— Только мне вечером к Фурсову надо, — проговорил Иван. — Но, если хочешь, отменю.

— Семейный вечер у камина? — устало спросил Мирошниченко-старший. — Не уверен.

В это самое время по дорожке к дому нетвердым шагом, чуть заплетающимся на высоких каблуках, шла Мила. Их не видела. Смотрела прямо перед собой. И весь ее облик, все, что она сейчас из себя представляла, говорило только о ее недавнем времяпровождении.

«Почему нет?» — замерло на губах Мироша. Он отвел взгляд от матери и проговорил:

— Зачем тогда было приезжать?

— Ну вот захотелось…

— Сейчас развод еще более невозможен, чем лет двадцать назад, да?

— Сейчас он уже не важен.

Мирош поднял глаза на отца. Где-то в висках полыхнуло. Неважен…

— Ты знаешь, что я ей угрожаю тем, что ты ее в больницу упрячешь?

Тот на него не смотрел, так и спросил в никуда:

— Помогает?

— А ты не видишь?

Мила споткнулась, зацепившись каблуком. И только в эту секунду заметила их. Стушевалась, почернела, сжалась в пепел тающей от огня папиросной бумаги. И ломанулась к дому.

— Вижу, — равнодушно отозвался отец.

— Сделай хоть что-нибудь.

— Я устал, Иван, делать то, что не приносит результата.

— Она моя мать. Если это хоть что-нибудь значит…

— Ты хочешь, чтобы я действительно отправил ее в больницу?

— Я не знаю, па… Или будь с ней, или… я не знаю, — Мирош опустил взгляд. Некоторое время в его голове упорно вертелось что-то простое, как апрельское небо, но и столь же сложное, замысловатое, россыпью облаков. Потом он вздохнул и брякнул: — У нее крышу рвет из-за тебя. Она так говорит, но… я все помню, я понимаю, что она ищет оправданий во внешнем. Но у нее правда крышу рвет, а ты дома не бываешь.

— Я тоже ищу оправдания во внешнем, — Дмитрий Иванович смотрел прямо на сына, открыто и честно. — Бессмысленно бороться за человека, который сознательно летит в пропасть. И ты не можешь меня упрекнуть, что я не пытался.

— Понимаю… — кивнул Мирош, в который раз за свою не очень длинную жизнь пытаясь уложить в себе это самое понимание: не каждый способен поступиться амбициями ради другого, гибнущего. Все думают в первую очередь о себе. — Вряд ли она рискнет ближайшие дни тебе на глаза показываться. Хоть отоспишься.

— И ты про сон не забывай, — невесело усмехнулся отец.

— На ужин тогда не жди. Лорку заведешь? Ему Вера Генриховна лапы помоет.

Отец не ответил и отошел от Ивана в другую сторону от дома, вглубь сада. За ним помчался и пес, продолжая размахивать серебристым хвостом. За хозяином.

Мирош устало потер лицо, снова почувствовав холод. Он не знал, куда деться от себя самого. Распирало. Изнутри распирало так, что ему казалось, кожа вот-вот раскрои́тся, и он покроется дорожками трещин, из которых польется горячее, разъедающее плоть. То, из чего он состоит. Горечь. Сегодня это горечь. И внутри ее так много, что не совладать.

Он двинулся к дому. Отправился в душ. Долго грелся под его струями, пытаясь справиться и зная наперед: в одиночестве с таким не справляются. Или это он не научился. Он вообще не любил одиночества. Не выносил. С самой школы вокруг него неизменно была толпа людей, в которой он выделялся. Не только ростом — голосом, умом, умением увлечь и развлечь. Почти штатный клоун, хотя никогда никому не пришло бы в голову так его называть. Лидер. Он был лидером в классе, лидером в универе, лидером в группе. Что угодно, только бы заткнуть дыры в собственной личной жизни.

В одиннадцатом классе отец твердо решил отправить его в столицу, набираться ума. Но Мирош заартачился — куда он от Фурсы и от «Кометы», которая тогда состояла совсем из других людей. Его твердое желание заниматься музыкой отца огорчало, но, в конце концов, они нашли компромисс. Мирош остался в родном городе и учился в университете имени Мечникова. Факультет международных отношений, политологии и социологии Дмитрия Ивановича устроил. В свою очередь Мирошниченко-старший не препятствовал увлечениям Ивана и периодически помогал, подбрасывая денег на аппаратуру.

