Наталия Романова - Можно тебя навсегда

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

     О Жене он думал почти каждый день. Мысли эти не приносили неприятия или, наоборот, острого желания. Просто думал, гонял воспоминания, как мятный леденец во рту, пока сладость не растворялась, оставляя на рецепторах послевкусие, и тут же тянулся за следующей конфетой. Первое время он гнал от себя мысли о бывшей арендодательнице. Была и была. Чужой человек. Всё в прошлом. Не звонил, не писал, не интересовался. Закрыл эту страницу своей жизни, тщательно замуровав дверь, подперев надёжным засовом.

     Крош напомнила о себе сама. Богдан, вернувшись с охоты, долго смотрел в телефоне на перевод в приложении банка на незначительную сумму, пытаясь вспомнить, кем может приходиться ему Евгения Викторовна М. Пока не сошлись право и лево.

     Крош честно внесла первый взнос за коляску, взбесив Богдана до чертей в глазах. Ей делать там нечего, мозги в молоко ушли?! Деньги больше деть некуда? Пусть отложит, раз ляжку жгут. Тёмка начнёт подрастать – понадобятся. Всё это он и вывалил на Женю, позвонив, не позволив вставить слово, а после бросил в бешенстве трубку.

     Женя перезвонила на следующий день, вкрадчиво поинтересовалась, перекипел ли Богдан, твёрдо заявила, что договор нарушать не собирается. Он и без того помогал ей, подарок оставил щедрый – шестизначную сумму на кухонном столе, – за что огромное спасибо. Но оплатить оговорённый долг за коляску своему сыну она в состоянии. С тех пор раз в месяц Богдан получал переводы, а воспоминания и мысли о Крош стали любимым досугом.

     Иногда казалось – он влюблён в Женю. По-детски, совсем, как пацан – влюблён. В рыжие волосы, зелёные глаза, в смущённую улыбку, в сводящие с ума ямочки на щеках. В маленькие ладони, ступни, веснушки, пухлый рот, курносый нос. Невысокий росток и удивительную женственность, скользившую во всех движениях. Несмотря на утиную неуклюжесть, огромный живот, отёчность – Крош была невыносимо женственной. Или ему так казалось?

     Только в юности можно быть безотносительно влюблённым. Безотносительно прошлого, будущего, обстоятельств. Здесь и сейчас. Богдан был влюблён в ни к чему не обязывающие мысли о Крош, как любил мятные леденцы.

     Он не стал говорить, что собирается в Москву. Решил – позвонит по приезду, заедет в гости. Не позвонил, не заехал. Замотался… Заробел. Что он увидит? Будет ли Крош рада? А он, что увидит он? Помимо почти неизбежного разочарования в женщине, придуманной Богданом, сравнимой с мятным леденцом, существовал страх, перебороть который он не мог…

     Страх увидеть младенца. Не сморщенный комочек с красным лицом, а здорового, розового, трёхмесячного малыша. Со дня смерти Аришки он избегал контактов с детьми, особенно с младенцами. Отводил глаза, переключал канал телевизора, переходил на другую сторону улицы, если навстречу шла женщина с коляской.

     Артём  – сын Крош. Перейти на другую сторону не получится, а готов ли он к новому витку боли, едва избавившись от прежнего, Богдан не мог ответить.

     В итоге, накануне заехал в магазин швейных машин и прочих сокровищ, купил машинку, надеясь, что именно эта модель в прошлый раз приглянулась Крош, а сейчас стоял на пороге квартиры четвёртого этажа, кляня себя за идиотизм.

     Не позвонил… Кусок хакасского коня.

     Тёмка может спать, а он своим вторжением разбудит мальчишку, лишив минуток покоя Женю. Они могут гулять, уехать к родителям Жени за город, быть не одни, в конце концов. Грёбаный Виталик, в жопе шарик, может навещать сына, а то и Крош… наверняка уже можно. Яна, помнится, согласилась на близость через месяц после родов, у Жени прошло три.

     – Кто? – услышал он знакомый голос.

     – Богдан, – не стал он держать интригу.

     – Ой, – пискнули с той стороны.

     Загремел замок, дверь открылась, на Богдана уставились зелёные глаза. Волосы Крош торчали в привычном беспорядке, зажатые тем же «крабиком», широкая футболка скрывала формы, а ноги прятались в трикотажных, растянутых штанах со скалящимися бананами. Это была Крош. Его Крош. Только без живота.

     – Проходи, – прошелестела Женя, одёргивая футболку.

     Помимо воли Богдан обратил внимание на грудь под тканью, на очертания бюстгальтера, на приоткрытый пухлый рот и улыбнулся тому, что видит.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

     Крош осталась прежней и изменилась в то же время. Она стояла у кухонного стола, спиной к Богдану, а он смотрел почему-то на что угодно, кроме Жени. В первые секунды он увидел больше, чем хотел, теперь не желал смотреть на подтверждения своим выводам. И одновременно желал этого.

Если бы не обстоятельства! Не расстояние в три тысячи пятьсот километров по прямой, а на транспорте – все четыре с половиной. Если бы Женя была свободна от обязательств, а он хотя бы на четверть более живой, он бы не устоял – остался бы на эту ночь здесь, с Крош, в том самом, первобытном значении.

