Джоди Мидоуз - Моя леди Джейн

Худшее, что есть в пробуждении после заката, – это стойкий травянистый вкус сена во рту – неприятный побочный эффект собственно сена, которое там и побывало. Но недуг, который можно было бы назвать «сенитом» (или, к примеру, «сенной гортанью», как любила называть его мать, – словно речь шла о запахе перегара), никак не победишь, если каждый божий день заканчиваешь в облике необъезженного жеребца, а каждую ночь начинаешь совершенно необузданным, «неприрученным» мужчиной.

Почти уже мужчиной, как опять-таки любит говорить мама. В свои девятнадцать он и вправду был почти уже мужчиной. И уж точно неприрученным.

С усилием заставив себя сначала присесть на корточки, а затем и встать, Ги (мы просим вас звать его Ги, чтобы не употреблять лишний раз этого ужасного полного имени: Гиффорд Дадли Второй – а значит, второстепенный, – сын лорда Джона Дадли, герцога Нортумберлендского) потихоньку размял верхнюю часть задних ног, теперь превратившуюся в мужские бедра.

Он припомнил утреннюю веселую прогулку по окрестностям. На сей раз ему пришло в голову отправиться на северо-запад, поскакать отчаянно быстрым галопом по зеленым холмам и пышным лесам – и так провести долгие часы, пока жажда не заставила его заняться поисками воды. Ничто на свете, думалось ему, не сравнится с чувством полной жизни без преград, запретов и границ, когда ветер свистит у тебя в волосах. Вернее, в гриве.

Он не просил дарить ему эту сверхспособность. (А если бы просил, то наверняка заказал бы заодно и умение управлять ею, несмотря на то, что необходимость щеголять повсюду с кнопкой «вкл./выкл.» отчасти омрачила бы чистую радость обладания и могла бы даже стать своего рода проклятием.) И все же и в нынешнем положении имелись свои преимущества. Он ничему и никому не принадлежал и не был обязан. (Кому нужен полуконь-получеловек?) Он всегда мог ткнуть в любую точку на карте и отправиться туда завтра же с восходом солнца. (При условии, что его лошадиный мозг не забыл бы дорогу. Ги обычно оправдывался тем, что лошадям вообще несвойственно хорошее чувство направления, хотя, скорее всего, проблема заключалась в том, что он даже в человеческом обличье был способен заблудиться в собственном платяном шкафу.) Лучше всего было то, что он не имел тех обязанностей, какие обычно бывают у человеческих существ.

После безграничной свободы, которой он наслаждался в дневное время, перед наступлением сумрака он обычно чувствовал легкую пустоту и разочарование. Ги поискал глазами ведро с водой, всегда оставляемое слугой в углу, и, найдя, галопом подскочил к нему (галопом в человеческом смысле, но все же настолько похожим на конский, насколько может получиться у человека) и опрокинул себе в рот полный ковш.

Процесс превращения всегда производил в нем эффект обезвоживания, а сегодня ему понадобится бодрость, ловкость и быстрота. В силу вынужденно ночного образа жизни Ги-человеку оставалось не так много доступных занятий. Учитывая непринужденную и часто дерзкую речь его, да и вообще неукротимый буйный нрав, родители не сомневались в том, где он проводит «человеческие часы»: в будуарах женщин сомнительной репутации или, того хуже, выпивая в борделях. Леди Дадли часто приходилось слышать причитания вроде: «Ох уж этот мальчик со своими интрижками… Ну что тут поделаешь?»

Ги позволял им верить в это – более того, он и сам частенько хвастался своими победами над разными дамами, чтобы подыграть им. Если им удобно было считать его кем-то вроде Казановы (хотя, конечно, они не имели возможности сравнить его с настоящим Казановой, которому предстояло родиться только через двести лет), что ж – тем больше свободы оставалось для Ги, чтобы поступать в соответствии с собственными желаниями. Кроме того, правда о том, как он на самом деле проводит ночи, выглядела бы гораздо более постыдно.

Пусть лучше родители считают, что он кутит с девчонками.

Раздался резкий стук в дверь конюшни.

– Милорд? – окликнул Биллингсли с той стороны.

– Да! – отозвался Ги, стараясь поскорее вытрясти нотки ржания из своего голоса, – так «нормальные» люди по утрам откашливаются, прочищая горло.

– Ваши брюки.

Дверь конюшни приоткрылась ровно настолько, чтобы внутрь можно было просунуть руку в голубом рукаве униформы дворецкого с парой брюк.

– Спасибо, Биллингсли. – Ги взял штаны и проворно впрыгнул в них, в то время как слуга выкладывал остальные детали его туалета на деревянный стол, чтобы не перепачкать парадный костюм своего молодого господина сеном.

– Милорд, ваш батюшка просил вас заглянуть к нему на пару слов, как только вы облачитесь.

– Отец? – с тревогой в голосе переспросил Ги. – Он вернулся в замок?

– Да, милорд, – ответил Биллингсли.

Ги застегнул пуговицы на куртке и натянул высокие кожаные сапоги.

– Пожалуйста, скажите отцу, что я занят. У меня другие… планы.

Биллингсли откашлялся.

– Боюсь, милорд, ваш отец выразил свое желание настойчиво. Вам придется пересмотреть ваши… мм… по…

– Биллингсли! – прервал Ги своего дворецкого, причем краска густо залила его щеки. – Мне казалось, мы договорились никогда не упоминать об этом… деле… за переделами… того места.

