Наталия Романова - Можно тебя навсегда

     Не здесь. Не сейчас. Не с этой женщиной.

     Оргазм почти застал врасплох, Богдан с трудом удержался на ногах, не скатился на пол, растянувшись почти бездыханным телом. После он подхватил Женю, дёрнул на себя, впившись жадным поцелуем в рот. Он никогда не был ханжой, излишне брезгливым, сейчас – тем более.

     Губы у Крош припухли, на щеках оставались дорожки слёз, Богдан зацеловывал трясущуюся женщину и сам сходил с ума от произошедшего. От происходящего прямо здесь и прямо сейчас.

     Хороший минет похож на любовь – любой мужчина это подтвердит. Только это и была любовь. Так думал Богдан, когда Женя убежала в ванную комнату, предварительно выдав ему влажные салфетки.

     Он привёл себя в порядок, застегнул брюки, откинул голову на спинку дивана, всё ещё пребывая в звенящей пустоте, не смея даже теням мыслей забраться в собственную голову. Думать и решать он будет потом.

     Мельком увидел подарочный пакет, с собственным презентом от Крош. Улыбнулся. Бесстрашно протянул руку.

     Столкнулся на скорости двести восемьдесят километров в час с бетонной стеной.

     С покрывала в технике пэчворк – лоскутное шитьё, – собственноручно сшитом Крош, смотрели улыбающиеся лица Яны и Аришки. Фотографии на ткани, бережно сшитые кусочки прошлой жизни, как удар со всей силы в солнечное сплетение. С оттяжкой.

     Богдан зажмурил глаза. Невыносимая, гремучая боль мгновенно затопила всё его существо, громыхнула в висках, вызвала тошноту, подкатила желчью к горлу, сжала лёгкие, вырвала кадык.

     Он встал. И тихо закрыл за собой входную дверь.

     Июнь выдался холодным, словно весна не только не собиралась уступать свои права, но и плавно перетекала в осень, огибая лето навязчивыми дождями. Начало же июля обрушилось парящей духотой, лишь из стоящей стеной тайги изредка доносился запах прелости, влаги и, едва различимый, хвойный.

     Богдан поднял взгляд от монитора, потянулся, перебарывая ломоту, зевнул и уставился в окно «конторы». Именно так называли административный корпус рабочие, он быстро привык. «Контора», значит – контора.

     В конторе было всего четыре кабинета. Один он делил с Егором – совладельцем, который редко здесь бывал, носился, как в мягкое место ужаленный, – молодость.

     Во втором расположилась бухгалтерия из двух работников. Матёрый главный бухгалтер – женщина предпенсионного возраста, приходящая ранним утром, а после обеда спешащая домой, к подсобному хозяйству. И её помощница – выпускница института путей сообщений в Новосибирске. За каким чёртом она вернулась на родину, Богдан не интересовался. С обязанностями справлялась – ему достаточно.

     Третий кабинет занимал технолог, дённо и нощно торчащий на кумысном производстве. В четвёртом должны находиться ветеринары. Зоотехнолог перебрался поближе к конюшням, заскакивал утром, быстро справлялся с бюрократией и спешил к подопечным, а его подчинённые – целыми днями в работе.

     Вот и получается, что находился Богдан на рабочем месте один, если не считать помощницы бухгалтера, как всегда молчаливой, тихой и максимально незаметной. Он резко встал, кресло отъехало в сторону, с грохотом ударилось о стену, обитую вагонкой.

     – Татьяна, здесь? – крикнул он в коридор, в сторону бухгалтерии. Ему ответила тишина. Пришлось пройти в торец, заглянуть в кабинет. – Я ушёл, – кинул он моргающей, как сова, бухгалтерше, окопавшейся в бумагах. – Закроешь тут, – он кивнул и вышел.

     Постоял с минуту на крыльце конторы, немного поразмыслив, отправился на конюшни, цепляя взглядом происходящее: два подсобных рабочих, пристроившихся на сезон, деловито курили у фуражной. Завидев хозяина конезавода, сигареты начали прятать, понимая бесполезность, видел – оштрафует.

     В леваде – обустроенном загоне с небольшим навесом и кормушками, – степенно выхаживали несколько кобыл, флегматично пожёвывая. В других загонах точно такая же картина. Лошади, кони, жеребята.

     У кузницы стоял кузнец – непомерный детина, настоящий былинный богатырь, только с хакасской кровью, как только уродился такой у обыкновенных родителей. Кузнец поднял широкую ладонь, молчаливо приветствуя хозяина.

     По пути Богдан завернул на производство, умудрился улыбнуться работницам – эти-то точно не виноваты в дурном настроении начальства. Никто не виноват, кроме него самого. Впрочем, приветливым и разговорчивым владелец конезавода не был никогда, не сравнял взглядом с утоптанной землёй – считай, день удался.

     У длинного здания конюшни осмотрелся. Всё на своих местах. Рабочие без лишней суеты занимались своим делом, слышались кони, доносился едва ощутимый характерный запах.

     – Здорово, – Богдан поздоровался со старшим конюхом крепким рукопожатием, зайдя в амуничник.

