Сугробики снега, лежащие на плечах Лобанова, казались верхушками спрятанных за спину больших белых крыльев из склеенной сахарным сиропом ваты детсадовских утренников. Над головой искрился легкий нимб снежинок.

— Тебя мне Бог послал, — сказала она тихо и ушла, старательно ступая в свои же припорошенные следы.


Первую ночь нового года, ведь год начинается с ночи, а не дня, они провели в постели. Суета, комплексы, неуверенность и недосказанность отступили и дали дорогу желаниям. Они играли в догонялки: она заводилась от его прикосновения, он, чувствуя ее желание, не отставал, догоняя ее в бешеном темпе страсти. Она сдерживалась, ждала его, чтобы потом, сцепившись руками, ртами, телами вместе, задержав дыхание, прыгнуть в пульсирующую темноту оргазма. После такого «веерного отключения» все части тела, казалось, были отдельно разбросаны по постели и перепутаны. Таня и Толя медленно начинали возиться, отыскивая каждый свои руки и ноги, пытаясь собрать воедино расчлененные страстью тела. Потом, собрав все, укладывались, раскинувшись на спинах, касаясь друг друга только пальцами рук как на картинке в анатомическом атласе, изображающей строение тела мужчины и женщины. Все остальное ушло, исчезло в колдовстве новогодней ночи, снявшей с них не только одежды, но и ороговевшую корку опыта, отковырявшей коросты обид и позволившей добраться до теплого, живого, заполнявшего их тела изнутри горячей волной нового желания. Длина этой ночи была им по размеру. Под утро их тела стали моложе и сильнее, серый свет из окна обозначил контуры кровати и их силуэты.

— Мне кажется, что мы лежим на чьей-то огромной и теплой ладони, — сказала Таня тихо. — Кто-то нас сейчас рассматривает и оценивает.

— Выдумщица! — усмехнулся Анатолий и добавил: — Пусть любуется, твое тело прекрасно, да и я картину не испорчу.

— Меня только что сделали из твоего ребра и прикидывают, не добавить ли еще что-нибудь, — продолжала фантазировать Таня.

— Если из моего, то надо меня спросить, прежде чем вносить изменения в образец, — напомнил он о своих правах.

— Есть пожелания? — предположила она.

— Нет, ничего ни убавить, ни прибавить не разрешаю. Хочу, чтобы ты была такая. Мне подходит твое устройство, — легко касаясь, он прошелся руками по ее телу, накрыл ладонями ее грудь и шепнул на ухо: — Твои груди сделаны под мои руки, чтобы ласкать их. Он может быть доволен работой, а теперь пусть оставит нас одних: я хочу тебя.

Когда блеклый первый день нового года сменился сочными сумерками, Анатолий наконец уснул. Задремавшая на его плече Таня пробудилась от его дрогнувшей во сне руки, глянула на часы и осторожно выползла из объятий. Не почувствовав ее отсутствия, он уютно похрапывал. Пошумев водой в ванной, она тихо оделась, взяла свой телефон, проверила неотвеченные звонки. Ожидаемой ею SMS-ки от Даши не было. Таня посидела, прислушиваясь к затихающей в теле буре, достала из пакета яркую папку с красноносым Дедом Морозом. На первой из содержащихся в ней двадцати страниц крупным шрифтом было набрано название: «Записки на полях души». Раскрыв рукопись на последней странице, Таня задумалась и написала размашисто несколько строк. Потом оделась, намотала на шею шарф и, даже не глянув в зеркало, вышла из квартиры.

Когда в ночной мгле незаметно начался второй день нового года, сознание Анатолия стало медленно подниматься из глубин разноцветного калейдоскопа сна в темную ночь яви. Он сразу почувствовал, что остался один. Проведя рукой по одеялу рядом с собой, ощутил под пальцами вместо мягкой женской влажности холодную скользкость целлулоида. Его передернуло от отвращения, и он поспешно включил свет. Рядом с ним в постели лежал Дед Мороз с красным носом в шапке и тяжелых валенках. На широком ремне, опоясывающем его дородную фигуру, блестела металлическая кнопка. Бесцеремонно дернув за нее, Лобанов открыл папку и вытащил небольшую стопку бумаги с распечатанным незнакомым текстом. «Записки на полях души» — прочел он название и, подоткнув под спину подушку, начал читать. Последним в папке оказался текст, озаглавленный «Поцелуй».


«Он целовал ее, как опытный путешественник утоляет жажду после дневного перехода: неторопливо, бережно, с наслаждением. То припадал к губам подруги, глубоко, на вдохе вбирая в себя их тепло и нежность, то осторожно, почти по-семейному прикасался к щекам, то теребил губами реснички. Она затихла, вслушиваясь в это безмолвное объяснение в любви, и поняла, что другого не будет, поэтому боялась упустить или не понять его слов. Его «речь» была торжественна и значительна. Как будто выполняя обряд, он коснулся губами ее век, оставив на них, как на податливо-упругом сургуче, следы своих губ. Он хотел, чтобы тайна этих глаз принадлежала только ему. Обращенное к нему и небу ее лицо лежало у него на ладонях как драгоценная раковина с прикрытыми створками глаз. Он смотрел на любимые черты, потом осторожно наклонился и как с края чаши отхлебнул ее дыхание. Ресницы дрогнули, губы шевельнулись, отклик был так слаб и робок, что ему захотелось принять любимую, растворить в себе всю без остатка.

