Наталия Романова - Можно тебя навсегда

     Богдан остановил машину, подождал, когда Крош выберется, вышел сам, забрав из автомобиля Тёмыча, понимая, что тремя минутами экскурсия не обойдётся.

     – Вот это красотища! – проговорила восторженно Женька. – Ты видел это? С ума сойти! Хоть кино снимай. Путешествие хоббитов! Если сейчас из леса появится Гэндальф, я совсем не удивлюсь! Ой, смотри, что это?

     Богдан покорно шёл за Крош, прижимая к себе Тёмыча, почему-то именно рыжий крепыш шести месяцев от роду, понимающий ничтожно мало в этой жизни, давал ему силы здесь и сейчас устоять на ногах.

     – Фундамент? – Крош замерла, уставившись в торчащий из высокой, сочной травы фундамент, покрытый редкой травой от времени. – Кто-то не достроил дом, – она легко запрыгнула на бетонную ленту и пошла вдоль. – Большой дом должен был построиться. Здесь, наверняка, спальня. А там… там детская!

     – Кухня, – ответил Богдан, чувствуя, как слова застревают в горле, будто рыбной костью подавился, не может вздохнуть, не то, что говорить. – Детская рядом со спальней, а из кухни виден двор с игровой зоной.

     – А? – Женя распахнула зелёные глазищи, прикрыла ладонью рот, уставившись на говорящего.

     – Там баня. Обыкновенная русская баня. Стены обиты липой, большой предбанник, купель, – он показал на границу кедров и прогалины, открывающей вид на реку.

     – Это твой дом? – тихо-тихо уточнила Крош.

     – Да, – он кивнул, не смотря на Женю, а когда глянул, увидел то, чего боялся больше всего на свете – слёзы.

     Полные глаза огромных, перекатывающихся слёз. Жалость. Бетонная, давящая, удушающая плита жалости. Посмотрел поверх рыжей макушки с развевающимися кудрявыми прядями на чуть прохладном ветру с реки. Увидел, как наяву, дом, который должен был вырасти. Что почувствовал? Рефлекторно готовился к острой боли, горячим, жалящим иглам по венам, взрыву каждой клетки тела, кровавому крошеву в душе, сердце, разуме. И не почувствовал ничего кроме глухого, как хроническая непреходящая боль, принятия.

     Принятия, запоздалого, как электричка после полуночи, которую ждали засветло. Запоздалого, и всё-таки необходимого.

     Крош тем временем вытирала слёзы со щёк, всхлипывала, смотрела с такой говорящей, очевидной жалостью на Богдана, что хотелось взвыть, как оголодавший волк на луну – пронзительно, страшно, предупреждающе.

     – Не надо, – глухо произнёс он.

     – Что не надо? – Женька всхлипнула, кончик носа некрасиво покраснел, она вдруг подскочила, выхватила Тёмыча из рук Богдана, как от прокажённого, вцепилась в сынишку, стиснула, начала покачивать, целовать макушку с рыжими волосками, пухлые щёки, нос-кнопку. Тёмыч недовольно крутил головой и кряхтел.

     – Жалеть меня не надо, – отрывисто, как ворон, каркнул Богдан. «Жа-леть ме-ня не на-до».

     – Я не могу, – неслось в спину Богдану, быстро шагающему к машине. – Не могу! – Крош умудрилась обогнать его, встать перед лицом, перегораживая путь. Он почему-то уставился на её ноги в спортивных босоножках.

     – Я не тебя жалею, а дочку твою, – прошептала Женя. – Она маленькая совсем была, на тебя похожа. Жену твою жалею. Молодая, такая красивая! Ей, наверное, всё-таки повезло, что с девочкой своей ушла… Потому что, – она крепко прижала сына к себе, тот надул щёки, готовясь дать отпор единственным доступным способом – плачем. – Потому что лучше вообще не жить после такого! Всё это несправедливо, такого не должно происходить. Дети не должны умирать! Никогда-никогда-никогда! Ты говоришь «не жалей», а как? Как не жалеть? Смотришь передачи про больных деток и каждого, каждого жалеешь! Или новости про крушения, техногенные аварии, катаклизмы всякие… Люди гибнут, среди них дети. Разве возможно не жалеть? Могли бы жить, а погибли! Всё, нет их! Твоя дочка и жена могли бы жить здесь, но их нет. Как я могу не жалеть? У меня сердце есть, Богдан!

     Богдан молчал, не зная, что ответить на тираду Крош. Слишком долгий день, слишком пронзительный.

     – Тебя мне тоже жалко, – Крош виновато опустила голову. – Не так, как их, по-другому. Прости, у меня не получается иначе. Родных жалеют, берегут, не умею не жалеть… Кто пожалеет? Прохожий?

     – Женя… – он запнулся, не знал, что ответить, слова крутились, но всё не те, пустые, никчёмные, ни о чём не говорящие.

     – Я люблю тебя, – выпалила Крош и уставилась на Богдана. С таким лицом люди в прорубь ныряют. Навсегда.

     – Жалость – это не любовь, Крош.

     – Любовь… – Женька отвернулась, уставилась на исполинские кедры. Богдан видел ухо, такое маленькое, крошечное, с тремя веснушками на раковине, заправленную прядь волос, упрямо лезущую на лицо, глаза со следами слёз, вздёрнутую верхнюю губу в форме лука купидона… Купидона.

