Я поворачиваюсь к нему, чтобы излить, наконец, всё, что накипело, но от того, что вижу, не могу разжать челюсть: его зрачки расширены, в глазах ужас, а лицо выглядит так, словно он впервые в аду, и от увиденного в Преисподней не в состоянии скрыть эмоций.

Господи, думаю, что он делает? Зачем? Ведь самому плохо, тогда ПОЧЕМУ? Для чего?

— Сколько можно унижать меня, Алекс? — взрываюсь. — Ты притащил меня сюда в качестве кого? Коврика для ног у двери в твою спальню?

Он смотрит в упор, и при слове «коврик» всем телом вздрагивает.

— Мне это не нравится! — рявкаю так, словно меня живьём жгут. — Нет! Меня это бесит!

— Что… ты… делаешь? — шепчет и, кажется, вот-вот задохнётся.

У меня эмоциональный шквал, неуправляемый гнев, свирепая обида, и я не вижу, не понимаю, что у человека напротив панический приступ. Просто в моей жизни не было людей, обладающих настолько уязвимой психикой.

— Я уезжаю, ты не видишь? Я не могу находиться там, где надо мной все потешаются. Закажи мне такси.

На лице у него нечто страшное. Он пятится назад, затем резко разворачивается и бросается в ванную. Я слышу, как льётся вода, пока собираю по комнате свои вещи: косметику, книги, гаджеты. Пытаюсь ввести пароль для wi-fi, на который у меня до этого не было ни времени, ни желания, и найти место своей дальнейшей дислокации — другой отель, пусть самый простой, но подальше отсюда.

Martova — Say My Name/Cry Me A River

Через десять минут, а по ощущениям спустя вечность, Алекс снова в спальне. Его голова полностью мокрая, волосы приглажены назад, он больше не задыхается, и в глазах человек, а не вусмерть напуганный грешник. Несмотря на вполне вменяемый вид, он очень напряжён, сосредоточен. Примерно, как когда разговаривает с кем-нибудь по работе, но во много раз сильнее. Догадываюсь, что он засунул голову под холодный душ, чтобы совладать со своей истерикой: ему нельзя быть несдержанным, импульсивным, ведь он мужчина, и должен гордо называться таковым.

— Пожалуйста, давай поговорим, — предлагает спокойно, а у самого пальцы побелели от того, с какой силой он вцепился в спинку стоящего у моего зеркала стула.

— Не о чем уже говорить, — отвечаю так же спокойно и погружаюсь в планшет в поисках подходящего варианта.

Внезапно слышу тихое:

— Можно подойти?

— А ты боишься, я тебя укушу?

— Нет, я боюсь другого. Боюсь вызвать у тебя ещё большее раздражение.

— Что за бред?

Алекс приближается, бесшумно опускается на пол рядом с кроватью. В таком положении — словно на пьедестале, когда он у моих ног, я боюсь смотреть ему в глаза и продолжаю пролистывать страницы отелей, не понимая, что вижу, что делать, что думать, и как, вообще, мне быть.

— Прости меня, — медленно, тихо и очень спокойно начинает. — Я допустил ошибку, неправильно расставил приоритеты.

Это он зря сказал. Молча, слушаю дальше.

— Я… я не умею, не знаю… просто не знаю, как нужно! Дело в том, что мой прежний образ жизни несколько отличался от теперешнего и… и я не совсем понимаю, где, когда и как перехожу границы. Сейчас понимаю, чем именно сделал тебе неприятно, но не в тот момент… прости меня, пожалуйста! — переходит почти уже на шёпот. — Я не нарочно, поверь! Просто не всегда понимаю важные вещи… вовремя.

От его огромных, переполненных страхом и сожалениями глаз, не моргая, глядящих в мои, у меня в горле ком.

— Помоги мне… научи! Подтолкни, одёрни, ударь, накричи, но научи! Не нужно уходить! Это неправильно! Это не выход! Проблемы нужно решать!

Я молчу, потому что нет ни единой адекватной мысли. Только чувства: переполняющие, острые, режущие и сладкие одновременно. Кто-то сказал, что в любимом человеке не замечаешь недостатков, но вот же они! Все налицо! А я не могу оторвать глаз от его карих радужек, от идеальных линий лица. Понимаю, что уйти от него очень сложно и больно и… нужно ли?

Не дождавшись от меня ни слова, Алекс решается на вопрос:

— Тебе не нравится, что ко мне… прикасаются другие женщины? — произносит так тихо, будто сам боится своего вопроса.

— Сам дошёл? — рявкаю так резко, что он аж вздрагивает.

— Нет, мне Марк сказал, — облизывает губы, — что тебя раздражает, когда ко мне прикасаются. Но это не Марк должен был сказать, а ты! Ты должна была сразу же мне всё сказать! — в его голосе и взгляде как будто обида. — Я не понимаю… этих вещей. Знаю, я немного покалеченный в плане нравственности, но всё ведь можно исправить, так? Ответь что-нибудь! Не молчи! — снова шепчет.

Мгновение его рука неосознанно тянется к моему бедру, но он тут же её отдёргивает. Я в ужасе. Недоумеваю, что творится в его душе, если он из уверенного, смелого, а в сегодняшнем конкурсе даже местами и дерзкого Александра Соболева вдруг превратился в раненого зверя. Я ведь ничего такого не сказала ему! И не сделала!

— Жаловаться на очевидные вещи — это унижаться ещё больше.

