— Чем могу служить? Мужа нет дома, сэр.

— Неужели ты не узнаешь меня, Антония? Неужели я так изменился?

Она прищурилась от солнечных лучей, которые, косо падая в окно, золотили ее каштановые волосы. И вдруг глаза ее округлились, все лицо как бы расширилось. Дыхание у нее перехватило, и она протянула ко мне огрубевшие от тяжелой работы руки.

— Да это же Джим! Анна, Юлька! Это Джим Берден! — и не успела она сжать мои ладони, как на лице ее выразилась тревога. — Что случилось? Кто-нибудь умер?

Я похлопал ее по плечу.

— Нет, нет. В этот раз я не на похороны. Просто сошел с поезда в Хейстингсе и приехал сюда, чтоб поглядеть на тебя и на твое семейство.

Она выпустила мою руку и засуетилась:

— Антон, Юлька, Нина, где вы все? Анна, беги за мальчиками! Они ищут где-то свою собаку. И Лео позови. Куда он запропастился, этот Лео?

Она вытягивала детей из углов и тащила ко мне, словно кошка котят.

— Послушай, Джим, тебе не надо сейчас же возвращаться? А то старшего сына нет дома. Они с отцом на ярмарке в Уилбере. Я тебя не отпущу, пока ты не увидишь Рудольфа и не познакомишься с нашим папой, — она смотрела на меня с мольбой, тяжело дыша от волнения.

Пока я успокаивал ее и уверял, что времени у меня много, в кухню тихо входили босоногие мальчики и собирались возле матери.

— Ну, скажи мне, как кого зовут и сколько им лет?

Перечисляя своих сыновей, Антония то и дело путала, кому сколько исполнилось, и они захлебывались от смеха. Дойдя до моего быстроногого знакомца с ветряной мельницы, она сказала:

— А это Лео, он уже совсем большой и мог бы вести себя получше.

Лео бросился к ней и стал шутя бодать ее курчавой головой, будто молодой бычок, но в голосе его слышались слезы:

— Забыла, сколько мне! Всегда забываешь! Ты нарочно! Ну скажи ему, мама, пожалуйста.

Он сжал от обиды кулаки и вызывающе смотрел на мать.

Не спуская с него глаз, она накрутила на указательный палец золотой завиток его волос:

— Ну и сколько же тебе?

— Двенадцать! — выпалил он, глядя на мать, а не на меня. — Мне двенадцать, и я родился на пасху!

Антония улыбнулась мне:

— Так оно и есть, он был нам пасхальным подарком.

Дети дружно уставились на меня, будто ожидая восторга или удивления по поводу этого известия. Было ясно, что они гордятся друг другом и тем, что их так много. Когда я со всеми познакомился, Анна, старшая дочка, встретившая меня у двери, ласково выпроводила всех и, вернувшись в кухню с белым фартуком в руках, повязала его матери.

— А теперь, мама, сядь и поговори с мистером Берденом. А мы тихонько домоем посуду и не будем вам мешать.

Антония растерянно огляделась:

— Ладно, дочка, а может, нам пройти в гостиную, благо теперь у нас есть где посидеть с гостем?

Дочь снисходительно засмеялась и взяла шляпу у меня из рук:

— Стоит ли, раз уж вы здесь, мама: будете разговаривать, и мы с Юлькой послушаем. Гостиную можно потом показать.

Она улыбнулась мне и вместе с сестрой снова принялась за посуду. Младшая девочка, не выпуская из рук куклы, пристроилась на нижней ступеньке лестницы, ведущей наверх, и, поджав ноги, с любопытством смотрела на нас.

— Это Нина, в честь Нины Харлинг, — объяснила Антония. — Правда, у нее глаза как у Нины? Веришь ли, Джим, я вас всех любила, как родных. Мои знают вас так хорошо — и тебя, и Чарли, и Салли, — будто росли вместе с вами. Что-то я хотела сказать — в голове все перепуталось от неожиданности. Да и английский я совсем забыла. Я теперь редко когда говорю на нем. А детям все твержу, что когда-то знала его хорошо.

Она объяснила, что дома они говорят только по-чешски. Младшие совсем не знают английского — вот пойдут в школу, там и выучат.

— Просто поверить не могу, что это ты, и сидишь у меня в моей собственной кухне! А ведь ты меня не узнал бы, правда? Сам-то ты совсем молодой. Но вам, мужчинам, это легче. Мой Антон тоже точь-в-точь такой, как в день нашей свадьбы. И зубы у него крепкие. А у меня их почти не осталось. Но чувствую я себя молодой и работаю не хуже, чем раньше. Да теперь уж какая работа? Вон сколько у нас с Антоном помощников. А у тебя, Джим, много детей?

Когда я сказал, что у меня детей нет. Тони была явно обескуражена:

— Да что ты! Как жалко! Может, возьмешь кого из моих сорванцов? Забирай Лео, он самый непослушный, — она с улыбкой наклонилась ко мне, — и я люблю его больше всех, — шепнула она.

— Мама! — с упреком воскликнули разом обе девочки, занятые мытьем посуды.

Антония вскинула голову и рассмеялась:

— Вы же знаете, я ничего с собой поделать не могу! Верно, потому, что он на пасху родился. Сама не знаю. И вечно он чего-нибудь натворит.

