Он вышел, но я его не сразу узнала в его голубой хирургической форме. Он выглядел моложе и еще увереннее в себе. У него были чистые руки, но на груди медицинской рубахи виднелись следы крови, которые я сначала приняла за грязь. Когда я вдруг, разом, поняла, что Дмитрий Евгеньевич перепачкан в человеческой крови, меня тряхнуло, словно я схватилась за высоковольтную линию. Он только что спасал кого-то. Он врач. Он видел человеческое сердце так же ясно, как я вижу его самого. Господи, это же невозможно….

На голове у него была белая шапочка, которую он стянул, как только увидел меня, – совсем как я стянула свою, с ушами. Он – было видно – прибежал сразу, как только смог, чтобы предупредить меня, извиниться. Или чтобы убедиться, что я все еще здесь.

Интересно, он бы расстроился, если бы я ушла?

Я осталась. Я легко призналась себе, что хотела увидеть его снова, и что Митька был прав, и я должна быть осторожнее, что мое сердце тоже в опасности. Особенно теперь, когда он стоит передо мной с этими профессионально поднятыми вверх ладонями.


– Мне так неудобно, господи, вы, наверное, ужасно проголодались, – пробормотал он.

Я покачала головой. Рядом, на столике, лежало штук шесть фантиков от шоколадок.

– У вас ужасный кофе. Невозможный кофе. Неужели вы такой пьете?

– У нас есть своя кухня, – успокоил меня он. – Вы дадите мне еще десять минут переодеться? Я ужасно переживаю, что отнял у вас столько времени.

– Вы ничего у меня не отняли, – сказала я и еле сдержалась, чтобы не добавить «пока».

Он вернулся не через десять минут, а через полчаса. Его время никогда ему не принадлежало, на него всегда претендовал кто-то еще. Если он не был на операции, кто-то ему звонил. Если ему не звонили, это обычно означало, что у него разрядился и «умер» телефон. О, сколько раз я потом сама злилась из-за того, что его телефон не отвечает. Я начала говорить с его автоответчиком, я стала спрашивать, как у него дела сегодня? Хорошо ли ему спалось, не будили ли его ночью сообщениями?


Наверное, это было неизбежно. Наверное, я совру, если скажу, что не понимала, что происходит – с самой первой минуты, когда я только увидела его сидящего на лестнице около нашего лифта. Такое бывает. Любовь с первого взгляда. Не шутки, не замануха для кандидаток на Золушку, реальная шутка природы – жестокая, как хватка дрессированной собаки. Как удар в живот. Я думала о нем. Я больше ни о чем другом не думала. Порой я даже не понимала, что мне говорят.


– София Олеговна? София, с вами все в порядке?

– Он выжил? – спросила я, и Дмитрий Евгеньевич озадаченно посмотрел на меня.

– Он? Кто?

– Тот, кого вы оперировали. Он выжил?

– Ах, он. Вообще-то, она. Трудно сказать. Самая мерзкая часть моей работы – ждать, что скажет природа. Клетки поразительно упрямы и несговорчивы во всем, что касается новых соседей. Впрочем, неважно. Конечно, она выжила – на сегодня это максимум. Один: ноль в нашу пользу.

– Какая прекрасная работа!

– Даже не стану спорить, да, прекрасная. Непростая, но ведь люди – это самое важное, София Олеговна. Мало кто понимает это, кроме нас, врачей. Все думают, деньги или там карьера, но на самом деле люди уникальны.

– Люди тоже разные бывают. Я вот, к примеру, ни в чем не уникальна.

– Это вам так кажется. Каждый человек уникален – точно так же, как и любой другой. – И он улыбнулся той самой улыбкой мудрого Каа, от которой у меня сводило в животе.

– Как и любой другой. Так себе уникальность.

– Люди – они хороши такими, какие есть, и это не просто слова, знаете ли. Усталые и злые, обиженные, несговорчивые, слабые, влюбленные, нечестные или думающие только о себе. Но они все равно удивительнее всего, что есть в целой вселенной. Представляете – целая вселенная мертвых камней. Максимум – какая-нибудь бактерия прицепится к астероиду. И вдруг вот такая София Олеговна, и глаза блестят, и сердце бьется. О чем вы думаете?

– О бесконечном космосе. – пробормотала я.

– А я думал, что обо мне, – сказал он, и мое дыхание остановилось от прямоты намека.

Ничего себе.

Он засмеялся.

– Я думал о вас все эти дни.

– Один: ноль, потому что я о вас даже не вспоминала, – улыбнулась я, и Дмитрий Евгеньевич тоже заулыбался в ответ.

– Расскажите мне о себе, София Олеговна. Чего вы любите, где вы учитесь. Вы говорили, что хотите стать экономистом. Вам нравится то, что вы будете делать? – спросил он.

– Разве в этом смысл? – удивилась я. – Чтобы мне нравилось?

– А в чем же еще? – переспросил он. – Делать нечто по каким-то иным причинам, кроме того, что вам это нравится, – это не только противоестественно, но даже преступно. Впрочем, я, как всегда, преувеличиваю. Можно я задам вам еще один вопрос?

– Конечно.

Я замерла, мои губы приоткрылись, но я этого даже не заметила. Мое сердце билось. Чего я ждала? Что он позовет меня на свидание, вот чего я ждала! Но Дмитрий Евгеньевич стал расспрашивать меня о своем сыне. Как тот живет, кто его друзья, хорошо ли водит мотоцикл, не слишком ли рискует («Потому что, знаете ли, дорогая София Олеговна, на наших столах мотоциклисты появляются с печальной регулярностью. Целиком – или только их сердца в качестве сменной запчасти»).

