— Где этот идиот?

— Лёха домой повез. Пусть проспится, к вечеру отпустит.

— Крепко его…

— Ангельская пыль. Не кипятись, никто ничего не заметил.

— Как он играл вообще?

— Ну, главное же, что играл. Сам знаешь, чем сильнее обдолбается, тем лучше выходит.

— Ты хоть помнишь, когда Гапон в нормальном состоянии последний раз что-то делал? — Мирош обернулся и посмотрел на море. Черт бы его подрал, тоже серое.

— Перебесится.

— Или сдохнет, — пробормотал Мирош. — Долго тут еще?

— Ты собрался выдержать до конца?

— Мне Милу надо дождаться.

— Да я ее вообще не видел. Она есть?

— Должна быть. Слышал — ее имя на все лады. Благотворительница, блин.

— Не ки-пя-тись, — повторил Фурса. — Ты за нее не отвечаешь, она тебя на двадцать пять лет старше.

— Отсутствие взаимной ответственности в моей семье — иллюзия. Возьми сраный чехол, курить хочу, — Мирош всучил обратно Владу свою гитару и потянулся к карману куртки. Было чертовски, чертовски холодно. И хотелось не столько курить, сколько забухать. Просилось прямо. Забить голову чем-то еще, кроме Милы. А то и самому до дурки недолго. Отец, может, и не запрет, да он сам попросится. Безумие передается генетически или это его штырит от одной мысли, что матери и правда нигде нет, а это может означать практически все что угодно? Столько времени потратить на организацию чертова концерта и не приехать. И Мирошниченко-старший не смог, прислал вместо себя помощника. Один Мирош — как штык.

Достал сигареты, зажигалку, нервно закурил. У него тоже был отходняк. Свой собственный, после выступления. Или после «Девочки со взглядом». С ним случалось, он пел и обкурившись травы, но Гапоновых штучек никогда в жизни не отмачивал. Просто для легкости. Для чувства свободы. Музыка давала ему свободу, но иногда хотелось свалить от всего, совсем от всего. Тотальный контроль. А они еще не добились ничего из того, что он планировал.

Да, прошлый год стал прорывом. Конкурсы, Польша, студии звукозаписи и приглашения от столичных клубов. Но все это по-прежнему далеко от его собственных представлений об их будущем. Вся жизнь — отдельные песни, написанные спонтанно. Столько материала — на два альбома хватит, но по сути ничего путевого, с чем можно лезть дальше. Себя оценивать — как и копаться в себе — Мирош умел виртуозно. И от этого тоже хотелось свободы. Чтобы просто делать — не думать.

— Ванёк, расслабься, ну правда, — снова донесся до него голос Фурсы. У микрофона голосила девочка «Ой, верше, мій верше» под минусовку Джамалы. И номер слизала, дитя отечественного медиапространства. По идее, если он ничего не перепутал, после нее будет какая-то дура с телевидения речь толкать о том, сколько селебрити столкнулись с проблемой рака и каковы шансы на победу, если вовремя обследоваться. А потом и обещанный хэдлайнер, взращённый на той же ниве, в смысле с того же канала.

— Только не хватало, чтобы она тут… — уголок его рта дернулся. Когда развеивается волшебство — все только мерзость.

— Ты тут ни при чем.

— Я тут ни при чем, — медленно повторил Мирош. Сплюнул. Оглянулся в поисках урны. Курить все-таки не хотелось. Голову под холодную воду хотелось — пронизывающий ветер не спасал. — У меня ощущение, что я все по кускам собираю. Гапон, Мила, тексты.

«Девочка»… Зорина.

Мирош мотнул головой и затушил сигарету о парапет. Они с Фурсой дружили с пятого класса. Оба были влюблены в музыку. Одновременно стали осваивать гитару. Только Ивану бог еще и глотку дал. Да способность сложить строчки песни из пары предложений. Но «Меты» без Фурсы не было бы. Сейчас он мрачно смотрел на Мироша, держа в каждой руке по зачехленной гитаре, пока тот боролся с действительностью.

— Отпусти ситуацию, — проговорил Влад. — Сейчас появится.

Не появилась. Спустя десять минут его набрал администратор, разыскивавший госпожу Мирошниченко, ибо Людмила Андреевна на связь так и не вышла. Иван совсем уверенно, будто не он только что нервно курил, сообщил, что внештатный советник городского головы, а по совместительству первая леди замечательного города у моря, к сожалению, в последнюю минуту вынуждена была изменить сегодняшний распорядок ввиду некоего форс-мажора, о котором он говорить не уполномочен. А потому запланированную концовку мероприятия им тоже придется изменить. Ах, не продумали запасные варианты? Но ведь Людмила Андреевна не может под них подстраиваться. Довольно того, сколько сил и собственных средств она потратила на эту акцию.

Завершив разговор, Мирош отключился и зло хохотнул, глядя на Фурсу.

— Что и требовалось доказать, — проговорил он сквозь зубы так, будто бы это Влад в чем-то виноват. — Зато на финал можно не оставаться. Тебя подбросить?

— Не. Не надо, я мозги проветрю.

— Недостаточно еще проветрил? — чуть поежился Мирош, поднимая воротник кожанки. — Поехали!