     – Женя, – он подошёл близко. – Женька, Женечка, Крош, я люблю тебя. Всем сердцем, сколько бы его ни осталось – люблю.

      «Люблю», «Люблю», «Люблю».

     Словно прошелестели вековые кедры, принесло тёплым ветром со степи, речной прохладой.

      «Люблю», «Люблю», «Люблю».

     Отдавалось в запахах тайги, степного ковыля, осоки вдоль берегов реки.

      «Люблю», «Люблю», «Люблю».

     Громыхнуло сердце, остановилось, а потом застучало снова. Вдруг переворачивая страницу, казалось бы, знакомого, понятного мира.

     Домой добрались молча, даже Тёмыч притих, впитывая неясные вибрации между взрослыми людьми. Словно прислушивался к своему новому будущему, рассматривал его, примерял, решал, как относиться.

     Богдан приоткрыл глаза раньше, чем послышалось кряхтение Тёмыча. По парнишке можно было сверять часы. Шесть утра – подайте заветную бутылочку. Малой ночью дал прикурить. Суматошный день сказался, вместо спокойного вечера он ожидаемо капризничал. Половину ночи таращил глазёнки, а вторую заходился уставшим плачем. Под утро, когда солнечные лучи начали проникать в комнату, Богдан не выдержал – вынес кроватку с бушующим малышом на кухню, там были плотные жалюзи, диван, и не было мамы.

     Женя валилась с ног, но мужественно укачивала сынишку, когда тот и не собирался спать. Сначала вёл пространные беседы о своём, важном, шестимесячном, позже ревел, как только мама попадала в поле зрения. С завидной настойчивостью требовал взять на руки, тогда как Крош держалась с трудом, чтобы не уснуть, где остановилась. Сидя, стоя, на полу, потолке – неважно.

     Богдановы руки Тёмыч благосклонно терпел, утихомиривался, начинал дремать, пока не видел Женю. Что ж. Пришло время радикальных мер. Кроватка – вместе с малым – во главе с Богданом отправилась на кухню, и, о чудо, парнишка после недовольного сопения уснул.

     Прокряхтел малыш через час, Богдан к тому времени был во всеоружии, вернее – с бутылочкой, разгуляться не дал. Тёмыч после перекуса мгновенно уснул, по всему было видно – спит пацан крепко. Нагулялся за ночь.

     – Как он? – в двери показалась взлохмаченная Крош.

     Богдан развёл руками, выразительно показывая некоторым рыжим, что им следует сидеть в комнате, не провоцировать добропорядочных шестимесячных крепышей на продолжение дебоша. Женя виновато пискнула, скользнула на цыпочках в уборную. Богдан в это время зашёл в комнату, потирая ладонями лицо.

     Через десять минут Женя застыла в дверях, Богдан посмотрел на зашедшую, сглотнул тугой комок вожделения, игнорируя абсолютно растерявшийся зелёный взгляд. Стояла Женя в коротенькой ночной сорочке, едва доходившей до середины бедра, с разрезом спереди, там мелькнул трикотаж трусов. Ничего особенного. Белые, тонкие, аккуратные, без кружева и изысков.

     – Что? – Женя переступила с ноги на ногу, неуверенно посмотрела на Богдана. Она силилась отвести глаза, ей стало неловко, но мужской взгляд продолжал скользить по вожделенным, кричаще женственным изгибам.

     – Устал, да? – Крош нахмурилась. – Я понимаю, правда. Я сама могу… или уедем… вот.

      «Вот» – отозвалось гулким эхом в тишине дома. Рассыпалось тысячами звуков по полу из натурального дерева, тёплого под маленькими ступнями Крош. Покатилось через комнату, оседая в солнечном луче, пересекающем расправленную постель.

     Богдан сделал два шага, Женя не успела пискнуть, как оказалась в плену его рук. Одной он прижимал к себе изгибы, настолько желанные, умопомрачительные, что перехватывало дыхание, второй скользил по бедру, выводя узоры, сдавливая пальцами мягкость, шелковистость кожи. Чудом умудрился закрыть дверь в кухню, отсекая себя с Женей от внешнего мира. На проскочившую панику во взгляде кивнул в сторону радио-няни.

     – Тёмыч спит, никого нет, мы одни, – зачем-то произнёс он очевидное. Егор вечером умчался в Абакан, терять время на пустые ночи без своей женщины он не собирался.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

     Богдан приоткрыл глаза раньше, чем послышалось кряхтение Тёмыча. По парнишке можно было сверять часы. Шесть утра – подайте заветную бутылочку. Малой ночью дал прикурить. Суматошный день сказался, вместо спокойного вечера он ожидаемо капризничал. Половину ночи таращил глазёнки, а вторую заходился уставшим плачем. Под утро, когда солнечные лучи начали проникать в комнату, Богдан не выдержал – вынес кроватку с бушующим малышом на кухню, там были плотные жалюзи, диван, и не было мамы.

     Женя валилась с ног, но мужественно укачивала сынишку, когда тот и не собирался спать. Сначала вёл пространные беседы о своём, важном, шестимесячном, позже ревел, как только мама попадала в поле зрения. С завидной настойчивостью требовал взять на руки, тогда как Крош держалась с трудом, чтобы не уснуть, где остановилась. Сидя, стоя, на полу, потолке – неважно.