про теленка со сломанной ногой, про то, как Юлька спасла индюшат, которые чуть не утонули в половодье, или про то, как справляют рождество и свадьбы в Чехии. Нина переиначила по-своему историю рождества Христова и, несмотря на все наши насмешки, была уверена, что Христос родился в Чехии незадолго до того, как Шимерды оттуда уехали. Мы все любили слушать Тони. У нее был на редкость своеобразный голос: низкий и хрипловатый, в нем словно билось ее дыхание. О чем бы она ни говорила, слова, казалось, шли от самого ее сердца.

Однажды вечером, когда мы чистили грецкие орехи для конфет. Тони рассказала нам такую историю.

— Миссис Харлинг, а вы слышали, что случилось прошлым летом у норвежцев, когда я там молотила? Мы работали у Иверсонов, я возила зерно на телеге.

Миссис Харлинг вошла в кухню и подсела к нам.

— Неужели ты сама и зерно в закрома закладывала, Тони? — Она знала, какая это тяжелая работа.

— Ну, а как же, мэм, конечно. У меня получалось не хуже, чем у толстяка Андерна, что возил на другой телеге. Один день был страшно жаркий. Когда мы вернулись в поле после обеда, спешить никому не хотелось. Мужчины впрягали лошадей и запускали молотилку, а Оле Иверсон наверху резал перевесла. Я сидела у стога соломы — пряталась от солнца. В тот день я прямо задыхалась от жары, да и лошадь моя шла не первой. Солнце так пекло, будто решило спалить землю. Вдруг вижу, по стерне к нам идет какой-то человек, и, когда он подошел, я сразу поняла, что это бродяга. Башмаки у него прохудились, пальцы торчали наружу, не брился, видно, уже давно, а глаза красные, страшные, словно он больной. Подходит прямиком ко мне и заводит разговор, точно давно меня знает. "Пруды, — говорит, — в этой округе обмелели, так что в них и утопиться нельзя".

Я ему отвечаю, что никто, мол, топиться и не думает, но если дождя не будет, придется для скота качать воду.

"Для скота! — говорит. — Все вы только о скоте и беспокоитесь. А что, пива здесь у вас не найдется?"

Я ему объяснила, что за пивом надо идти к чехам, — норвежцы, когда молотят, пиво не пьют.

"Ну и ну! — воскликнул он. — Здесь, выходит, норвежцы! Я-то решил, это американцы".

Потом подошел к молотилке и кричит Оле Иверсону: "Слушай, приятель, пусти-ка меня наверх. Я умею резать, и бродяжить мне надоело. Дальше не пойду".

Я делала Оле знаки, потому что видела — бродяга не в себе и может повредить машину. Но Оле был рад спуститься, передохнуть от солнца и стряхнуть мякину, она ведь попадает за шиворот да так и впивается в тело, особенно когда жарко. Вот Оле и спрыгнул на землю, забрался в тень под телегу, а бродяга влез на машину. Сперва он и правда резал перевесла, а потом, представляете, вдруг помахал мне рукой да как бросится головой вниз, в самую молотилку, прямо вместе с пшеницей.

Я давай кричать, мужчины кинулись придержать лошадей, но его уже засосало, и, когда машину остановили, он весь был искромсан и искорежен. Его так зажало, что с трудом вытащили, а молотилку с тех пор так как следует и не наладили.

— Значит, он умер. Тони? — воскликнули мы.

— Умер? Еще бы! Ну вот, Нина уже расстроилась. Ладно, не будем больше об этом. Не плачь, Нина! Пока Тони с тобой, тебя никакой бродяга не тронет.

Миссис Харлинг строго сказала:

— Перестань реветь, Нина, а то я буду отправлять тебя наверх, когда Антония рассказывает о прерии. И что же, Антония, так и не узнали, откуда он взялся?

— Нет, мэм. Его видели только в одном маленьком городке, Конвей называется. Он спрашивал там пиво, но у них нет салуна. Может, он приехал на товарном, но тамошний кондуктор его не помнил; Никаких документов при нем не было, только в кармане старый перочинный нож, куриная дужка, завернутая в бумагу, да какие-то стихи.

— Стихи? — удивились мы.

— Помню, помню, — сказала Френсис. — Это был клочок газеты со стихами о старой дубовой бадье, совсем истрепанный. Оле Иверсон привозил их в контору и показывал мне.

— Ну подумайте, мисс Френсис, разве это не странно, — задумчиво сказала Тони, — с чего ему взбрело кончать с собой летом? Да еще во время молотьбы. Ведь самая хорошая пора!

— Ты права, Антония, — горячо подхватила миссис Харлинг. — Пожалуй, на будущее лето я поеду, помогу вам молотить. Ну что конфеты? Еще не готовы? А аромат какой, я уж давно принюхиваюсь.

Антония и ее хозяйка были в чем-то очень похожи друг на друга. Обе натуры сильные, независимые. Обе знали, что им нравится, и не старались никому подражать. Обе любили детей, животных, музыку, шумные игры, землю и всякую работу, с ней связанную. Любили стряпать вкусную сытную пищу и смотреть, как ее едят, любили готовить мягкие свежие постели и смотреть, как засыпает в них детвора. Они высмеивали заносчивых и спешили на помощь неудачливым. В душе каждой таился неистощимый запас жизнерадостности и веселья, не слишком утонченного, но заразительного. Я всегда это чувствовал, хоть не умел толком объяснить. И представить себе не мог, чтобы Антония прожила хоть неделю в Черном Ястребе у кого-то другого, а не у Харлингов.

7

В городках, затерянных в прерии, зима продолжается долго, тянется, пока не выбьется из сил, не станет угрюмой, хмурой, вялой. На фермах главное погода, к ней приковано все внимание, а жизнь людей течет незаметно, как вода подо льдом. Но в Черном Ястребе жизнь зимой была вся на виду жалкая, съежившаяся, до костей скованная морозом.