— Нет! — опять шёпотом. — Не может быть унижения между близкими людьми! Если один ошибается, второй должен сказать ему об этом, не держать в себе и не ждать, пока всё развалится!

В его глазах боль, и я, наконец, понимаю природу его страха.

— А ты не пробовал примерить свои манёвры на себя?

Он ловит каждое моё слово. Так жадно и так сосредоточенно меня никто и никогда ещё не слушал.

— В следующий раз, прежде чем кого-то поцеловать у меня на глазах, представь, что это делаю я, а ты смотришь. Прочувствуй момент и расставь приоритеты правильно.

Он слышит в тоне и тембре моего голоса, видит во взгляде прощение. Несколько секунд продолжает смотреть в глаза, затем приоткрывает немного губы, едва заметно запрокидывает голову, словно расслабляясь, и совершает своё главное признание:

— Я не смогу без тебя. Совсем. Просто знай это.

Невозможно дышать, глядя в глаза, в которых расширяется Вселенная. Нет больше людей на земле, хранящих в себе столько силы и слабости, смелости и страха.

— Теперь всё по-другому, всё иначе, — продолжает. — Ты дала мне попробовать себя по-настоящему, и я с этой иглы уже никогда не соскочу. Никогда. Так что, если ты уйдёшь, у меня не будет выбора …

Его аллегория могла бы натолкнуть на определённые мысли, но в эту секунду меня пугает совсем другое:

— Что ты сделаешь?

— Пойду за тобой, куда бы ты ни пошла.

Выкрутился, думаю. Чуть не пригрозил суицидом мне, что ли? Но искренность и болезненное желание сохранить «нас» остужают мой пыл.

Шепчет:

— Ты не уйдёшь?

— Нет.

— Можно обнять?

— Можно.

Поднимается на колени, осторожно кладёт ладони на мои бёдра и, поскольку ничто не взрывается, решается передвинуть их на талию. Ещё пару мгновений спустя мы уже лежим в обнимку на кровати. Алекс начинает целовать меня, и я понимаю, что это немая просьба о сексе. Останавливаю его, а он шёпотом и надрывно просит:

— Пожалуйста! Мне сейчас это очень нужно!

— Сейчас? — не верю своим ушам.

— Это возвращает мне почву под ногами. Чувство, что у нас всё хорошо… ты всё ещё моя, хочешь меня, я тебе не противен…

— Что за глупости? Почему ты должен быть мне противен?

— Я же… грязный, — выдаёт едва слышно.

— В чём проблема, иди в душ! — предлагаю.

— Если б только вода могла это смыть…

33 Tours — California Dreamin

Patricia Kaas — If You Go Away

Я в недоумении: «О чём он говорит?». Странный и явно не в себе. Те времена, когда я так восхищалась безупречностью этого полубога и пыталась нащупать его скелеты в шкафу, давно прошли. Сейчас они, кажется, норовят вывалиться сами, а я, сцепив зубы, запихиваю их обратно. Мне больше не нужны его грехи, ошибки, слабости, я жажду тепла, понимания, надёжности. Хочу верить ему. Доверять. Хочу секса с ним — в конце концов, он прав: во время близости наш крейсер словно отправляется на ремонт. К сожалению, не капитальный, но обоим становится легче и спокойнее.

Алекс больше меня не целует: уткнулся носом в мою грудь и с такой силой прижимает к себе, удерживая всей ладонью за талию, что мне даже немного больно. Но я терплю — понимаю, что для него сейчас это, очевидно, важно — вот так держать меня. Он как большой, провинившийся ребёнок, напуганный самым страшным наказанием.

— Ты не уйдёшь от меня? — ещё раз спрашивает.

— Нет.

Прижимается ещё сильнее, и сквозь эфемерную канареечную ткань платья я чувствую не только каждый его вдох и выдох, но и то, как его губы стараются незаметно поцеловать то место, к которому прижаты — грудь, в которой сердце.

— Я и не собиралась уходить от тебя! — признаюсь шёпотом. — Думала пока только переселиться в другой отель и дать себе остыть, а тебе подумать. Ну и спрятаться от всех глаз, которые видели моё унижение.

Слышу, как гулко и часто бьётся его сердце, чувствую, как крепко — так, что не отдерёшь — обнимают его руки, ладони, пальцы.

Глупый! Делает ненормальные вещи, а потом сам же и страдает.

Машинально, так, будто это мой обиженный ребёнок, поднимаю руку и начинаю гладить его по волосам. И вскоре Везувий затихает, расслабляется, перестаёт до боли меня сжимать; его сердечный ритм выравнивается, дыхание становится тихим, едва различимым. А я продолжаю гладить, всей кистью загребая вьющиеся пряди — кажется, после перенесённых химии и облучения они стали ещё гуще и более блестящими. «Красивый паразит, — думаю, — ничто его не берёт».

Спустя время наклоняюсь и целую в лоб, глубоко втягивая носом запах его волос. Вдруг обнаруживаю, что Алекс спит: тихо, сладко, словно умаявшийся за день ребёнок, который бедокурил и куролесил, но в любящих ладонях всё-таки нашёл своё прощение.

Да, дорогой, на меня можно положиться. Я не сбегу при первых же трудностях, особенно таких глупых. К тому же, нужно отдать должное, на вечеринках тебя действительно стали меньше «трогать»: вероятно, это результат беседы с Марком. А я о ней и не знала.