Наталия Романова - Можно тебя навсегда

     Он обязан подхватить ненужную игрушку, обеспечить надлежащий уровень жизни матери, сёстрам, естественно, себе. Отправить отца в заслуженную нищету, а лучше на тюремные нары. А самому выехать из захолустья! Жить нормальной, полноценной жизнью. Наконец-то жениться! Наконец-то!

     Не такие и огромные жертвы, учитывая, что Усмановы приняли под своё крыло не подходящую им Лизоньку.

     – Стану я выкупать бизнес отца или нет, тебя не касается, – отрезал он.

     – Но мы могли бы… обсудить?

     – Нечего обсуждать. В любом случае, после нового года я возвращаюсь домой в Хакасию, – он сознательно сделал акцент на слове «домой». – Ты не собиралась ехать со мной, – отрезал, не давая договорить.

     – Богдан! – почти взвизгнула Лиза. Стало жалко женщину. Отвратительно, когда кто-то вытирает тщательно выстроенным планом на жизнь задницу. Человек или судьба – неважно. Давно ли стал настолько мягкотелым?.. – Мы можем обсудить, я всё могу понять, подстроиться, правда...

     – Лиз, тебе не надоело подстраиваться? – Богдан устало посмотрел на Лизу. – Понимать, терпеть? Сколько можно прогибаться? Всю жизнь собралась терпеть? Я тебе на нужен. Тебя даже секс со мной не устраивает.

     – Что ты такое говоришь? Ты интересный, самодостаточный, темпераментный…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Обеспеченный мужик с неплохой квартирой, счётом в банке и охрененными перспективами, – продолжил он. – Ради этого ты готова терпеть потребительское отношение к себе, чёртов джаз, и анальный секс.

     – Как ты смеешь!

     – Потом спасибо скажешь, что увернулась от меня и семейки Усмановых.

     – Другую бабу нашёл? – Лиза замерла, уставилась на него в упор.

     – Нет, – честно ответил Богдан.

     Один раз подцепил сговорчивую студентку в баре рядом с домом. В такси к гостинице всё шло неплохо, студенточка лезла целоваться, он не отказывал. Хватала за ширинку, пыхтела в его шею. В номере же начала зажиматься, пришлось уламывать, уговаривать, с осторожностью сапёра трахать. Затем вспомнить, почему завязал с девками до двадцати пяти лет. Никакого детского сада! Больше он студентку не встречал, даже имя забыл.

     – Всё-таки баба, – припечатала Лиза, одним движением бросила на стол купюры за ужин и, покачивая бёдрами, двинулась к проходу.

     Догонять не стал, никак не отреагировал на показной жест. Ресторан с умеренными ценами в меню, почти демократичными. Лиза могла себе позволить демонстрацию.

     Богдан счастливо выдохнул. Ушла, слава богу! Наконец-то можно поесть. Медальон из свинины остывал, грибной соус к картофелю застыл, тёплый салат стал холодным.

     Вернулся домой в отличном настроении, едва не мурлыча под нос, как огромный жирный кот, отхвативший кусок осетрины. Крош вышла из комнаты, взмахнула рукой в приветствии, долго примерялась к дивану, как бы удобнее сесть, ещё дольше справлялась с ногами, пытаясь закинуть их наверх. До родов оставалось три недели, а выглядела Женя так, словно переходила четыре месяца.

     Он помог устроить отёкшие ноги на специально оккупировавшие диван подушки. Широкие штаны в развесёлые ромашки, кажется, обкурившиеся анаши, оголили голени Крош. Она взвизгнула, начала дёргать ногами, будто пыталась убежать или уплыть… укатиться, скорее, учитывая округлости.

     – Чего? – не понял Богдан, пристраивая несчастные ноги.

     – Увидишь!

     – Господи, что ж я там увижу-то?! – засмеялся он.

     – Ноги!

       – Ах! Долго я забыть не мог две ножки... Грустный, охладелый, я всё их помню, и во сне, они тревожат сердце мне, – процитировал он Пушкина.

     – Какой ценой купил он право, возможность или благодать, над всем так мудро и лукаво шутить, таинственно молчать, и ногу ножкой называть?! – пульнула в ответ Женя и снова дёрнулась.

     – Ахматова? – ткнул пальцем в небо Богдан и попал. – Так что увижу-то? Мне теперь необходимо посмотреть!

     – Что-что, – буркнула Крош. – Волосы! Вот что!

     – О? – Богдан, не церемонясь, задрал широкую штанину до колена и уставился на женскую голень. – Крош, какие же это волосы? Так, беленький, симпатичный пушочек. Хочешь, покажу настоящие волосы? – он вытянул ногу и задрал брючину выше носка.

     – Тебе можно, – фыркнула Женя.

     – Ага, я за бодипозитив и равноправие полов, – шутливо ответил и посмотрел на насупившуюся Крош. – Слушай, если это така-а-а-ая проблема, удали их.

     – Да что ты, капитан Очевидность! Как?

     – Не знаю. Воск? Лазер? Бритва?

    – Никто не станет делать шугаринг на таком сроке, – Богдан решил не уточнять, что это. – Вдруг я прямо там рожать начну!

