Он пошел в отделение милиции, заявил о пропаже. Но там отнеслись к этому весьма своеобразно — ему не поверили.

— Ищи лучше, парень, найдешь.

— Я обыскал уже все! Я хочу получить новый паспорт.

— По месту постоянной прописки. Ты же в Москве прописан временно.

По студенческому на почте денег не дали. Сумма была довольно значительная.

Андрей совсем отчаялся и решил позвонить Евгению Ивановичу. Это был, конечно, крайний шаг, но у Андрея не было другого выхода.

Телефон не отвечал две недели.

Самое печальное было то, что и стипендию Андрей теперь не получал. Зимнюю сессию он завалил. Было три тройки, а это значит — никакой стипендии.

То есть с деньгами — полный атас!

Он попытался было снова разгружать вагоны, но бригадир сказал, что больше его не возьмет. Видно, Козлец чего-то напел.

Тогда Андрей стал намекать Антону, что готов снова фарцевать. Антон даже руками замахал. Отец его никуда не уехал, более того, мать вернулась. Теперь они взялись за сына вместе.

У Антона дома вообще дела шли неважно. Отца вдруг сняли со всех должностей, мать отозвали из консульства в Будапеште. Антон ходил мрачный.

Андрею смутно припомнился разговор с Евгением Ивановичем, который сказал, что с Антоном водиться не стоит. Знал?..

Потом как-то враз стали выходить из строя вещи. Чемодан сломался еще тогда, когда он вез свои пожитки в общежитие. Рассыпался прямо на улице. Пришлось тащить его под мышкой.

Потом прохудились брюки. Единственные приличные брюки засветились сзади, замахрились и образовали дырочку. Сначала незаметную, а потом просто позорную.

Как-то он внимательно разглядел в зеркале свою красную куртку, единственную вещь, которой мог гордиться, и ахнул. Края ее протерлись, выглядывал белый синтепон, подкладка была такой грязной, что он даже с трудом вспомнил ее цвет.

Андрей решил ее постирать, но лучше бы он этого не делал. Куртка после стирки хоть и стала чище, но дыры были видны намного лучше, а самое главное — она потеряла свою форму. То ли он стирал ее неверно, то ли ее вообще нельзя было стирать — синтепон сбился на спине и образовал какой-то противный горб, от которого Андрей никак не мог избавиться. Люди на улице и в автобусе смотрели на него с жалостью.

Теперь этот кореец!

Когда Андрей поселился в общежитии, в одной комнате с ним жил веселый кубинец, которого Андрей видел только по большим праздникам. Кубинец целыми днями где-то пропадал. А когда появлялся, притаскивал с собой рому, закусок, веселую музыку на кассетах, хорошие сигареты…

Пропал кубинец, поехал проводить кубинскую дипломатию с советским дипломом в жизнь. И появился кореец. Никаких сигарет, никакой музыки, никакого рома. До трех учит словарь, с утра пыхтит, качает мускулы.

Впрочем, все это были даже не беды, а так, мелкие недоразумения по сравнению с самым главным. И этим главным были Наташа и Ирина.

То есть Андрей никогда не произносил, даже мысленно, эти имена рядом. Это были имена из разных жизней, из разных чувств…

Когда профессор Мартынов вдруг прервал его разговор с Ириной и тихим напряженным голосом сказал в трубку: — Пожалуйста, Андрей, сегодня же заберите свои вещи. Я так устрою, что Наташи не будет дома, — Андрей понял, что именно так и надо сделать. Секретов больше не было. И выкручиваться было бессмысленно. Кошка сделала свое дело.

Поначалу, в каком-то азарте самовлюбленности, он решил, что оно и к лучшему. Не хотите — не надо. Я уйду, потом сами будете плакать.

Но никто не плакал. Никто не просил.

Только этот придурочный рокер… Александр! Но и тогда Андрей сразу же понял, что Наташа его не посылала. Более того, она бы ужасно рассердилась, если бы узнала, что рокер приезжал к нему.

Что-то этот Александр все намекал на какие-то особые причины. Дескать, сам потом меня благодарить будешь. Что он имел в виду? Грозился? Не похоже. Заманивал? Но чем? Не получила же Наталья наследство. Да и получила бы, что из этого? Нет, там сквозило что-то другое. Может, рокер намекал — Наталья любит тебя? Не похоже. Любила бы, дала бы о себе знать. Хоть как-нибудь… Так ничего Андрей и не придумал.

А Ирина… Андрей вдруг начинал чувствовать себя до обидного примитивно обманутым, когда думал о ней. Первые дни еще как-то она тянулась к нему, говорила, что рада — теперь он только ее… Да, она не скрывала, что это ее рук дело. Она не хочет делить его ни с кем. Но потом она как-то почти незаметно стала откатываться. Звала его тогда, когда знала, что он не может прийти, а когда он был свободен, пропадала. Теперь им негде было проводить сумасшедшие ночи — Мартынов вернулся и никуда не собирался уезжать. Попытались съездить на дачу, но так долго добирались электричкой, потом автобусом, что уже прокляли и саму поездку, и даже друг друга. А на даче еще оказалось холодно.

