Виктория Мальцева - Муж

Улыбаюсь, потому что не так уж всё у нас и плохо — надежда есть. Есть она.

Утро начинается с мятных поцелуев, нежных поглаживаний, волнующих прикосновений пряных волос к моему носу, щекам, шее, груди, животу…

Вскакиваю, чтобы спрятаться в душе, но Алекс, достаёт меня и там: нежно вымыв, тащит в кровать, и я знаю, что сопротивляться бесполезно. Не ему, себе. Безвольность никогда не была моей слабостью… раньше, а теперь я другая, и жизнь моя не похожа ни на самую смелую мечту, ни на фильм ужасов, скорее, на психологический триллер, медленно, но уверенно разворачивающийся на фоне райских ландшафтов и роскошных декораций.

Алекс непревзойдённый любовник. Всегда был, всегда будет. Не представляю, как можно делать это ещё лучше: каждый его жест, движение, да что там, даже просто шевеление, вдох, выдох — всё попадает в точку. Точку моего невменяемого безумия.

Я уже молчу о непосредственном процессе скольжения, незаметно перетекающем в мягкие толчки, а затем и в брутальное мужское насыщение. И эта заключительная часть — моё самое любимое место во всей пьесе: обожаю наблюдать за ним, когда он, наконец, позволяет себе удовольствие. Вначале и в самом процессе, что бы мы ни вытворяли, он сдерживается, старается контролировать себя, и у него всегда это получается, но только до тех пор, пока меня не накрывает до горечи сладкой волной. Эти волны бывают серийными, штормовыми, иногда проносятся, как цунами. И когда он видит их, его выдержку срывает: брови сдвигаются к переносице, морщится лоб, глаза закрываются, как сильно бы он ни старался удерживать их открытыми. Но самое сладкое, то, чего я всегда так жду и так редко получаю — это его стон — самый утончённый и самый сексуальный звук во Вселенной. Даже в этом он совершенен, даже в этом красив.

Мы занимаемся любовью в то утро целых три раза. Днём на пляж не идём — нельзя — и отсыпаемся в обнимку. С Алексом даже просто спать рядом — одно сплошное удовольствие: от дурманящего запаха его кожи, от умиротворяющих объятий, от размеренности дыхания, от осознания уникальности его красоты и понимания того, что сейчас вся она твоя! Только твоя! Бери себе её всю, трогай, любуйся!

Я просыпаюсь на закате. Красное золото разливается на белом матовом полу холла, а в спальне полумрак — окна наглухо закрыты. Алекс босой, но одетый в футболку и джинсы, сидит рядом. Его сосредоточенное лицо освещено тусклым светом экрана ноутбука, сам он собран, серьёзен и что-то усердно правит, оставляя длинные комментарии в примечаниях к документу. Сравнивает графики и значения ячеек таблиц отчёта с аналогичными данными на сайте своей компании, то хмурится и задумчиво трёт подбородок, то вдруг его пальцы начинают летать по клавиатуре.

И я любуюсь. Красота во всём: в каждой линии, изгибе, оттенке, в любом, даже самом простом жесте. Длинная чёрная чёлка, игриво поджимая свои концы, небрежно закрывает лоб и немного глаза, мешая видеть. Каким-то совершенно неосознанным, а потому нелепым детским жестом Алекс приподнимает её, чтобы не мешала, старается закинуть назад, но она, упрямая, прядь за прядью, лениво сползает обратно. И вот такой — взъерошенный, не приглаженный и домашний — он желаннее всего. Для меня.

Я поражаюсь диапазону метаморфоз, на которые способен этот человек. Если верить словам Марка и тем крохам «делового Алекса», которые я уже успела засвидетельствовать, в бизнесе этот парень монстр. Он неудержим, безжалостен и опасен, его уважают, с его мнением считаются, доверяют и предпочитают дружить, нежели враждовать. Он поглощает компании и инвестирует немыслимые средства в социальные проекты, не сулящие ему никакой прибыли, кроме чувства выполненного по отношению к планете долга. Он был и остаётся повёрнутым на экологии.

И это необыкновенно обволакивающе мягкий и уязвимый человек, кода дело касается семьи. Алекс — открытая незажившая рана с тех самых пор, как погибли его родители и сёстры. И он живёт, раненый, чего-то ищет, чего-то ждёт.

Густые, по-девичьи загнутые кверху ресницы, кажущиеся ещё более длинными в игре света и тени, почти не шевелятся — так пристален его взгляд. Взгляд, направленный на меня.

Если бы я была художником, обязательно начала бы с губ — самой трепетной и волнующей детали этого эдемски красивого лица. Я вывела бы их нежные контуры, а потом билась бы над цветом в поисках неповторимого розового оттенка, но, скорее всего, так бы и не нашла. Его верхняя губа едва заметно вздёрнута кверху, а нижняя терзает желанием сжать её полноту и мягкость зубами, чтобы не столько от боли, сколько от волны вожделения он тихонько застонал. Можно ли передать красками и линиями женственный бантик, в который складываются его губы, когда он злится или нервничает, как трогательно они растягиваются в улыбке, как жёстко, до белых разливов на коже его зубы закусывают нижнюю, когда у него что-то не получается?

