Я расхохоталась.

– Ты мне еще предложи ортопедические стельки! Расскажи про современные чудеса ортопедии.

– Тебе совершенно все равно, как ты выглядишь, и это только делает тебя неотразимой.

– Ты знаешь толк в комплиментах! – спародировала его я. – Ты выглядишь как бомж с вокзала, и это тебе идет. Необъяснимое обаяние людей с самого дна жизни.

– Я не говорил…. Ну тебя, ты меня провоцируешь.

– Только этим и занимаюсь, – хитро улыбнулась я.

Я не думала, что мы найдем темы для разговора, но мы ушли, только когда кафе закрыли, около пяти вечера.


Дмитрий Евгеньевич проводил меня до дома – я озиралась и дергалась, боясь, что нас увидит Митька. Я так и не рассказала о том маленьком условии, на котором настоял его сын. Я почти умирала от мысли, что он сейчас уйдет, и это лицо и высокий лоб, и яркие голубые глаза, и легкие морщины, как линии на песке от волн, – все это только усиливало притяжение. Произведение искусства. Почему он один? Может быть, я ошибаюсь и он вовсе не один? Если бы я могла, я бы вскочила и побежала расспрашивать Митьку об отце.

Неожиданно я вспомнила, что Митьки дома все равно нет, он уехал пить в Физтех в Долгопрудный. У них там товарищеский матч, а потом вечеринка. И в общагу пойдут. Шальная мысль – пригласить….

Вдруг Ласточкин сам, словно прочитав мои мысли, спросил:

– Может быть, сходим еще куда-нибудь?

И тут я вспомнила, что вообще-то меня в Солнечногорске ждет мама, о которой я совсем забыла. Как я потом буду туда добираться? Наплевать.

– Не уверена, что хоть что-то еще открыто, – пробормотала я, и это вполне сошло за «да».

– Мы найдем, – пообещал он с неожиданной твердостью, и я снова оказалась в его теплой машине.


Мы доехали до Теплого Стана, до торгового центра «Мега», где и просидели до закрытия. Мы выходили, смеясь над тем, что мы, кажется, переживаем конец света – все закрывается и скоро из-под земли полезут монстры. Было совсем темно, пошел снег. Я думала: до Солнечногорска не так далеко, я еще успею добраться до мамы и ее подруг. Еще помогу им с салатами.

Я хорошо умею обманывать саму себя.


– А у тебя какие планы на Новый год? – спросила я, когда мы снова сели к нему в машину.

Парковка пустела, его теплая «Вольво» тихо урчала, как сытый зверь. Мы были как потерянные члены арктической экспедиции, брошенные на отломившемся айсберге. Мир катастрофически быстро пустел. Год скукоживался, как закрывающийся портал, мы неслись в воронку и уже почти срывались в бездну неведомого будущего.

Я явно никуда уже не поеду.

– Честно говоря, не думаю, что новый год будет сильно отличаться от предыдущего. Я надеюсь оперировать, мы сейчас исследуем и опробуем несколько новых техник, я бы сказал: революционных. Сейчас удивительное время: наука развивается так быстро и так непредсказуемо, одно направление неожиданно переходит в другое. Генетика спит с биоинженерией, а их дети – новые выращенные в лабораториях клапаны. Мы планируем съездить на конференцию в Сан-Франциско. Ты бывала в Америке?

– Что? – расхохоталась я. – Конечно. И в Америке, и в Европе, а в Монако у меня есть летний домик. Всем хорош, только туалет на улице.

– Все шутишь?

– Ты за кого меня принимаешь? Я только о том думаю, как бы сессию сдать. Я в жизни не была дальше Санкт-Петербурга, мы туда с классом ездили от школы, в плацкартном вагоне. И мама мне курицу в дорогу запекала. А я, вообще-то, спрашивала о том, как ты сегодня собираешься встречать Новый год.

– Встречать? – удивился он. – А ты считаешь, если мы его не встретим, он не придет? Нужно стоять на входе с распростертыми объятиями? Я уже не так радуюсь этому калейдоскопу цифр. Если бы я был моложе, у меня имелось бы больше шансов.

– Больше шансов на что? – тихо переспросила я.

Он посмотрел на меня, словно прикидывал, стоит ли отвечать, и решил, что нет.

– Я приглашен к друзьям. Я должен был быть там не позже десяти, привезти запакованный подарок стоимостью не дороже пятисот рублей. Там будет что-то вроде розыгрыша, что ли.

– Ты его купил?

– Нет, не купил. Поможешь мне выбрать?

– Но ведь уже поздно.

– Они меня простят.

– Самое время просить о таком, когда уже последний торговый центр закрылся. А что за друзья?

– По работе. У меня, София, все, что есть в жизни, – как правило, по работе.

– Я – не по работе, – возразила я.

Он долго молчал, затем кивнул.

– Ты – нет. Ты – личное.

И то, как он это сказал, заполнило меня до краев горячим медом, я даже почувствовала на губах привкус клевера.

Потом мы колесили по городу, делая вид, что пытаемся найти пристойный подарок стоимостью не дороже пятисот рублей. Мы смеялись тому, какие глупости можно купить на пятьсот рублей в Москве за два часа до Нового года. Четыре колоды карт. Пластмассовую куклу с длинными негнущимися ногами. Набор табака для кальяна. Особенно хороший подарок, если достанется кому-нибудь из детей друзей Дмитрия Евгеньевича. Открытыми оставались только придорожные магазины с водкой и закуской и палатки на вокзалах – они работали круглосуточно. Там, на Ленинградском вокзале, мы раздобыли термокружку, в которой можно подогреть воду от прикуривателя автомобиля. Стоила кружка как раз пятьсот сорок рублей. Пойдет. С упаковкой, правда, уже семьсот.