     – И тебе здоровья, Палыч, – ответил Степан Матвеевич, отвечая на рукопожатие. – Так? Или по делу?

     – Так, – усмехнулся Богдан.

     – Так, так жди, – небрежно бросил конюх, отвернулся к амуниции, деловито почесал нос и сделал пару пометок в помятом блокноте химическим карандашом.

     – Подожду, – не обратил никакого внимания на панибратство Богдан.

     Степан Матвеевич – человек степенный, с огромным опытом и стажем работы на лучших конезаводах страны. Выйдя на пенсию, не у дел не оставался, трудился и консультантом, и рабочим. Когда вернулся на родину, к истокам, «могилам родичей», как любил говорить сам, был перехвачен Усмановым, только открывавшим конезавод, став ему не только главным помощником на первых порах, но и руками – правой и левой, – когда свет померк перед глазами после смерти Яны и Аришки.

     Тогда, в самом начале, Егор не вывез бы всё на себе – ни опыта, ни хватки, ни понимания у парня ещё не было. Богдану же стало всё равно –  жить или сдохнуть. Степан Матвеевич сам себя назначил руководителем и добровольно брался за всё, что необходимо. От постройки новых конюшен до найма рабочих. С бизнес-стратегией Степан Матвеевич не дружил, в «бумагах энтих» понимал мало, «компутера» побаивался, на дело Усманова поддерживал. Почти год не прошёл даром, но то, что конезавод не развалился – немалая заслуга Степана Матвеевича.

     Относительно придя в себя, окунувшись в дела, как в омут, Богдан это быстро понял. В долгу не остался, отблагодарил материально и морально, должность же старшего конюха, несмотря на почтенный возраст и ухудшающееся здоровье, оставил за Степаном Матвеевичем навсегда. Сколько тому захочется оставаться при деле.

     Богдан выбрался на улицу, пройдясь по просторной конюшне с высокими потолками и широким проходом. Лошади приветствовали хозяина, тянули к нему холёные морды, раздавалось довольное ржание. Каждую он знал не только по имени, стоимости, родословной, но и по характеру, привычкам, пристрастиям, страхам.

     Валет – красавец, органично и пропорционально сложенный орловский рысак белой масти, не терпел грязь. Отвращение к плохой погоде буквально читалось на морде, когда его выводили в межсезонье по грязи. Зимой же, среди снегов, Валет красовался, косясь выразительными глазами – все ли видят, насколько он хорош собой.

     Амулет – русский рысак гнедой масти. Племенной жеребец с сухопарой шеей и ногами. Послушный и добродушный, как теленок. Объездить его смог бы даже шестилетний ребёнок.

     Принц – строптивый, норовистый конь, задиристый, молодой, ещё не вошедший в силу. Страшный гордец с неуживчивым характером.

     Наконец, в дверях появился Степан Матвеевич, под уздцы он вёл Абсента. Крупный, мощный, высокий французский рысак караковой масти был негласно всеми признан конём Богдана и только его. Любимцем, которого объезжал лично Богдан.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

   Абсент числился племенным жеребцом. Французский рысак – невероятно красивое животное, предназначенное для спорта. Созревают такие жеребцы позже орловских рысаков или русских рысистых, поэтому потомства от него ждали дольше, и парень не подвёл. Порода в первых отпрысках Абсента читалась сразу по рождению.

     Богдан принял коня, одобрительно похлопал по мощной шее, приветствуя, легко взлетел в седло и направился вон из конезавода. Туда, где за линией шоссе и темнеющей полосы тайги начиналась степь, прерывающаяся чередой невысоких гор. Стык стихий.

     Запах полыни, ковыля, засохшей и свежей травы, душный цветочный аромат ударил в нос, стоило проехать меньше километра. Абсент, почуяв настроение наездника, перешёл на шаг, не мешая Богдану смотреть в никуда, вдыхать тёплый воздух степи, и гонять пустые мысли в опустошённой от этих же гнетущих мыслей голове. Наверное, не будь в его жизни конезавода, обязанностей перед рабочими – в такие часы он пришпорил бы Абсента и скрылся от всего мира. Испарился, превращаясь в кочующую по степи пыль.

     По возвращению на конюшню лично занялся Абсентом, получая от общения с конём особенное, мало с чем сравнимое удовольствие. Егора на месте не застал, в общем-то, и не рассчитывал. Степан Матвеевич выговаривал недовольство подчинённым, но прикусил язык, завидев начальство. Дескать, мы тут сами своими силами разберёмся. Татьяна же, кажется, не поменяла позу с того момента, как утром моргала, глядя на Богдана. У совы больше эмоций, чем у бухгалтерши. Впрочем, вряд ли Богдан хоть кому-нибудь внушал желание улыбнуться.

     Богдан отправился в душ, освежился, решил, что стоит всё-таки поработать, раз уж он в конторе. Через полчаса – волосы не успели просохнуть – услышал женский разговор под открытым окном.

     – Звонил твой? – Богдан узнал голос Марины – проходящей у него практику ветеринара с узкой направленностью ипполога.