Виктория Мальцева - Муж

Ян прерывается, ждёт, пока поверну в его сторону голову, и только поймав мой взгляд, продолжает:

— Я совершил вещь, о которой сожалею. Очень низкий поступок. Дело в том, что конгресс длился почти неделю, и всё это время мы жили в одном отеле. Алекс был с женой Ханной, и я… в общем, я переспал с ней. Месть за Мерседес, — он с трудом проглатывает свои сожаления, но взгляда не отрывает. — Жуть в том, что его реакции не было.

Он умолкает, смотрит в сторону, и не без усилия сознаётся:

— Я сделал это ещё раз. Причём так, чтобы он наверняка застал, увидел и испытал ту же боль, что и сестра когда-то, но он… просто бросил пиджак в кресло и ушёл в душ, — выдыхает. — Мне тогда показалось, что он был совершенно пустым внутри, мёртвым, как чучело волка на камине в доме моего отца… Я спросил у Ханны, что у них за отношения, и та ответила «открытый брак». Потом добавила, что муж с ней не спит вот уже несколько месяцев, потому что заболел лейкозом и не лечится. И только тогда я понял, почему во время его речи у меня было ощущение, что это не презентация, а прощание… Я думал, совесть сожрёт меня заживо, но лезть ему в душу и пытаться вести беседы после всего было глупо — он не стал бы меня слушать. Мать ездила к нему в Сиэтл, он принял её, выслушал, но ответил, что уже всё решил. Но, его судьба, похоже, совершила очередной кульбит — он всё-таки выкарабкался. Интересно было бы знать, «что» или «кто» изменил его планы. Мерседес мы ничего так и не сказали: она и сейчас ничего не знает. Ждёт его до сих пор. До сих пор любит. Надеется, что однажды он нагуляется и поймёт, что она — его судьба.

Я молчу. А что мне сказать? Но больше — нет желания вообще издавать какие-либо звуки.

— Лера, беги от него, пока не поздно! — хватает меня за руки. — Быть с ним и не потерять себя сможет только полная стерва или хотя бы потребительница, как, например, Ханна! Ты не то и не другое. Ни он сам, ни его деньги не стоят того, что тебе предстоит! Поверь мне, я видел, как рассыпалась личность моей сильной сестры! Мерседес полностью потеряла волю и уважение к себе… Я не знаю, что он с вами делает, но разрыв воспринимается как конец света, а зависимость остаётся навсегда!

— Мне самой это решать, — отвечаю тихо, сухо, но упёрто.

— Да уж, конечно, самой.

Мы быстро прощаемся (или это я прощаюсь), и попадаю в настоящий ад: думы, все до единой, деструктивные, настроение упадническое, но хуже всего полнейшая неопределённость в том, что же мне делать? Как дальше с ним жить после всего, что теперь знаю? Мне даже сложно понять, что чувствую — так много всего гудит и роится в моей голове. Я позволяю себе от души порыдать, пока никто не видит, и засыпаю под утро.

Senza Un Perché Nada

Просыпаюсь от прикосновений: губы, ладони, дыхание, запах… Алекс страстен и нетерпелив. Он, в общем-то, всегда такой, но на этот раз особенно: словно год не видел женщин, и вот, впервые дорвался. В это раннее, ещё сумрачное утро, мой муж как никогда вдохновлён в ласках и поцелуях: эйфория несёт меня на своих сладких волнах, ещё не до конца проснувшийся мозг не помнит ни Яна, ни суровой правды, ни ночных слёз…

Даже насытившись, Алекс не может успокоиться: задыхаясь и целуя моё лицо, шею, плечи, ладони и пальцы, без остановки повторяет моё имя.

А у меня мурашки: он ПОЧУВСТВОВАЛ!

Издалека, из безумно далёкого к этой южной точке северного Сиэтла услышал мои неприглядные мысли, раздумья о рациональности некоего решительного шага… и вернулся на сутки раньше.

В спальне становится светлее, и я уже могу видеть его глаза — всё ещё голодные и полные тревоги. Почему тревоги? Он будто видит меня насквозь, чувствует всеми своими клетками каждую мою вибрацию. И любит. Так сильно, что это чувство заостряет его карий взгляд, фокусирует, делает открытым, таким, которому неожиданно начинаешь безвольно, слепо, абсурдно верить.

У меня был разговор к нему, продуманный, важный. Но глядя в его янтарные глаза и видя в них и Испанскую церковь, и каждое мгновение наших пяти дней в Париже, и стены больниц, и боль, и болезнь, и доверие, и каждую его немую просьбу остаться, не бросать его, я не могу разжать рта.

Мы долго лежим в постели, соединившись лбами, оба не в силах разорвать руки и сплетённые ноги, сливаясь дыханием, нежностью и одним на двоих чувством. Потом он снова любит меня, на этот раз нежно и медленно, сосредоточенно, осознанно. В каждом его движении слово. В каждом поцелуе просьба, в каждом прикосновении мольба.

И я вдруг понимаю, что добровольно уже не выйду из этой лодки, плывущей по реке уникальной в природе нежности, неукротимой жажды, смертельной потребности друг в друге.

Решение принято: сколько бы ни продлился наш брак, он стоит того, что случится потом.