– Ты ее попробуй выиграть для себя, – сказала я, бросая ему перевязанную бантом коробку. – Хорошая вещь, в семье пригодится.

– Во-первых, я не так уж люблю пить в машине кипяток, – ответил он со смехом.

– А во-вторых?

– Что?

– Ты сказал «во-первых». Значит, должно быть и «во-вторых».

– А во-вторых, у меня ведь нет семьи, – сказал он, не меняя ни темпа, ни интонации, но я поняла: он ответил на мой так и не заданный вопрос.

Я повернулась к нему.

– Почему?

– Что – почему?

– Почему у тебя нет семьи? – Я вдруг посерьезнела. – Почему у тебя нет жены, кучи детей, трех любовниц, которые бы тебя обожали?

– Трех? Ты обо мне слишком хорошего мнения.

– А вот Митька – нет, не слишком хорошего. Только не говори, что ты одинок, потому что много работаешь. Ты просто не понимаешь, наверное, какой ты. Нет, это ерунда какая-то, ты не можешь не знать, насколько хорош. Возраст – ерунда, мелочь, никто не замечает, сто пудов.

– Сто пудов? Это много, это тяжело, – рассмеялся он.

– Наверняка в тебя влюблены все женщины вашего Кардиоцентра.

– Еще немного поговори – и я тебе поверю, – пошутил он, но я оставалась серьезной.

– Если ты один – значит, с тобой что-то не так.

– И что же со мной не так? – с интересом спросил он без улыбки.

– Я не знаю. Но что-то с тобой не так.

– Определенно, – согласился он. – И это означает, что тебе, моя дорогая София, нужно бежать со всех ног. Нужно послушать моего сына, который, как ты сказала, меня ненавидит. Вдруг пройдут годы – и ты тоже станешь ненавидеть меня. Потому что ты права и со мной что-то не так. Зачем тебе выяснять, что именно? Зачем оставаться и выяснять это лично?

– Поезжай к своим друзьям. Тебя ждут, тебя просили приехать не позже десяти, а сейчас уже почти одиннадцать, все уже пьют, провожают Старый год, – ответила я, разозлившись. – Поезжай к друзьям. У меня скоро уже последняя электричка уйдет.

– Нет, – отрезал он.

– Да, – рявкнула я.

Тогда он сказал, что ни за что не допустит, чтобы я ехала в такое время в такой день в электричке в какой-то там Солнечногорск – одна. Да это просто опасно, сказал он. Я потом себе не прощу.

– Я тебе позвоню, как приеду, – заверила его я сухо. – Дай номер своих друзей, и я тебе позвоню от маминой подруги. Не волнуйся, я притворюсь… не знаю, притворюсь твоей любовницей. Пусть друзья завалят тебя вопросами, а все женщины, включая их жен, позеленеют от зависти.

– Ты что, действительно хочешь уйти? – сощурился он.

– А ты что, действительно хочешь сказать, что слепой? – почти закричала я. – Уходи, я встречу Новый год тут, на вокзале.

– Одна?

– Это мое дело. Я хочу остаться одна. Так будет для меня лучше. Можешь просто взять и уйти? – почти попросила я.

– Нет, теперь уже нет, – покачал головой он.

Для меня это было слишком. Я стояла напротив него и не понимала, что происходит. Тело предавало меня каждую секунду, растапливая масло и сахар и заливая сердце карамельным сиропом; мне хотелось плакать навзрыд, уткнуться ему в грудь и рыдать. Мыслить последовательно я просто не могла. Стоило представить, что сейчас я уеду и расстояние между нами начнет увеличиваться, пока не окажется непреодолимым, как карамель превращалась в разъедающую кислоту, и я начинала умирать внутри.

– Постой, Софи, но если ты говоришь, что между нами разница в двадцать четыре года, это значит… Господи, тебе что, восемнадцать лет? Восемнадцать?

– И что? Что это меняет? – разозлилась я.

Но он стоял, потрясенный результатом простой математической операции.

– Я не осознавал…. Нет, это ни в какие ворота не лезет. Я просто старый идиот.

– Не старый, а мужчина в самом расцвете лет, как Карлсон, – выпалила я. – И вообще, чего ты хочешь от меня?

– Я хочу… Объясни, что ты тут со мной делаешь, девочка Соня? – зло процедил он сквозь сжатые челюсти.

– Я тут электричку жду! – крикнула я. – И вообще, для светила кардиологии у тебя не очень-то хорошо с арифметикой. Мог бы посчитать еще утром, а?

Я подорвалась и почти спринтерским бегом полетела к выходу, к платформам, где стояли поезда и пахло железом. Я хотела добежать туда, запрыгнуть в холодные недра любого поезда и уехать куда угодно.

– Софи, постой! Да постой же ты! – Я слышала его голос и только ускорялась. – Да остановись же ты, черт!

– Оставьте меня в покое, мужчина! – возмутилась я, когда Дмитрий Евгеньевич схватил меня за локоть. Хватка была крепкой – как капкан.

– Ты послушай, я ведь не хотел тебя обидеть. Я просто не подумал. Ты же студентка. Может быть, тебе уже двадцать три.