Если я проводил у Лены вечер и засиживался допоздна, ее сосед, поляк-музыкант, обычно выходил на лестницу и, глядя мне вслед, угрожающе бормотал что-то себе под нос, пока я спускался, так что вот-вот могла вспыхнуть ссора. Лена однажды сказала ему, что ей нравится слушать, как он упражняется на скрипке, и с тех пор он всегда оставлял свою дверь открытой, следя за всеми, кто приходил к Лене.

Этот поляк и квартирный хозяин Лены не ладили между собой из-за нее. Старый полковник Рэли приехал в Линкольн из Кентукки и во время инфляции вложил все доставшееся ему наследство в недвижимость. Теперь он целыми днями сидел в своей конторе и ломал голову, куда исчезли его деньги и как вернуть хотя бы часть. Он был вдовец, и что-то все были ему не по душе в этом беспорядочном западном городе. Миловидность и отзывчивость Лены очень его привлекали. Он говорил, что ее голос похож на голос южанки, и пользовался любым случаем услышать его. В ту весну он распорядился побелить и оклеить обоями комнаты Лены и даже установил у нее фаянсовую ванну вместо жестяной, которой довольствовались прежние жильцы. Пока шел ремонт, старый полковник частенько заглядывал к Лене, чтобы выяснить, чего ей еще хотелось бы. Лена со смехом рассказывала мне, как Ордински — так звали соседа-поляка — однажды вечером предстал перед ней и заявил, что если квартирный хозяин ей досаждает своими заботами, он быстро положит этому конец.

— Прямо не знаю, что делать с этим Ордински, — качала Лена головой, какой-то странный. Я вовсе не хочу, чтобы он надерзил доброму старичку полковнику. Конечно, Рэли хоть кого заговорит, но ему, наверно, скучно. По-моему, он тоже Ордински недолюбливает. Намекнул, что если кто из соседей мне мешает, я могу жаловаться прямо ему.

Раз субботним вечером Лена угощала меня ужином, как вдруг послышался стук в дверь и в комнату вошел поляк, без пиджака, но в парадной рубашке и при воротничке. Принц припал к полу и зарычал как дог, а гость стал извиняться и сказал, что, вероятно, ему не следовало появляться в таком виде, но он просит Лену одолжить ему несколько булавок.

— Да входите же, входите, мистер Ордински, что у вас там стряслось? Лена закрыла за ним входную дверь. — Ну-ка, Джим, утихомирь Принца.

Я щелкнул спаниеля по носу, а Ордински тем временем начал объяснять, что давно уж не надевал парадный костюм и сегодня, когда ему надо участвовать в концерте, жилет у него на спине лопнул по шву. Может, сколоть его пока что булавками, а потом он снесет его портному.

Лена взяла поляка за локоть и заставила повернуться. Увидев длинную прореху, она рассмеялась:

— Ну нет, тут булавки не помогут! Слишком долго этот жилет лежал у вас сложенный по шву, вот материя и протерлась. Снимайте-ка его. Я подошью кусок шелковой подкладки, это займет минут десять, не больше. — И подхватив жилет, она скрылась в мастерской, оставив меня наедине с поляком, который стоял у двери как истукан. Он скрестил руки на груди и уставился на меня темными горящими глазами, которые чуть косили. Голова его по форме напоминала шоколадное драже, а на заостренной макушке топорщились сухие, желтые как солома волосы. Раньше, когда я проходил мимо него, он только невнятно бормотал что-то, поэтому я крайне удивился, когда он вдруг обратился ко мне.

— Мисс Лингард — молодая дама, к которой я питаю самое, самое глубокое уважение, — надменно произнес он.

— Я тоже, — холодно ответил я.

Он не обратил внимания на мои слова и, стоя по-прежнему со скрещенными руками, начал, будто упражняя пальцы, быстро постукивать ими по предплечьям.

— Сердечная доброта, возвышенные чувства, — продолжал он, устремив взор в потолок, — не находят понимания в здешних местах. Самые благородные качества подвергаются осмеянию. Мальчишки студенты, эти самонадеянные зубоскалы и невежды, знают ли они, что такое деликатность!

Я сдержал улыбку и постарался ответить как можно серьезнее:

— Если вы имеете в виду меня, мистер Ордински, то я уже давно знаком с мисс Лингард и, по-моему, всегда ценил ее доброту. Мы земляки, вместе выросли.

Он медленно перевел взгляд с потолка на меня.

— Должен ли я понять ваши слова так, что вы дорожите честью этой молодой дамы? Что вы не намерены скомпрометировать ее?

— Знаете, мистер Ордински, у нас здесь такие слова не в ходу. Если девушка сама зарабатывает себе на жизнь, почему бы ей не пригласить на ужин студента? Никто не станет говорить о ней дурно. Нас такие вещи не смущают.

— Значит, я неверно судил о вас? Приношу извинения, — он церемонно поклонился. — У мисс Лингард, — продолжал он, — чересчур доверчивая душа. Суровая жизнь ее ничему не научила. Что до нас с вами, то, как говорится, noblesse oblige [положение обязывает (франц.)]. — И он пристально посмотрел на меня.

Вернулась Лена с жилетом.