     Рыжие локоны, привычно собранные на макушке, отливали красным под светодиодами кухонного козырька. У кромки волос, рядом со светлой, нежной кожей шеи, вились рыжие прядки, заставляя представлять, как они колыхнутся от дыхания, спружинят от движения губ.

     Широкие рукава футболки открывали руки чуть выше локтей, там виднелись веснушки, совсем немного, раньше их не было. Безумно хотелось провести по ним языком. Скользнуть пальцами под ткань, ощутить в ладонях груди, их мягкость, вес, упругость. Провести по мягкому животу, едва сдавливая ниже пупка, протиснуть пальцы под резинку штанишек, чтобы остановиться в опасной близости от белья, поглаживая надлобковую область.

     – Что? – Крош резко обернулась, словно почувствовала мысли Богдана, уставилась на него, трижды моргнув.

     – Ничего, – он пожал плечами. – Жду обещанный чай, – тут же нашёлся.

     Действительно, ему же негде выпить чаю, на Крош одна надежда.

     – Жди, – захихикала Женя, Богдан улыбнулся, разглядывая знакомое, в то же время изменившееся личико.

     Отёчность спала, рот остался пухлым, с соблазнительно мелькнувшими белоснежными зубами. Верхняя губа формы лука купидона, нижняя полнее. Безумно захотелось скользнуть языком между губ, встретить отклик, вспомнить однажды отпитый вкус. Шея будто стала тоньше, щёки спали, а вот ямочки остались, стали заметнее и соблазнительней. Богдан обратил внимание на черноту под глазами – нормальное явление для молодой матери.

     – Как ты, справляешься? – спросил он.

     – Терпимо, – Крош кивнула. – Мы с Артёмом справляемся, да, Тёмка? – она подмигнула в сторону люльки-баунсера, где полулежал щекастый младенец, в сине-полосатом костюмчике, время от времени дрыгая ногами, пытаясь ударить ладошкой по подвешенной карусели с красными лошадками и яркими жирафами.

     Богдан посмотрел внимательней на Тёмку, не обращающего никакого внимания на пришедшего, занимающегося своими делами. Белокожий, пухлый, с рыжим, торчащим чубчиком, синими глазёнками со светлыми ресницами – похожий на собственную мать. Ничего общего с отцом у Артёма не было, где-то на подсознании, абсолютно иррационально, это понравилось Богдану.

     – Можно? – Богдан сам не смог бы объяснить собственный порыв. Он встал, подошёл к карапузу, протянул руку, показывая, что хочет взять на руки Тёмку.

     – Ладно, – Женя кивнула, показалось, она немного напряглась, но шага в сторону Богдана не сделала.

     – Я знаю, как держать младенцев, – на всякий случай напомнил он, отстёгивая ремешки безопасности люльки.

     Тёмка нахмурился, сведя светлые брови, но поднять себя позволил, довольно пустил пузырь из слюней, дрыгнул ногами и замер столбиком в мужских руках. Никакого интереса к Богдану он не проявил, глазел по сторонам, словно понимал что-то, и издавал тарабарские звуки, похожие не то на мяуканье котёнка, не то на писк щенка.

     – Крепкий парень, – похвалил Богдан рыжика.

     Нормы веса и роста начисто выветрились из его головы. Выглядел Женин сынишка пухленьким, в руках чувствовался увесистым кусочком, при этом уверенно крутил головой по сторонам, дёргал ногами и ощутимо шлёпнул пару раз по носу. Отличный комплект умений и достижений для человека трёх месяцев от роду, по мнению Богдана.

     – Крепыш, – с довольной улыбкой согласилась Крош.

     В это время крепыш повернулся в сторону мамы и издал протяжный плач, намекая, что чужой дядька, конечно, хорошо, но мама – лучше.

     – Ты подождёшь? – обеспокоенно проговорила Крош, забирая сына. – У нас кормление, – виновато пролепетала она. – Он сейчас поест и час пятнадцать будет спать.

     – Подожду, – поспешил успокоить Богдан. – У меня есть время, не переживай. Кушайте.

     – Ага, – Женя кивнула и поспешила в свою комнату с Тёмкой на руках.

     Богдан с облегчением выдохнул. Нет ничего постыдного или отталкивающего в грудном кормлении, но видеть процесс он не хотел. Не с Женей и её сыном, не тогда, когда мысли о ней вызывают совсем неуместные чувства и желания, тяжесть внизу живота. Когда кормила Яна, он принимал, как должное, с лёгкостью абстрагировался. Разделял ипостаси Яны – его женщины, и Яны – матери его ребёнка.

     Эгоистичная натура Богдана брала верх над здравым смыслом. Он не желал видеть, как Крош кормит грудью. Не сегодня.

     Женя скрылась в комнате, выскочила на несколько минут в ванную, опрометью проскочила обратно, чем-то громыхнула за закрытыми дверями, а после стало тихо. Богдан в это время огляделся. Ничего не изменилось – та же мебель, плита, холодильник, телевизор, швейная машина на журнальном столике. В углу дивана валялся знакомый голубой тряпичный Крош с зеркальным брюшком, уже немного потрёпанный, с мятым ухом.