С Наташей происходило то же самое. Только ее уставшая душа не могла умереть, и тогда начались поэтические строки…

Прошел уже месяц после их расставания.

Как хорошо, что профессор тогда увез ее на дачу и не дал встретиться с Андреем. Действительно, она бы наговорила кучу злых слов, еще долго пережевывала бы потом их последний разговор и думала бы только о том, что надо было вот еще что сказать, так еще ударить, побольнее, пожестче…

Но этого не случилось. Она не измарала свою любовь банальным скандалом, не истоптала святого, она просто отменила предмет любви. Нет больше никакого Андрея, а вот любовь есть. Только теперь она предназначена самой себе, любовь любит любовь. Да-да, именно так, никаких тут премудростей, никакого лукавства. Наташа сейчас просто любила это свое чувство, лелеяла его, гордилась им и уж точно знала, что никто не сможет эту любовь у нее отнять, никто не сможет испачкать ложью, изменой, подлостью. Для такой любви вообще не нужен никто.

Странно, но Наташа не переносила это чувство на будущего своего ребенка. Она вообще относилась к своей беременности как-то отчужденно, словно это не она носила в себе маленького человечка, а кто-то другой, совершенно ей посторонний.

Тетя Клава советовала ей сделать аборт. Дескать, как ты, девка, одна думаешь потащить все? Это же какая обуза привалит! Сама тетя Клава аборты делала часто и относилась к этому вполне спокойно, как к досадной, но легкой болезни. Вроде насморка. Во всяком случае, она говорила об этом легко, без тени раскаяния, а что уж там в ее душе творилось на самом деле — одному Богу известно.

Наташа не захотела избавляться от беременности. Во-первых, потому что боялась. Боялась врачей, что вполне понятно, боялась боли, боялась позора. А во-вторых — ей было как-то все равно. Постепенно тошноты и головокружения, проходили, больше так сильно не хотелось соленого, правда, она вдруг поймала себя на том, что ужасно хочется мел. Именно мел, тот самый простой школьный мел, которым иногда университетские преподаватели что-то писали на доске. Она даже как-то украла кусочек, когда все были на перерыве, и быстро схрумкала его. Оказалось, ужасная гадость. А на другой день она снова хотела мел. Но это, пожалуй, единственное, чем отличалась ее нынешняя жизнь от прежней. А так ей в самом деле было все равно. Она не любила своего будущего ребенка и не ненавидела его. Она просто старалась о нем не думать.

Она писала стихи.

На плите кипел бак с постельным бельем. Пахучий пар поднимался от него, заполняя кухню и даже коридор.

«Ты едешь…» — вот такие слова пришли первыми. О ком это? Кто едет? Куда? Наташа пыталась ответить на этот вопрос и, конечно, подумала об Андрее, но тут же отбросила эту мысль. Нет, строка о чем-то другом. Она пахнет поездами, ветром за вагонным окном, стуком колес и мелькающими полустанками.

Вот тогда она подумала о Вадике. Поговорила с ним о своих стихах. Как хорошо разговаривать с воображаемым собеседником. Он сразу начинает тебя понимать. Он прислушивается к каждому твоему слову, не возражает и не спорит.

Но Вадик тоже не годится. Вадик сидит в своем городке, чем-то занимается, может быть, пишет роман или хотя бы повесть…

Впрочем, это и не важно, кто там и куда едет. Какой-то лирический герой.

А вот интересно, что бы она сделала, если бы действительно приехал Вадик? Смешно. Это то же самое, если бы пришел Дед Мороз. Все это из детства. Мило, приятно, волшебно, только в Деда Мороза она уже не верит.

А если бы вернулся Андрей?..

«Ты едешь… а слезы щекочут мне горло…» — вдруг появилось продолжение.

Если бы Андрей вернулся, она бы…

«Стоп, — сказала Наташа. — Остановимся. Не хочу об этом».

И тут же появилась вторая строфа: «Ты едешь, а слезы щекочут мне горло, но, что бы судьба ни готовила мне…»

Опять судьба! Виана говорила о линии судьбы на ладони. Наташа рассматривала свою ладонь очень пристально. Какое-то прерывистое виляние из стороны в сторону. Ничего не поймешь…

Если бы он вернулся, она бы напоила его чаем. У нее есть хороший индийский чай. Крепкий, пахучий, янтарный… Она усадила бы его за стол и просто спросила:

— Ну, как живешь?

Ты едешь, а слезы щекочут мне горло,

Но, что бы судьба ни готовила мне,

Клянусь, не забуду четвертой платформы

И глаз твоих темных в вагонном окне…

Она уже простила его. Да, простила. Маленький, глупый мальчишка, натворил глупостей, набедокурил… Разве на него можно обижаться?

Она была бы спокойна и рассудительна.

— А как в институте? Что пишет отец?

И он бы понял, что все уже прошло. Она просто другой человек. За что ей на него обижаться? У них было так много хорошего. Она ему даже благодарна.

— Как живу я? Хорошо. У меня все отлично. Мою семинарскую работу послали на конкурс. Иван Лукич платит мне премию «как лучшему работнику коммунальной службы вверенного ему участка».