– Прошу прощения, милорд. Я запамятовал пароль, которым мы пользуемся в таких случаях.

Ги закрыл глаза и вздохнул. Биллингсли лишь недавно раскрыл истинную природу его тайных ночных вылазок, и его удалось убедить (гм-м, вернее, подмаслить) не раскрывать секрета старым господам.

– Интрижки, Биллингсли. Мои интрижки.

– Так точно, ваши интрижки. С ними придется подождать, поскольку ваша матушка тоже желала бы составить вам компанию сегодня вечером. Они с вашим батюшкой ждут вас в гостиной.

Отец с матерью вдвоем, здесь, в поместье, даже в одной комнате! – и ждут его? Значит, дело серьезное. Правда, отец и раньше иногда призывал Ги к себе, чтобы обсудить его будущее, его «лошадиное проклятие», его наследство (точнее, его практическое отсутствие – ведь Ги был вторым сыном), его желание получить подковы поудобнее и где найти надежного кузнеца, способного держать язык за зубами. Мать, однако, редко участвовала в подобных беседах. Она уютнее чувствовала себя в воспитательной роли – например, любила давать советы относительно пошива костюмов и расчесывать сыну волосы (ну, или гриву – в зависимости от положения солнца на небосклоне).

Ги бросил взгляд на Биллингсли.

– Сегодня ведь не Рождество, верно?

– Сейчас май, милорд.

– У кого-то именины?

– Нет, милорд.

– Кто-нибудь умер? – На одну секунду он представил себе, что это мог быть Стэн, его во всех отношениях образцовый старший брат. А что? Умер и оставил после себя образцовую вдову и образцового сыночка… Но потом Ги вспомнил, что Стэн никогда не совершает ошибок, а безвременно скончаться, бросив на этом свете безутешную семью, – это, конечно, следовало бы рассматривать как дурной поступок. Вдобавок в таком случае бремя вступления в брак и произведения на свет новых наследников ложилось бы на Ги. Сама мысль об этом заставила его содрогнуться.

– Мне об этом ничего не известно, милорд, – ответствовал Биллингсли.

Ги плотно сжал тонкие аристократические губы и с шумом выпустил воздух – в совершенно конской манере.

– Следует ли мне понимать это как готовность исполнить распоряжение вашего батюшки?

Ги прикрыл глаза.

– Да.

– Очень хорошо, милорд.

Чего бы только не отдал Ги в эту минуту за возможность обратиться снова в жеребца по собственному желанию. Тогда между ним и отцовским носом в мгновение ока оказалось бы миль пятьдесят (причем первые сорок девять ему понадобились бы, только чтобы выбраться из-под гигантской тени этого хобота).

Сумерки успели перетечь в вечерний полумрак, когда Ги наконец добрался от конюшни до боковых дверей жилых покоев. Мысли скакали у него в голове на головокружительной скорости, но ни одна из них не позволяла понять, что понадобилось от него родителям.

С тех пор как Ги достаточно вырос, чтобы сидеть вместе со всеми за ужином, он в полной мере осознал свое униженное положение в семье. Стэну всегда прислуживали первым – и основное блюдо, и все остальные он неизменно получал раньше брата.

Представляя кому-нибудь обоих своих сыновей, отец всегда говорил так:

– Это Стэн, будущий герцог Нортумберлендский, наследник всего, чем владеют Дадли. – И затем, после долгой паузы: – Ну, а это второй мой сын, брат Стэна.

Здесь добросовестные рассказчики вынуждены отвлечься, чтобы упомянуть о двух фактах, весьма вероятно, усиливавших чувство неловкости, которое герцог Нортумберлендский всегда испытывал в присутствии младшего отпрыска. Во-первых, эзианские способности молва обыкновенно считала наследственными, в то время как ни сам герцог, ни его верная (надо полагать) жена такими способностями не обладали.

Во-вторых, у герцога имелся эпической величины нос, пропорции какового давно вошли в поговорку; нос же Гиффорда имел безупречные размеры и форму, способную вдохновить какого-нибудь автора нежных сонетов.

Сочетание этих двух обстоятельств заставляло лорда Джона частенько бросать косые взгляды на супругу, а с Гиффордом обращаться как с пустым местом.

Именно поэтому, едва ему исполнилось тринадцать лет, Гиффорд стал просить всех называть его просто «Ги» – а никому и дела не было до того, как его зовут в действительности.

Биллингсли проводил Ги от бокового входа в покои до третьего парадного зала, где юноша невзначай поймал краем глаза свое отражение в большом подвесном зеркале и задержался на секунду, чтобы выловить прицепившийся к каштановой шевелюре пучок сена.

Мать следила за неукоснительным исполнением правил приличия в замке, и важнейшее из них звучало так: «Все следы дневных конных эскапад должны быть оставляемы в конюшне, то есть там, где им и место».

Леди Дадли всегда относилась к проклятию сына так, словно он сам только того и желает, чтобы проводить дни в четвероногом обличье. Как будто это была такая причудливая форма подросткового протеста для мальчика из привилегированной семьи. Она постоянно забывала, что он не просил и не выбирал этой особенности своего существования, и если бы только существовал способ контролировать ее, то сын с радостью пожертвовал бы правой рукой Биллингсли, чтобы узнать этот способ.