Запустив пальцы в густые локоны на затылке, он прижал ее лицо к своему плечу, зарылся носом в волосы и дышал живительным озоном аромата, который они источали. Она покорно обмякла в его руках, как любимая кукла с безвольно висящими тряпичными руками.

Всей поверхностью тела, прижатого к ней, всей открытой навстречу чувствам душой он впитывал ее волнения, желания, печали. Она с благодарностью ощутила, что мучительная тревога, напряжение последних дней, душевная боль и терзания совести растворяются в нем, как капелька крови размывается, бледнеет и исчезает в морской волне. Почувствовав боль, перетекающую из нее, он только крепче сжал любимые плечи. От податливости и беспомощности, от хрупкости этих плеч сердце болезненно сжалось. Ее, обычно такую решительную и сильную, стало невыносимо жалко. Увы, он мог предложить только свою душу, свои руки, свою молчаливую любовь. Она почувствовала его стыдливую беспомощность и, шевельнувшись, коснулась губами щеки, ободряя и зовя к себе. Он обрадовался, что нужен, и торопливо нашел ее губы.

Поцелуй был долгим, как сон. Погружаясь в него, они теряли ощущение реальности, утопая в горячих волнах, набегающих изнутри. Они качались на этих волнах, ныряли в них до тех пор, пока не сбили дыхание и не вынырнули на поверхность, открыв глаза.

Она напряглась всем телом в страстном порыве, он властно коснулся ее груди. Губы притягивались друг к другу как магнитом, но это была уже явь, сон кончился. Она переступила с ноги ногу, он ослабил объятия. Вернулось время слов, молчать больше не хотелось.

— Ты последний мужчина в моей жизни — теперь никто не позарится, — смеясь, произнесла она, растирая ладошкой следы помады на колючем подбородке.

Он тихо проговорил, прижав ее к себе уже по-дружески:

— А я и не позволю никому покушаться.

Они помолчали.

— Расскажешь? — спросил он, тревожно глянув в темноту за ее спиной, как будто там мог прятаться враг.

Она медленно прикрыла усталые веки и отрицательно качнула головой:

— Потом, если пройдет.

— Уже прошло, ты победила, успокойся. — Его голос звучал твердо, но неубедительно.

— Надолго ли? — вздохнула она, опять прижавшись носом к его плечу.

Он поцеловал волевые морщинки на высоком чистом лбу, как бы уповая на ее разум. Она поняла его и кивнула, потом украдкой глянула на часы.

— Пора? — обреченно спросил он.

— Давно, — ответила она.

— Удачи, я с тобой, — с волнением, но без пафоса шепнул он прямо в завиток светлых волос над ухом.

— До встречи, — ответила она, отстраняясь от него и крепче подвязывая пояс пальто.

На следующий день все мировые информационные агентства сообщили, что парламент утвердил в должности премьер-министра Лилию Петрушенко».


Под печатным текстом размашистым почерком было написано:

«С Новым годом, милый! С Добрым утром! Прими всю меня плюс эти заметки. Хочу провести здесь рядом с тобой оставшиеся триста шестьдесят четыре дня и ночи наступившего года и просыпаться на твоем плече. Поехала проверить ребенка и поздравить маму! Позвони, когда проснешься. Целую. Таня».

Дочитав приписку на последней из рассыпающихся страничек рукописи, Лобанов встал и отправился к холодильнику. Голова болела, он вяло пожевал кусок сыра под домовитое урчание кофейной машины. Осторожно втягивая в себя плотную горячую кофейную пенку, глянул на часы. Было полшестого темного, как ночь, зимнего утра. Накинув куртку, Лобанов взял ключи от машины и, как с бортика в воду, шагнул из подъезда в струи ледяного ветра. Машина приветственно мигнула ему фарами и послушно загудела, вторя кофеварке. Анатолий неторопливо стряхнул снег со стекол и крыши, чуть медля, давая возможность телу замерзнуть, а машине согреться. Когда он, наконец, уселся, сиденье уже было теплым, а печка старательно разогревала стекла и воздух в салоне. «Бытовая техника погубит институт семьи! — включая приемник, подумал холостяк. — Ну, какая женщина может обеспечить человеку такое безмятежное утро: все быстро, качественно и молча? Без поручений и вопросов о том, куда это ты собрался в такую рань. А куда я собрался? Да просто покататься, перед утренним душем».

Сияя огнями с рождественской яркостью, его автомобиль медленно выполз из дворов и, глухо взревев, сгинул в январской праздничной пустоте спящего города. До рассвета оставалось еще часа полтора.

Глава 9

Игорь Тимофеев колдовал у плиты. Затянувшиеся новогодние каникулы истощили запасы в холодильниках и фантазию хозяек, мыслящих категориями салата оливье и курицы в духовке. Тимофеев был натурой творческой и собирал кулинарные рецепты, как сюжеты для своих очерков, — придирчиво. Работали все четыре конфорки и духовка, что создавало особо теплую атмосферу дружеского застолья. Грузный полковник, Женя Балтийский, обливался потом и требовал открыть форточку, но подоконник был завален рукописями, гранками, фотографиями и прочим продуктом профессиональной деятельности хозяина, поэтому открывалась только дверь в коридор. Не выдержав очередных жалоб гостя на духоту, хозяин, не оставляя надолго своей стряпни, подсел к столу и, махнув между прочим, без тоста и компании, подвернувшуюся рюмку, объяснил недовольному гостю, что значит жара.