И он сразу поймет, что ей без него удалось не умереть, она выжила, она даже очень здорово выжила.

— Да, я беременна. Уже на третьем месяце. Только ты успокойся, это не от тебя.

Это была бы единственная ложь. А все остальное — правда. Она прекрасно живет без него. Да ей вообще никто не нужен. Как сказал Андрей Платонов, беседа вдвоем — удовольствие, а беседа с самим собой — труд. Ей понравился этот труд…

Ей никто не нужен.

Надо будет показать эти стихи Саше. Конечно, у нее получается не так здорово, как у него. Поэзия, наверное, все-таки мужское дело. Впрочем, нет, Саше нельзя. С Сашей надо очень осторожно. Какой светлый и добрый парень! И как несчастлив. Это беда — любить безответно. Это не всем удается. Ей удалось.

— Вернуться? Ты сказал, хочешь вернуться?

Она не засмеется, нет, это было бы слишком грубо. Она тихо и грустно улыбнется:

— Поздно. Все уже позади. Теперь мне никто не нужен. Никто…


Кореец ушел на свои политзанятия, и можно было включить радио, послушать «буржуазную» музыку…

Несчастные люди, эти северные корейцы. Андрей никогда не служил в армии, но именно так он представлял себе солдатскую муштру.

Кореец засыпал часа в три ночи. Листал и листал словарь русского языка. Методика изучения русского у корейцев была простая — за неделю надо выучить все слова на одну букву. Вот бедняга Чен и листал словарь. А вставал в шесть утра, потому что все корейцы института в это время занимались зарядкой. Был там у них главный, он по нескольку раз на дню приходил проверять Чена, что-то строго ему выговаривал, а тот согласно кивал, стоя по стойке «смирно». У всех на груди значок с портретом «дорогого и любимого вождя товарища Ким Ир Сена».

— А что, он правда такой мудрый? — как-то спросил Андрей не без иронии. И тут же пожалел.

На глазах у Чена появились слезы умиления, правда-правда, и он, путая русские слова, минут двадцать говорил о вожде. Совал Андрею какой-то толстенный том.

— Почитать необходимость! Это описание биографии! — горячился Чен. Он доставал из своего чемодана вещи и показывал Андрею бирочки на каждой.

— Подарок любимого вождя! — хвастался кореец.

Оказывается, всем, кто ехал учиться в Союз, вождь подарил все, начиная от одежды и кончая шариковой ручкой. Об этом и свидетельствовали бирочки.

— Это самые лучшие вещи мировой планеты! — говорил Чен.

«С ума сойти, — думал Андрей. — Разумный, взрослый человек… Во что же можно превратить нацию! Ужас!»

Когда Чен спал? Для Андрея это была загадка. Впрочем, тот дремал каждую удобную минуту. Все-таки человеческий организм не хотел подчиняться никаким партийным законам.

Как ни странно, кореец вызывал у Андрея и чувство гордости. Оказывается, еще есть в мире страны, где СССР считается либеральной страной. Всех корейцев после учебы отправляли в лагеря для перевоспитания, чтобы избавить их от «буржуазного влияния».

«Интересно, а любят они тоже по указке партийного руководства? — думал Андрей. — Интересно, что бы сказал Чен, узнав о моих с Ириной похождениях? Наверное, день и ночь отмаливал бы мои грехи перед мировым пролетариатом. Он даже Льва Лещенко слушать не может — «капиталистическая музыка»

Андрею было жаль Чена. Но еще больше ему было жаль самого себя.

Потому что несчастья так и сыпались на него. Бывали такие дни, когда ему даже страшно было выходить на улицу, встречаться с людьми, разговаривать. Словно кто-то у самых его дверей открыл ящик Пандоры. Стоило Андрею с кем-нибудь увидеться, как он узнавал вдруг плохую новость, стоило позвонить — и ему тут же сообщали дурное известие.

Началось с мелочей. Куда-то задевался паспорт. Пропал. Нет. Андрей обыскал все мыслимые и немыслимые места — нет паспорта.

«Наверное, я оставил его там, — подумал он, но тут же вспомнил, что уже после того, как собрал все свои вещи и переехал в общежитие, получал по этому самому паспорту денежный перевод от отца. — Тогда на почте, — решил он. — Ну конечно, оставил на почте».

На почте паспорта не видели.

А тут снова пришел перевод от отца. Пришлось в канцелярии института делать доверенность на Антона, упрашивать секретаршу поверить ему на слово и поставить печать. Когда все уже было готово, Антон вдруг заболел.

А деньги нужны были, как всегда, и даже еще больше. Ирина уже начинала потихоньку раздражаться, что он каждый раз под всякими предлогами откладывал встречи.

Когда Антон наконец выздоровел, секретарша из канцелярии выманила у Андрея доверенность и разорвала ее на мелкие кусочки.

— Нет-нет, я не хочу впутываться в ваши дела. Принесете паспорт, тогда…

Андрей думал, что изобьет ее. К счастью, рядом был Антон и сумел его удержать.

Но теперь о деньгах на почте можно было забыть.