Я уже решилась.

Уже поставила свою подпись на бланке с государственными вензелями.

И нет такой боли, которую я не смогла бы вытерпеть…

Алекс не отходит от меня ни на шаг, ни на секунду не оставляет одну, рабочие свои вопросы решает по ночам, пока я сплю, и сам почти не высыпается. И несмотря на то, что это его умение «чувствовать» завораживает, я не выдерживаю:

— Алекс, перестань работать по ночам! Если у тебя проблемы, поехали домой, будешь решать их в дневное время!

Он протяжно вздыхает, явно огорчённый сложившимся положением вещей, но отпуск прерывать отказывается и работать ночью не прекращает — боится терять меня из поля зрения.

И не зря. Угроза, по имени Ян, уже открыто смотрит на меня глазами не друга, не врага и не брата: это взгляд мужчины, и с каждым днём он становится мягче, ласковее, призывнее. Первоначальной маски Фантомаса я не видела уже так давно, что даже успела напрочь о ней забыть.

Вспомнила неожиданно и при неприятных обстоятельствах.

Спустя несколько дней Алекс впервые отправляет меня на вечернюю прогулку в одиночестве, заявив, что у него имеется важное и неотложное дело. Очень важное и ещё более неотложное.

Мне не хочется провокаций, поэтому я с чистой совестью весь вечер гуляю сама. Однако судьба есть судьба, и от неё, как известно, не уйдёшь.

На Яна я натыкаюсь неожиданно: его одинокая и в лучшем смысле этого слова «заметная» фигура подпирает спиной стекло в длинном коридоре ресторана. Его руки сложены на груди, а глаза выражают нечто неопределённое — что-то вроде сожаления, растворённого то ли в разочаровании, то ли в огорчении. Он хватает меня за руки и долго держит, собираясь с мыслями. Я не знаю, что и думать и лихорадочно пытаюсь изобрести способ отделаться от него покультурнее. Ян нервничает, дёргается, постоянно поглядывает в сторону холла и, наконец, так сильно прикусывает губу, что я расширенными от ужаса глазами вижу, как на ней появляется кровь — таким я его ещё не видела.

Так и не дождавшись от него ничего вразумительного, я говорю:

— Сегодня как-то особенно жарко, ты не находишь? Я, кстати, попробовала блюдо из сёмги, которое ты хвалил, и знаешь, что? Прямо перед отъездом Алекс пригласил меня в один ресторан в Сиэтле, так вот там эта рыба была приготовлена действительно необычно и действительно вкусно. Тебе стоить попробовать.

— Во-первых, Лера, запомни: лучшая в мире кухня только в Европе и только в Азии, а во-вторых…

Тут он довольно грубо разворачивает меня спиной к холлу, и, заглядывая в глаза, как влюблённый юнец, внезапно выдаёт:

— Лера! Ты… ты… ты хоть понимаешь, насколько особенная? Ты не такая, как все! Ты красивая, образованная, порядочная… у тебя фантастическое чувство юмора!

А это уже бессовестная ложь.

— … у тебя глаза такие… умные и… завораживающие! Да! Именно завораживающие!

Я чувствую подвох. Резко оборачиваюсь и вижу… выходящих из здания отеля Алекса и Мерседес. Оба наряжены как для шикарного вечернего приёма и быстрыми шагами направляются к ожидающему их лимузину. Мой муж открывает дверь, пропуская даму вперёд, потом исчезает за ней, и машина сразу трогается.

У меня состояние «сейчас умру на месте». Это даже не ревность. Это адская, нестерпимая боль, как если бы мне в данную минуту оперировали сердце без наркоза. Я вспоминаю фильм, в котором парня парализовали, но не дали обезболивающего, и стали вскрывать грудину чуть ли не столярной пилой. И всё это в больничной операционной, вроде как по ошибке, но на самом деле в надежде, что герой умрёт и оставит наследство. Но он не умер.

Мы с Яном оба, как тот герой, долго смотрим на пустую дорогу и не можем пошевелиться.

Что лучше? Знать или не знать? Вот, в чём вопрос.

Пока я была занята двухчасовой одиночной прогулкой, Алекс уединялся с Мерседес в одном из номеров отеля. Вряд ли они рисовали графики роста курса акций его многочисленных компаний. А Фантомас пытался меня защитить от «знания», ведь неведение бережёт нервы и продлевает жизнь.

Следующая мысль, которая приходит в мою голову: а был ли, вообще, мой благоверный в Сиэтле? Почему ни разу не позвонил? И Мерседес за всё время его отсутствия я не видела. Может, они ездили куда-нибудь вместе? Куда, например? Туда, где намного интереснее, чем со мной. И, может быть, откровеннее, доступнее, опытнее…

Ян отлепляет свои руки от моих ладоней:

— Пойдём… Сегодня я выберу для тебя рыбу.

И я молча ем что-то из того, что со знанием дела заказывал мой компаньон. Слёз моих никто не увидит, но вот настроение подделывать я ещё не научилась. Да и толку-то? Кто поверит?

Ян тоже молчит.

После ужина мы тем же дуэтом стоим на террасе, облокотившись на стеклянные перила, и смотрим на темнеющее море.

И вдруг мои уши слышат это: