На танцах в зале пожарных девушки всегда были нарасхват, но все кавалеры особенно рвались потанцевать с Леной и Тони. Лена кружилась легко, чуть-чуть лениво, и часто рука ее тихонько отбивала такт на плече партнера. Она улыбалась, когда с ней заговаривали, но отвечала редко. Казалось, музыка нагоняла на нее легкую дрему, и ее синие как фиалки глаза сонно и доверчиво глядели из-под длинных ресниц. Когда она вздыхала, от нее веяло пряным запахом сухих духов. Если вы танцевали с Леной под мелодию "Дом, милый дом", вас словно укачивало на волнах прибоя. Каждый танец она танцевала как вальс — всегда один и тот же, — вальс предрешенного, неизбежного возвращения к родной пристани. От этого вас скоро охватывало беспокойство, как бывает иногда в знойный и душный тихий полдень.

Если вы кружились посреди зала с Тони, вы никогда никуда не возвращались. Вы каждый раз пускались на поиски новых приключений. Мне нравилось танцевать с ней шотландские танцы; в Тони было столько огня и живости, она всегда придумывала какие-то новые шаги и повороты. Она учила меня танцевать в лад и наперегонки с горячим ритмом музыки. Да, если бы старый мистер Шимерда не отправился туда, где кончалась железнодорожная ветка, а остался бы в Нью-Йорке и зарабатывал игрой на скрипке, насколько иначе сложилась бы жизнь Антонии!

Часто она приходила на танцы с Ларри Донованом, кондуктором Пассажирского поезда, известным дамским ухажером, как мы тогда выражались. Помню, с каким восторгом смотрели на нее все молодые люди, когда однажды она появилась в вельветиновом платье, сшитом в точности как черный бархатный туалет миссис Гарднер. Очень она была хороша, когда танцевала, глаза сияли, губы чуть приоткрывались. И всегдашний смуглый румянец не сходил с ее щек.

Раз, когда Донован был в отъезде, Антония пришла на танцы с норвежкой Анной и ее кавалером, и в тот вечер провожал Тони я. Когда мы остановились во дворе Каттеров, скрытом от улицы кедрами, я сказал, что она должна поцеловать меня на прощание.

— С удовольствием, Джим. — Но через секунду Тони отпрянула и негодующе зашептала: — Ты что, Джим! Да как ты смеешь целовать меня так! Я твоей бабушке скажу!

— А вот Лена Лингард позволяет мне целовать ее, — ответил я, — но ведь тебя я люблю гораздо больше.

— Ты целуешься с Леной? — ахнула Тони. — Если она начнет с тобой свои шуточки, я ей глаза выцарапаю!

Она снова взяла меня под руку, мы вышли за ворота и начали прохаживаться по тротуару.

— Джим, не вздумай задурить и сделаться таким, как здешние парни! Тебе тут засиживаться нечего — пусть они всю жизнь выпиливают свои копилки и рассказывают анекдоты. Ты должен ехать учиться и добиться чего-то. Я ужасно горжусь тобой. Только не впутайся в какую-нибудь историю с этими шведками.

— Да я ни о ком из них и не думаю, только о тебе, — сказал я, — а ты, наверно, всю жизнь будешь считать меня младенцем.

Она рассмеялась и обняла меня:

— Наверно, но до чего же мне этот младенец нравится! Можешь любить меня сколько угодно, но, если я увижу, что ты водишься с Леной, я тут же пойду к твоей бабушке, это так же точно, как то, что тебя зовут Джим Берден! Лена хорошая… Но ты же знаешь, какая она податливая. Она с этим ничего сделать не может. Такая у нее натура.

Вероятно, Тони на самом деле гордилась мной, но как же горд был я, как высоко нес голову, когда вышел из-под кедров и тихо закрыл за собой калитку Каттеров. Я вспоминал ее милое, живое лицо, ее добрые руки — да, это была все та же верная душа, все та же моя Антония! Идя по улице, я с презрением глядел на молчаливые темные домики и думал, как глупы молодые люди, что сейчас спят за этими стенами. А я, хоть еще и мальчишка, уже понимаю, из каких девушек вырастают настоящие женщины, и когда сам стану взрослым, не буду их бояться.

После танцев мне страшно не хотелось возвращаться в наш тихий дом, и я долго не мог заснуть. Но под утро мне снились приятные сны: вот мы с Тони снова на ферме и, как бывало раньше, скатываемся со стогов, то взбираемся выше и выше по желтому соломенному склону, то соскальзываем вниз в рыхлые кучи мякины.

Другой сон — всегда один и тот же — снился мне из ночи в ночь. Я на убранном поле, кругом копны, и я лежу, прислонясь к одной из них. А по стерне босиком идет ко мне Лена Лингард в коротенькой юбке, в руке серп; она разрумянилась как заря, и все вокруг нее словно розовеет. Она садится рядом со мной, тихонько вздыхает и говорит:

— Ну вот, все ушли, можно целоваться, сколько захочется!

Я все время мечтал, чтоб такой же сон приснился мне про Антонию, а не про Лену, но он не снился.

13

Однажды днем я заметил, что у бабушки заплаканные глаза. Мне показалось, что она с трудом передвигает ноги, и я встал из-за стола, где готовил уроки, и пошел спросить, не заболела ли она и не нужно ли ей чем-нибудь помочь.