Они петляли узкими центральными улицами до тех пор, пока не выбрались в спальный район, где Фурса снимал квартиру. От родителей он свалил, едва ему стукнуло восемнадцать. Музыка для него была не только способом жизни, но и способом прокормиться, в отличие от Мироша, который отцовского дома пока не покинул. Но, с другой стороны, никто не ограничивал свободы его перемещений, кислорода не перекрывал. В глобальном смысле с подросткового возраста он был предоставлен сам себе. И даже отец, считая его хобби крайне несерьезным, закрывал на это глаза и поддерживал материально с единственным условием: Иван должен получить профессию, за которую родителям будет не стыдно.

«Переломают тебе пальцы, что делать станешь?» — полушутя спрашивал Дмитрий Иванович.

«Ну так горланить», — в тон ему отвечал Иван Дмитриевич.

Гитаристом он оказался посредственным, даже на клавишных лучше играл, хотя все же уровень оставался любительским, как у самоучки, кем он и был. Но вот голос! Впрочем, разве пристало сыну видного политика играть в рок-группе? Отец относился к этому как к баловству. Мирош имел далеко идущие планы, подпитываясь в том числе верой Фурсы в него.

— Вечером куда-то собираешься? — спросил Влад, когда они остановились во дворе его высотки.

— Может, к тебе. У меня пару мыслей нарисовалось, — проговорил Мирош. — Надо бы прогнать.

— Вдвоем или с ребятами?

— Пока вдвоем.

— Ок, тогда позвонишь, чтоб я никуда не свалил.

— Конечно.

Фурса выскочил из машины. А Мирош на краткий миг приник лбом к коже руля. Волна набежала и схлынула. Зо-ри-на.

Через мгновение он уже набирал материн номер, но тот традиционно не отвечал. Было бы странно, если бы ответил. Она и в хорошие времена его игнорировала, а когда ее накрывало, так и вовсе находилась где-то между небом и землей. Единственным человеком, который мог бы до нее достучаться, был отец. Если бы хотел. А он давно уже ничего не хотел. Когда-то раньше… Иван помнил, что тот старался. Потом стало плевать. Только Мирошу все еще не плевать, потому что он — продолжение.

Следующий звонок — шоферу. Но там то, чего и следовало ожидать. Попросила отвезти по означенному адресу и отпустила. Спорить с ней не имело смысла даже несмотря на то, что от отца были четкие указания ни в коем случае не уезжать, пока не получится доставить домой. Слушая его оправдания, Мирош морщился и, пытаясь удержать злость, выдыхал через раз.

«Указанный адрес» был ему известен. Как и слишком многое, чего дети знать о своих родителях не должны.

Он ехал по городу, сновал по узким улочкам, выкручивал руль, смотрел в серое небо и старался не думать о том, что его ждет в конечной цели пути. О чем тут думать? Знал же — знал наперед, что сцепит зубы и войдет во двор, внутри которого раскинули свои лапы старые вязы. Да замерз за зиму виноград. Подъезд слева, возле маленькой пристройки, гордо именуемой словом «сарай».

«Восходит к персидскому. Означается «дворец»», — наслаивались одна на другую мысли, мельтешащие в голове, чтобы не концентрироваться на главном. Поднял голову, взглянул на балкон. Старый, почти что ветхий, без намека на ремонт. А потом рванул дверь на себя и по узкой лестнице устремился наверх, на третий этаж, вытесняя все единственным пониманием: не отреагируют на звонок — саданет по замку. Выбьет все к чертям. Ничего не останется. Пусть потом пишут, что сын мэра Иван Мирошниченко устраивает дебош со своей пьяной мамашей.

Но Юрик дверь открыл без лишних напоминаний, кто здесь главный. Разумеется, главный тот, кто в штанах, чего сомневаться? Поднял мутный взгляд на Мироша и отступил в сторону, пропуская его в квартиру. Юрик — их бывший водила. Был уволен за вождение в нетрезвом виде по официальной и вполне правдоподобной версии. Менее правдоподобная, зато достоверная заключалась в том, что шесть лет назад Юрик был застукан под Милой на заднем сидении отцовского Бентли. И это стало последней точкой, которую поставил отец в своих отношениях с супругой. Все, что было потом, — видимость. Брака, заботы, жизни.

— Тут? — охрипшим голосом спросил Мирош, морщась от запаха — алкоголя, секса и старого трухлявого жилья.

— Иван Дмитри-ич, — заплетающимся языком пробормотал Юра. И больше Мирош не говорил уже ни слова. Рванул в комнату. Она была всего одна — с когда-то давно начатым, но так и не доделанным ремонтом и новым диваном — как раз для их «скачек». На этом диване и сидела мать в тонком шелковом халатике ядовито-зеленого цвета и с бокалом вина в тонкой руке. Ее белое запястье и умелый маникюр выглядели несуразно и дико в этой квартире.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, пока улыбка медленно сползала с материного чуть припухшего и сонного лица.

— Я жду тебя пять минут. Потом забираю, в каком бы виде ты ни была, — выпалил Мирош, не отрывая взгляда.

— Ва-ня…

Она пыталась что-то возражать. Ей-богу, она пыталась что-то возражать! Рот раскрыла, качнулась в его сторону, но была так пьяна, что даже звук ее голоса вызывал в нем отвращение. Оказывается, отвращение можно испытывать и к самому близкому, самому любимому человеку на земле. Пролитое вино, пятном расползающееся по ткани халатика, стало последней каплей.