     – Побрить?

     – Ты смеёшься?! Я ног не вижу! Дотянуться не могу!

     – Ну, хочешь, я… э… – так, делать предложения, к которым не готов, Богдан не мог себе позволить.

     – И выше? – Крош испытывающе уставилась на Богдана, он бы сказал – издевательски.

     – Э… Бёдра тоже могу, – Богдану становилось смешно.

     Нет, брить он ничего не собирался. В кошмарном сне не мог представить, как возится с бритвой и лишней растительностью на конечностях чужой беременной, однако тупейший диалог забавлял.

     На краю сознания отчего-то вспомнилось, что Яна никогда не озвучивала такую проблему, но и волос он не помнил на её теле. Ещё подумалось, что с Лизой точно не стал бы обсуждать подобное, шутить с налётом лёгкого издевательства – тем более.

     – И выше можешь? – Крош издевательски оскалила ровные зубки.

     – Нет, – сразу сдался Богдан. – В этом плане я даже свои яйца себе не доверю!

     – То есть, у тебя там мохнатенько, как в лесах Синхараджа? – она показала на область паха Богдана.

     – Человечество придумало триммер, – ответил Богдан, про себя экспрессивно выругался, скрипнул зубами. – Всё, твоя взяла. Штаны не задираю, глазьями бесстыжими нежный пушок на ногах девичьих не смущаю. Давай лучше на Рождественскую ярмарку съездим, а то скоро новый год, а у дома никакого праздника.

     – Давай, – согласилась Крош. – Только если я рожать начну прямо в машине – никаких претензий.

     – Договорились.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

     Накануне праздника парковочные места в районе ГУМ-Ярмарки ожидаемо забиты. По уму, стоило ограничиться небольшим районным рождественским базаром. Они росли, как грибы после дождя, на каждом повороте. Купить пару пушистых гирлянд, небольшую живую ёлку, сладостей для настроения Крош. С таким животом в толпу? Чего доброго действительно рожать начнёт.

     Богдан решил, что расставание с Лизонькой стоит отметить широко, ярмарка на Красной площади отлично подходила случаю. Жене, естественно, причину не озвучил. Личные темы они обходили в разговорах. Крош знала, что несколько раз в неделю квартирант не ночует дома, догадывалась, что у женщины, вероятно, понимала у какой, не зря Лиза в первый же день обозначила своё присутствие у машины и в жизни Богдана. На этом всё. Богдан не рассказывал, Женя не спрашивала.

     Личная же жизнь Крош походила на день беременного сурка. Завтрак, второй завтрак, перекус, неспешная прогулка к ближайшему магазину. Обед, перекус, снова перекус, полдник, ужин, перекус. И всё это, за исключением медленного похода на улицу, в обнимку со швейной машиной. По количеству прошитых строчек, она могла одеть кавалергардский полк. Виталик, слава его куриным мозгам, носа не показывал. Общался ли он с Женей по телефону, Богдан не знал, надеялся – нет.

     Кое-как припарковался вдали от Храма Христа Спасителя. Крош захныкала, как ребёнок, глядя на Патриарший мост:

     – Я не дойду!

     – Чего это? Дойдёшь, – уверил Богдан.

     – Знаешь сколько до Красной площади топать?!

     – Знаю.

     – Откуда?

     – Крош, тебя удивит, но я родился и вырос в Москве, – сдержав сарказм, напомнил он. – Помню Пречистенскую набережную без этой красоты, представляешь? – он показал на светящийся от иллюминации мост и подсвеченный храм.

     – Не удивит, – буркнула Женя, вцепилась в любезно предоставленный локоть и двинулась, покачиваясь, как утка-тяжеловоз.

     – Богдан, а ты крещёный? – вдруг спросила она, смотря на золотые купола.

     – Крещёный. Модно было, мать покрестила в младенчестве.

     – Веришь в бога?

     – Нет, – после заминки ответил Богдан.

     С какой стати он должен верить в справедливую волю небесного чувака, решившего, что отнять жизнь у молодой, цветущей женщины и девятимесячной малышки, не успевшей не то что согрешить, а даже узнать, что такое грех – высшее благо?

     – И в церкви не бываешь?

     – Был. Один раз, – отрезал Богдан.

     Рассказывать, просто вспоминать отпевание Яны и Аришки он не собирался никогда в жизни. Свои трясущиеся, как в лихорадке, руки, обжигающее гортань дыхание, вкупе с продирающим морозом по всему телу, беспросветную черноту перед глазами. Заунывный вой тёщи, скупое покашливание тестя. Плач дальних родственников, слившихся в единое серое пятно. Любопытных посторонних, с интересом таращившихся на чужое горе. Бубнящего священника, который по всем канонам должен нести успокоение, а нёс лишь желание размозжить череп. Сначала его, потом свой.

     – Прости, – пискнула Крош, уставившись расширенными, как плошки, глазами на спутника. – Прости, прости, прости, – из потемневшей зелени покатились горячие слёзы. – Прости, пожалуйста, я не специально, просто… Хотела зайти туда, – ладошка без перчатки показала на сверкающие купола. – Не была ни разу.