— Когда соберетесь уходить, покажитесь. Я ведь никогда не видела вас при полном параде, — сказала она поляку, прикрывая за ним дверь.

Через несколько минут Ордински появился снова, неся футляр со скрипкой, — шея его была закутана в теплое кашне, на костлявых руках — толстые шерстяные перчатки. Лена сказала ему что-то ободряющее, и он удалился с таким важным видом, будто он знаменитый артист, мы просто со смеху покатились, едва за ним закрылась дверь.

— Бедняга, — снисходительно заметила Лена, — он все принимает близко к сердцу.

С того вечера Ордински стал относиться ко мне по-приятельски и держался так, будто мы понимаем друг друга с полуслова. Он написал гневную статью, в которой бичевал музыкальные вкусы местной публики, и попросил меня оказать ему великую услугу — вручить эту статью редактору утренней газеты. Если же редактор откажется поместить статью, я должен заявить, что ему придется иметь дело "с Ордински лично". Поляк предупредил, что не изменит в статье ни единого слова, даже если из-за этого лишится всех учеников. Когда статья появилась в газете — со множеством опечаток (по мнению Ордински, намеренных), — никто ни разу не упомянул о ней, но он испытывал удовлетворение от мысли, что жители Линкольна покорно проглотили характеристику: "грубые варвары".

— Видите, — говорил он мне, — там, где нет истинного рыцарства, нет и amour-propre [самолюбие (франц.)].

Теперь, когда я встречал его в городе, мне казалось, что он еще высокомерней задирает голову, еще уверенней подымается на крыльцо к своим ученикам и звонит в дверь. Он сказал Лене, что никогда не забудет, как я поддержал его, когда он "был под обстрелом".

И все это время я, разумеется, бездельничал. Лена не давала мне сосредоточиться. Учение перестало меня интересовать. Я развлекался с нею и Принцем, слушал Ордински, катался в коляске со старым полковником, проникшимся ко мне нежностью и любившим поговорить о Лене и о "знаменитых красотках", которых он знавал в молодости. Он, Ордински и я — все мы были влюблены в Лену.

В конце мая Гастону Клерику предложили место преподавателя в Гарвардском университете, и он согласился. Он посоветовал и мне перевестись осенью в Гарвард и закончить университетский курс там. Ему стало известно про Лену — не от меня, конечно, — и разговор у нас был серьезный.

— Здесь вы ничего не будете делать. Вам надо либо бросить занятия и поступить на службу, либо перейти в другой университет и начать учиться заново, но уже как следует. Пока вы развлекаетесь с этой хорошенькой норвежкой, вам не взять себя в руки. Я видел вас с нею в театре. Она очень мила и, насколько я могу судить, крайне легкомысленна.

Клерик написал дедушке, что хотел бы взять меня с собой на Восток. К моему удивлению, дедушка ответил, что я могу ехать, если хочу. В тот день, когда я получил его письмо, я сам не знал, радоваться мне или огорчаться. Весь вечер я сидел дома и размышлял. Я даже постарался убедить себя, что стою у Лены поперек дороги — ведь так хочется чувствовать себя благородным! — не будь меня, ей не с кем было бы проводить время, она вышла бы замуж и обеспечила свое будущее.

На следующий вечер я отправился к Лене. Она полулежала на тахте у окна — одна нога была обута в огромный шлепанец. Неловкая девчушка, которую Лена недавно взяла в мастерскую, уронила ей на ногу утюг. На столе рядом с тахтой стояла корзиночка с первыми летними цветами, ее принес поляк, услышав о происшествии. Он всегда ухитрялся пронюхать обо всем, что случалось у Лены.

Лена рассказывала мне какие-то смешные сплетни об одной из своих заказчиц, но я прервал ее и приподнял корзинку с цветами:

— Смотри, Лена, этот старик в один прекрасный день сделает тебе предложение.

— А он уже делал, и не раз, — промурлыкала она.

— Да что ты? Даже после того, как ты ему отказывала?

— Он не обижается. По-моему, ему просто нравится об этом говорить. Все пожилые такие, поверь мне. Вообразят, что влюблены, и сразу вырастают в своих же глазах.

— Полковник на тебе женился бы завтра же. Но, надеюсь, ты за старика не пойдешь, даже за богатого?

Лена поправила подушку у себя за спиной и посмотрела на меня удивленно:

— С чего ты взял, что я собираюсь замуж? Я и не думаю.

— Чепуха, Лена. Девушки всегда так говорят, но ты сама понимаешь, это ерунда. Все красивые девушки вроде тебя непременно выходят замуж.

Она покачала головой:

— А я не выйду.

— Почему же? Почему ты так уверена? — настаивал я.

Лена засмеялась:

— Да просто-напросто зачем мне муж? Мужчины хороши, пока они ходят в друзьях, а едва женятся, становятся брюзжащими стариками, даже самые ветреные. Начинают учить, что хорошо, а что плохо, и изволь сидеть в четырех стенах. Лучше я буду делать глупости, когда захочу, и ни перед кем не стану отчитываться.

— Скоро ты почувствуешь себя одинокой. Такая жизнь быстро наскучит, и тебе захочется обзавестись семьей.