— Нет, Джим, спасибо. Я расстроена, но со здоровьем моим, надеюсь, все благополучно. Кости, может, немного заржавели, — добавила она с горечью.

Я стоял в нерешительности.

— Что тебя тревожит, бабушка? Может, у деда неприятности с деньгами? спросил я.

— Нет, деньги здесь ни при чем. Уж лучше бы дело было в деньгах. Просто до меня дошли кое-какие слухи. Ты мог бы догадаться, что рано или поздно я обо всем узнаю.

Она опустилась в кресло и, закрыв лицо фартуком, разрыдалась.

— Джимми, — проговорила она, — я всегда знала, что старикам не под силу растить внуков. Но так уж случилось — кроме нас, некому было тебя взять.

Я обнял ее. Я не мог видеть ее слез.

— Про что это ты, бабушка? Про танцы у пожарных?

Она кивнула.

— Прости, что я убегал тайком. Но в этих танцах нет ничего дурного, и я ничего дурного не сделал. Мне нравятся все эти девушки с ферм, и я люблю танцевать с ними. Только и всего.

— Но ведь нехорошо, сынок, обманывать стариков — и так уж нас винят во всем. Говорят, из тебя вырастет повеса, разве это не укор нам?

— Мне дела нет, что обо мне говорят, но раз тебя это огорчает кончено. Больше я к пожарным не пойду.

Разумеется, я сдержал слово, но те весенние месяцы показались мне невыносимо скучными. По вечерам я сидел дома со стариками и зубрил латынь, которую мы не изучали в школе. Я решил за лето подготовиться и осенью поступить в университет без дополнительных экзаменов. Мне хотелось как можно скорее уехать из Черного Ястреба.

Я обнаружил, что неодобрение, даже со стороны людей, которых я не уважаю, меня задевает. С каждым весенним днем мне становилось все тоскливее и тоскливее, так что пришлось снова искать приюта у телеграфиста или у табачника с его канарейками. Помню, с каким грустным удовольствием готовил я тогда майскую корзинку для Нины Харлинг. Купил цветы у старухи немки, в окнах у которой горшков с цветами было больше, чем у других, и просидел целый день, украшая ими маленькую рабочую корзинку. Когда стемнело и на небе появился молодой месяц, я тихо прошел к дверям Харлингов со своим подношением, позвонил и убежал, как того требовал обычай. Услышав радостные вопли Нины за ивовой изгородью, я почувствовал себя вознагражденным.

В эти тихие, теплые вечера я часто задерживался в городе, чтобы вернуться домой вместе с Френсис, и делился с ней своими планами, рассказывал, как идут мои занятия. Однажды Френсис сказала, что миссис Харлинг вовсе не так уж сильно сердится на меня.

— По-моему, мама великодушна, как мало кто из матерей. Но она очень обижена на Антонию и не может понять, почему тебе больше нравится встречаться с Тиной и Леной, чем с девушками нашего круга.

— А вы понимаете? — напрямик спросил я ее.

Френсис засмеялась.

— Пожалуй, да. Ты знал их еще в прерии, потому и держишь их сторону ты иначе не можешь. В чем-то ты старше своих сверстников. Думаю, мама сразу изменится, когда увидит, что ты окончил школу и цели у тебя серьезные.

— Если бы вы были молодым человеком, — настаивал я, — вы бы тоже не пошли к "Совам". Вы поступали бы, как я.

Френсис покачала головой:

— Может быть, а может быть, и нет. Мне кажется, я разбираюсь в этих девушках с ферм лучше, чем ты. Тебе всегда хотелось их как-то возвысить. Вся беда, Джим, что ты романтик. А знаешь, мама собирается прийти на ваш выпускной акт. Недавно она меня спрашивала, о чем твоя речь. Ей хочется, чтобы у тебя все прошло хорошо.

Мне самому моя выпускная речь очень нравилась. Я с жаром излагал в ней множество вещей, которые узнал в последнее время. Миссис Харлинг и в самом деле была в Городском театре на нашем выпуске, и, пока я говорил, я почти все время смотрел на нее. Она не сводила с меня умных, проницательных глаз. Потом она заглянула в заднюю комнату, где мы все собрались, получив дипломы, подошла ко мне и сердечно сказала:

— Ну, Джим, ты меня удивил. Я и не думала, что ты можешь так выступить. Все говорил от себя, а не по книжкам.

Среди подарков, полученных мной по случаю окончания школы, был шелковый зонтик от миссис Харлинг с моим именем на ручке.

Я возвращался из театра один. Поравнявшись с методистской церковью, я заметил впереди три белые фигуры; девушки прогуливались под раскидистыми кленами, сквозь пышную июньскую зелень которых пробивался лунный свет. Они поджидали меня и бросились мне навстречу — Лена, Тони и Анна Хансен.

— Ох, Джимми, ты выступал замечательно! — Тони, как всегда, запыхалась от избытка чувств. — Да ни один здешний адвокат не смог бы придумать такую речь. Я так и сказала твоему дедушке. Тебе-то он не проговорится, а нам признался, что и сам не ожидал от тебя ничего подобного. Правда, девушки?

Лена бочком подошла ко мне и шепнула лукаво:

— А почему ты был такой важный? Я решила, ты трусишь. Я все боялась, вдруг ты забудешь, что говорить.