Сейчас он улыбается, забыв обо всей серьёзности и неотлагательности своего занятия, в очередной раз погружая меня в сладкий гипноз своего очарования.

Алекс убирает ноутбук на пол, сползает со спинки кровати, и вот уже его лицо почти касается моего. Он так близко, что в моих глазах его черты размываются, наши губы соприкасаются в лёгком, нежном, почти целомудренном поцелуе. А я хочу большего, примитивного, и это странно, ведь я же совсем не сексуальная и не чувственная от природы! И сегодня меня уже ублажили целых три раза, и сделали это полноценно. Боюсь, о степени этой полноценности многие даже не подозревают. Стихи и песни не врут, просто везёт не всем.

Алекс отрывается от меня с явным усилием и обычным своим уверенным тоном предлагает:

— Не хочешь прогуляться? Мне нужно немного поработать, но я скоро закончу и найду тебя, — получаю невесомый поцелуй в нос.

Hillsong United — "Oceans" (Live at RELEVANT)

И вот я плетусь по берегу, любуясь и стараясь запомнить картинные пейзажи. Скучаю — мне не хватает детей и… Алекса! Кажется, я размякла до такой степени, что уже ничтожные часы без него становятся пыткой. Или это и есть состояние острой влюблённости? За последние дни я так привыкла быть неразлучной с ним, и днём, и даже ночью, что, несмотря на жару и непомерную влажность, спокойно сплю в его объятиях и совсем не помню, что можно по-другому.

— Валерия! — мягкий, но неожиданный оклик заставляет меня вздрогнуть — бельгиец. — Почему в одиночестве? — тут же допрашивает.

— А Вы?

— Я не у дел! — смеётся.

— А я временно.

Подходит ближе и долго стоит рядом, устремив взор в синеву быстро темнеющего тропического неба.

— Мы не знакомы, — вдруг вспоминает, не отрывая взгляд от пейзажа. — Жан.

— Валерия.

— Приятно иметь знакомство с женщиной, носящей имя супруги римского императора! Вам ведь наверняка известно, что Ваше имя — символ здоровья и силы, — поворачивается, то ли хитро, то ли довольно улыбаясь.

— Императора? Серьёзно? Вот уж не знала. Это какого же?

— Клавдия. Того самого, который сменил сумасшедшего Калигулу в первом веке.

— Того самого, который пришёл к власти случайно, но за время правления полностью сосредоточил её в своих руках, выиграл несколько военных кампаний, весьма существенно расширил границы Римской империи и стал вторым после Августа правителем, который после смерти был обожествлён?

— Да именно его. А Вы неплохо подкованы в истории!

— У меня сын школьник! — признаюсь, смеясь. — Так что никаких подвигов, только вынужденная необходимость!

Жан поднимает бровь, пристально вглядывается в моё лицо и, сложив на груди руки, восклицает:

— Сын? Не ожидал. Значит, Вы ещё и мать?

— И даже целых два раза мать. У меня и дочь есть.

На его лице как будто шок, и мне очень даже интересно, какое дело этому типу до моего потомства?

— Это дети Алекса? — спрашивает.

— А Вам не кажется, что это слегка не Ваше дело? — замечаю, сгладив свой хамский выпад улыбкой.

Разворачиваюсь и направляюсь вдоль берега в сторону только что уснувшего солнца. Жан не отстаёт:

— Значит не его. И живут не с вами.

— Почему же? Как раз, с нами. Мои дети не могут жить отдельно от меня. Это ведь мои дети! Посмотрите, какая красота! — восхищаюсь розово-золотым, словно на картине Монэ, небом, зеркально отражающемся в спокойной глади моря.

— Да, действительно, необычно красиво, — соглашается Жан. И в это мгновение я вижу абсолютную искренность и незащищённость: он словно сбросил всё своё обмундирование, откинул все маски, и на смену холодности пришло настоящее живое тепло.

Он привлекателен, очень. Даже красив, хоть и не так, как Алекс, но совершенно иначе, по-своему. Он сам пример того, о чём накануне меня толковал: хочешь увидеть привлекательность — подойди ближе, а если сможешь завоевать внимание, завладеть искренностью, поразишься неожиданно открывшейся красоте.

Жан чувствует мой взгляд и вздрагивает так, будто его током ударили, будто ужаснулся своему внезапному обнажению передо мной, и на мгновение я вижу несчастного, одинокого человека. Вскоре его стальная маска возвращается, но делает это медленно, будто нехотя, хоть и неумолимо.

Бельгиец неотрывно смотрит в мои глаза, а я бессовестно пытаюсь его прочесть. Он необъяснимо мне интересен своей чёрствостью, холодностью, явно поддельной грубостью, привычной, но неискренней резкостью. Там, глубоко внутри, сидит кто-то другой, и этот кто-то, похоже, вполне хороший. Когда маска, наконец, окончательно сливается с его лицом, я решаю попытаться сдвинуть её снова:

— Мне показалось, или пару мгновений назад я имела удачу увидеть Вас настоящего?

Его глаза распахиваются шире, темнеют, становятся неистовыми и… человеческими, такими, которые умеют отражать чувства, желания, эмоции.