Глядя на нее, я размышлял, как мало все это значит, — например, то, что Антония потеряла зубы. Я знал столько женщин, сохранивших все, что утратила она, но внутренний свет в них погас. И пусть Антония лишилась прежней привлекательности, любовь к жизни горела в ней так же ярко. Кожа ее потемнела от солнца и загрубела, но не обвисла складками, как у других — смотришь на таких и кажется, что из них незаметно ушли все жизненные соки.

Во время нашего разговора в кухне появился младший сын Антонии — его звали Ян — и сел рядом с Ниной на ступеньку под лестницей. Он был в смешном длинном клетчатом переднике, прикрывавшем штанишки, словно халат, а голова его казалась голой, так коротко подстригли ему волосы. Его большие серые глаза грустно следили за нами.

— Мама, он хочет рассказать тебе про собаку. Она сдохла, — сказала Анна, проходя мимо нас к буфету.

Антония поманила сына к себе. Он встал перед ней, оперся локтями об ее колени и, перебирая тонкими пальцами завязки ее фартука, стал тихо говорить по-чешски, а с его длинных ресниц капали крупные слезы. Мать слушала, утешала его, потом пообещала что-то вполголоса, и он сразу просиял сквозь слезы. Отбежав от Антонии, он сел рядом с младшей сестрой и, прикрывая рот ладошкой, стал шептать что-то ей на ухо.

Управившись с посудой и вымыв руки, Анна подошла к нам и остановилась за стулом матери.

— Может, покажем мистеру Бердену наш новый погреб для фруктов? спросила она.

Мы вышли во двор, а за нами по пятам потянулись дети. Мальчики стояли у ветряка и разговаривали о собаке, кто-то из них побежал вперед открыть дверь в погреб. Когда мы с Антонией спустились туда, они тоже поспешили за нами — видно, гордились этим погребом не меньше сестер.

Амброш, тот задумчивый мальчик, что показал мне дорогу у зарослей терновника, обратил мое внимание на толщину кирпичных стен и на цементный пол.

— Правда, от дома далековато, — заметил он, — но кто-нибудь из нас всегда сбегает, если что надо принести, и зимой тоже.

Анна и Юлька показали мне три небольших бочонка — один с огурцами, засоленными с укропом, другой — с маринованными огурцами, нарезанными кусочками, третий — с солеными арбузными корками.

— Ты не поверишь, Джимми, чего стоит их всех накормить! — воскликнула Антония. — Видел бы ты, как много хлеба мы печем по средам и субботам! Ясное дело, их несчастному отцу никогда не разбогатеть — одного сахара сколько приходится покупать на все эти варенья! Конечно, пшеница на муку у нас своя, но зато на продажу остается мало.

Нина, Ян и младшая девочка — ее звали Люси — застенчиво показывали мне ряды банок на полках. Не сводя с меня глаз, они молча обводили пальцами контуры вишен, яблок и клубники, видневшихся сквозь стекло, изображая на лице блаженство, чтоб я мог представить себе, какие здесь лакомства.

— Мама, покажи ему терн для пряностей, американцы его не едят, — сказал один из старших мальчиков. — Мама кладет его в калачи, — добавил он.

Лео тихо и презрительно пробурчал что-то по-чешски.

Я обернулся к нему:

— Ты думаешь, я не знаю, что такое калачи? Ошибаешься, молодой человек. Я пробовал калачи у твоей матери задолго до той пасхи, когда ты появился на свет.

— Вечно ты дерзишь, Лео, — пожав плечами, заметил Амброш.

Лео спрятался за спиной матери и с ухмылкой смотрел на меня.

Мы повернули к выходу; Антония и я поднялись первыми, дети задержались в погребе. Пока мы стояли и разговаривали наверху, они гурьбой взбежали по лестнице — большие и маленькие, белокурые, рыжие, темноволосые, их голые ноги так и мелькали — казалось, сама жизнь вырвалась на солнечный свет из темного подземелья. У меня даже голова слегка закружилась.

Мальчики проводили нас к парадному крыльцу, которого я еще не видел; почему-то в фермерских домах все входят и выходят через заднюю дверь. Крыша была крутая, и края ее чуть не погружались в заросли высоких мальв, уже отцветших и покрытых семенами. Антония сказала, что в июле дом утопал в цветах, и я вспомнил, что чехи всюду сажают мальвы. Передний двор был окружен колючей живой изгородью из белой акации, а у ворот росли два серебристых, как ночные бабочки, дерева из породы мимоз. Отсюда виднелись загоны для скота с двумя длинными прудами, а за ними большое сжатое поле, где, как мне объяснили, летом росла рожь.

Чуть поодаль за домом была ясеневая роща и два фруктовых сада: вишневый с кустами крыжовника и смородины между деревьями, и яблоневый, укрытый от горячих суховеев высокой живой изгородью. Когда мы дошли до яблоневого сада, старшие дети повернули назад, но Ян, Нина и Люси пробрались через дыру в изгороди, известную им одним, и спрятались под низко нависшими ветками тутовника.

Мы шли по саду, заросшему высоким мятликом, и Антония останавливалась то у одной, то у другой яблони и рассказывала мне историю каждой.