– Он очень аккуратно водит! – соврала я, пугаясь самой идеи, что мой Митька может пострадать или даже умереть и оказаться чьим-то сердцем.

Дмитрий Евгеньевич внимательно меня разглядывал. А мне он вдруг показался каким-то далеким и размытым. Я вспомнила, как осенью Митька показывал мне, как лихо может ехать на одном заднем колесе. Мотоцикл вставал на дыбы, как дикий, необъезженный мустанг, а мне все время казалось, что он опрокинется, рухнет на Митю и его раздавит.

– Вы сильно побледнели. Сейчас. Дайте, я вам давление измерю, – зазвучал голос издалека.

– Не надо, – засопротивлялась я.

Но врач есть врач, меня усадили в кресло, осмотрели, измерили мои жизненные показатели, оценили, признали допустимыми. Из оцепенения меня вывел какой-то мерзкий запах. Нашатырь.

– Я не хотел вас расстроить, вы слишком впечатлительная девушка. Черт, я так привык к людям, умеющим держать удар, что просто не рассчитал.

– Ничего. Я понимаю, – кивнула я.

– Вы всех и всегда понимаете, моя интересная София Олеговна. Такое всепонимание – опасная штука. Люди будут привязываться к вам, думая, что вам небезразличны. А для вас это – только фигура речи.

– Отчего вы так решили? – сжала губы я. – И хватит уже совать мне под нос эту ватку. Я сейчас из-за нее отключусь.

– Извините, – пробормотал он и выкинул нашатырь в мусорку. – И вообще, я очень благодарен вам за все – за встречу, за информацию, за возможность хотя бы обманом снова войти в жизнь моего собственного сына. Какая жалость, что это – единственная для меня возможность. Это несправедливо, не считаете?

– А почему он вас ненавидит? – спросила я.

– Ненавидит? Я надеялся, что ненависть – это слишком крепкое слово. Впрочем, вы правы. Как еще это назвать? Не знаю почему. Мне кажется, он думает, что ненавидит меня, потому что так проще примириться с самим собой.

– Проще – что?

– Как-нибудь я вам все расскажу, но не сейчас. Договорились?

– Он говорит, что вы разбили сердце его матери.

– Он так говорит? Ну, значит, так и есть, – ответил он без тени улыбки. – Определенно, между нами есть непонимание прошлого.

– Почему?

– Что – почему? – улыбнулся он.

– Почему вы не стали хорошим отцом и мужем?

– Хорошие люди, бывает, делают вещи, за которые им потом бывает стыдно. Забывают позвонить домой. Забывают много раз. Ругаются, ссорятся, выставляют счета, претензии. Но потом перестают даже ругаться. Живут так, словно и вовсе не женаты. И вот, в один далеко не прекрасный день, оказывается, что их больше ничего не связывает. Человек понимает, что, по сути, давно уже снова один. А у него нет даже времени обдумать это. София Олеговна, поймите, с моей работой многие вещи остаются настолько за бортом, что ты даже не успеваешь их заметить. Ты, может быть, уже утопил все судно, но это тоже жизнь. И она продолжается. Простите, я что-то несу какую-то чушь.

Он подошел к кулеру, наклонился и нацедил воды.

Я подбежала и с жаром ответила:

– Нет-нет, я понимаю. Я понимаю.

– Я знаю, что вы все понимаете, София Олеговна, – кивнул он и подмигнул мне.

Его глаза затопили меня голубой водой, словно я нырнула в Средиземное море. Слова – для меня они мало что значили, мы не разговаривали, мы чувствовали каждый свое. Я чувствовала каждый его вдох, следила за каждым поворотом его головы, он же просто приходил в себя после длинной изматывающей операции. Ему было сорок два года, и он волновался за своего взрослого эмоционально неуравновешенного сына. Мне было восемнадцать, и я влюбилась первый раз в жизни.

Каждый из нас проходил свой квест.


Нет, не первый мужчина в моей жизни. Но все равно первый. Это не объяснить, но разница между тем, что случалось со мной в прошлом, и тем, что происходило, была такой же, как между бумажными самолетиками и стаей летящих на юг белоснежных лебедей. У меня были другие мальчики. В школе, в Солнечногорске – несерьезно, скорее ради эксперимента. В институте – серьезнее и дольше, почти полгода, почти роман. Во всяком случае, мы с ним решили, что все настолько «оно», настолько правда и как у взрослых, что стоит даже заняться сексом. Все было нелепо и неуклюже, но умилительно. Мы сделали это в квартире нашего однокурсника, в чужом доме в Бибиреве, на чужом диване, который мы даже не смогли разложить – испугались сломать. И от этого было только еще стыднее, но не отступать же. Потом мы принимали вместе душ, и вода протекла на пол, и мы вытирали ее полотенцами. Все было ужасно, но мы смеялись, обнимались и целовались. И нам было хорошо в тот день.

Через какое-то время именно я оставила его, как он говорил, безо всяких причин. Он перенес это тяжелее, чем я ожидала, мой первый мальчик. Измеряя все собственным равнодушием, я не понимала, почему он уходит, стоит мне только появиться в столовой, почему называет меня стервой. Когда мы сталкивались в институтских коридорах, до сих пор делали вид, что не видим друг друга. Или, к примеру, если он разговаривал с Женей, моей подругой, и подходила я, он бледнел, разворачивался и уходил, не потрудившись даже попрощаться с собеседницей. Теперь я вдруг подумала: а что, если он при виде меня тоже чувствовал этот удар в живот и неспособность дышать? Теперь мне стало его жаль, и в этой жалости совсем не было презрения. Словно я узнала, что мы воевали на одной и той же проигранной войне.