— Снимай квартиру, — сказала Ирина.

Вот так просто — возьми и сними квартиру. «Где деньги, Зин?»

Но чаще всего Андрей ловил себя на том, что сам ищет в Ирине отталкивающее. И небезуспешно.

Ему вообще в последнее время даже нравились собственные неудачи. Это было похоже на какое-то безумное любопытство — а что, если еще и это? Ой, плохо… А вот это? Ах, нехорошо… Ну и теперь это? Ох, гадко…

Ему понравилось быть страдальцем. Всеми брошенным и преданным. Он как будто купался в этом страдании, говоря незримым и несуществующим мучителям — пожалуйста, бейте меня, режьте, жгите, хоть я ни в чем и не виноват…

Редко-редко он признавался самому себе, что все как раз наоборот — он виноват во всем, и самый главный его мучитель тоже он.

Но эти нечастные прозрения он отметал тут же как слабость и продолжал ходить гордый и несправедливо обиженный жизнью.

Он никогда не вернется. Это он знал точно. Именно потому, что его обидели ни за что. Со своей виной он разделывался убедительным аргументом — подумаешь, разок переспал с другой! Я же мужчина!

Он не вернется еще и потому, что никогда не сможет просить прощения. Да и не за что — это ясно вытекает из предыдущей причины.

Он не какой-нибудь убогий или урод, он найдет себе и получше, не будете разбрасываться.

Он не вернется потому, что на фиг ему сдались все эти сложности? Что это за дом, где тебя постоянно просвечивают, где школьные постулаты о честности, трудолюбии, справедливости и прочей ерунде стали вполне серьезной нормой жизни. Человек не машина, он может расслабиться. Нельзя же так жить!

Да он не вернется, самое главное, потому, что он просто не любит Наташу! Так, школьное увлечение, не надо было его тащить во взрослую жизнь. Нет, были, конечно, неплохие моменты, он Наталье за это благодарен, очень благодарен, но и все.

Да и не пустит она его, даже если он вернется.

Хотя, возможно, и пустит. Нет, конечно, пустит. Усадит за стол, чаем напоит. Это она умеет.

Спросит про учебу, про отца…

А сама только и будет ждать, что он раскается.

— А как ты? — спросит он.

Ну тут она, конечно, расплачется…

У нее-то небось все еще хуже.

— Теперь поздно плакать, — скажет он. — Теперь ничего не вернуть.

Он это скажет так мягко и грустно, но и безвозвратно. А то еще подумает, что я вернулся… Нет, я просто пришел узнать, как она живет…

— Здравствуй, Андрей Багин. Пожалуйста, я тебя прошу, пожалуйста, выключи музыку.

Чен подошел к окну и раскрыл форточку.

— Андрей Багин, я тебя прошу, пожалуйста, мы договорились, пожалуйста, курить — нет.

— А ты знаешь, что Ким Ир Сен курил в молодости и даже сказал, что курение помогло ему создать теорию чучхе?! — Андрей с остервенением задавил окурок в пустой консервной банке.

— Нет, не так правда.

— Да, курил. И пил. И у него было много женщин. Я сам читал в его воспоминаниях.

Кореец сжал губы.

— Нет. Американцы ложь.

— Да? А откуда же у него сын?

Андрею хотелось сейчас, чтобы кореец разозлился, чтобы обиделся хотя бы.

— Капиталисты не любить. Ложь, — сказал Чен.

— Он и сейчас себе ни в чем не отказывает! И пьет, и курит, и с женщинами…

Кореец повернулся и вышел.

«Ну и катись! — подумал Андрей. — Все катитесь! Мне никто не нужен! Никто!.. Господи, как одиноко!»

Уже проводница в отглаженной форме

Кричит: «Провожающих просим уйти!»

Твой поезд отходит с четвертой платформы,

Блестят от дождя, извиваясь, пути.

Ты едешь, а слезы щекочут мне горло,

Но, что бы судьба ни готовила мне,

Клянусь, не забуду четвертой платформы,

А глаз твоих темных в вагонном окне.

Пусть кто-то мне скажет, что ты меня предал,

Пускай мне улики положат на стол!

А я не поверю, к тебе я приеду:

«Скажи мне, ведь правда, тут что-то не то?»

Ты взгляд отведешь, отвернешься, быть может,

Одергивать нервно начнешь ты пиджак…

Пускай! Все равно я скажу: «Ну и что же!

Не верю, не верю, тут что-то не так!»

Ты едешь. А слезы щекочут мне горло.

Но, что бы судьба ни готовила нам —

Клянусь, не забуду четвертой платформы,

Мечты своей гордой, клянусь, не предам!

Стихи уже были написаны, теперь бы прочитать их несколько раз, что-то поправить, но Наташа даже не взглянула больше в тетрадь. Она одевалась. Подбегала к зеркалу и смотрела в свое золотистое отражение — нет, это не годится, это тоже… А вот это как раз…

Стихи были не про Вадика и даже не про Андрея. Они были о ней. И это была та самая главная правда, которую она себе не могла сказать. Она любит Андрея! Только его и никого больше! Она жить без него не может! Она хочет видеть его глаза, держать его руку, слушать, как он говорит!