«По крайней мере, сделай так, чтобы мне не пришлось за тебя краснеть!» — полушутя однажды сказал он.

«Политолог из меня так себе, а музыкант хороший», — в тон ему, но несколько самоуверенно объявил тогда Мирош.

«Ладно, будешь у меня в команде предвыборной агитации, когда в президенты решу пойти», — рассмеялся в ответ отец.

«Везде блат!» — не остался в долгу сын.

Куда это все подевалось сейчас? Чужие люди. С каждым днем все более чужие. С тех пор, как он вернулся из Киева, где числился депутатом, и занял пост главы города. Расстояние в их случае оказалось губительно в отрицательном значении.

Вода заливала глаза, уши, нос, рот. Он так и стоял, упершись ладонями в стену и чувствуя, как стекает. Должна бы в слив уносить и напряжение, и горечь, а нифига. И напряжение, и горечь накатывали все сильнее. Когда тебе двадцать и все задолбало, это, пожалуй, даже более грустно, чем когда тебе за сорок и ты бухая трахаешься с шофером-алкашом.

Выбравшись из душа, Мирош втыкал в зеркало — недолго, зло, мрачно. И только после этого позволил себе сорваться.

Белье. Джинсы. Толстовка.

Куртка. Ботинки. Ключи.

Лестница. Двор. Ворота.

Королла.

Он не останется на чертов ужин, потому что эти ужины были вечными поминками. А он хотел жить. В двадцать лет это нормально — хотеть жить, даже если все задолбало.

И спустя еще сорок минут он звонил в дверь Гапоновой хаты, перекатывая по рту из угла в угол сигарету, пожевывая ее и предвкушая тот момент, когда сможет наконец расслабиться.

Грохочущую музыку было слышно даже на площадке. Сначала она стала чуть громче, когда открылась внутренняя дверь, потом громко затарахтела щеколда по металлу наружной, и вместе с вырвавшимися наружу басами, бьющими по барабанным перепонкам, на пороге нарисовался Гапон.

— О! — выкрикнул он в лицо Мирошу. — Тебя-то нам и не хватало.

— Не один?

— А ты чего один?

— Цыган пригнать?

— Не, эти суки все сопрут, — Гапон отошел в сторону, освобождая проход в квартиру. — Вваливайся.

Мирош перешагнул порог и потянул куртку за края, стаскивая с себя. Не любил эту хату. Ей-богу, не любил, но здесь хоть можно было выдыхать, когда на берег выбрасывало, как рыбу.

— Было б чего тащить, — пробормотал он. — Дунуть что найдется?

— Вот это и сопрут, — заржал Гапон и подмигнул. — Получше есть, хочешь?

— Не, до глюков мне не надо. Просто расслабиться, — он стянул боты и выпрямился. — Девочки в вашей тесной компании есть?

— Бабы — есть, — Гапон толкнул Мироша в сторону комнаты, стены которой едва ли не содрогались от царившего в ней шума.

Компания была не очень большая. А по меркам Гапона — так и вовсе маленькая. Человек восемь распиханы по углам гостиной. Трое из них — девушки. Какая-то еда на свободных поверхностях, вплоть до подоконника. И впечатляющее количество бухла. Гапон смешивал, экспериментировал с дозами дури и алкоголя.

При виде Мироша народ приветственно загалдел, перекрикивая то, что у Гапона зовется музыкой. Одна из девчонок подхватилась со старой колонки S-90 — особой Гапоновой гордости. Подскочила к Ивану и тут же повесилась на его шее, как еще только днем — мать, когда он ее, пьяную, тащил в ванную.

— Вот именно поэтому мне получше не надо, — хмыкнул Мирош, обращаясь к своему клавишнику и одновременно обхватывая девицу за талию. — Потом нихрена помнить не буду.

— У тебя и без того память хреновая, — проворчала она в самое ухо и прижалась губами к его шее.

— При моей загруженности? — хмыкнул Иван. — Кстати, Настён, меня там из универа еще не поперли? Не в курсе?

— Понятия не имею, — отвлеклась она от своего занятия и потащила Мироша к колонке. — Не такая уж ты и звезда, чтобы только тобой интересоваться.

Он почти покорно шел следом, на ходу усмехаясь. А потом устроился на ее прежнем месте, усадив к себе на колени. Опалил дыханием щечку и спросил:

— Тогда, может, попробуешь найти компанию поинтереснее на вечер?

— Это ты меня сейчас послал?

— Я, Настён, сейчас не склонен к самоанализу. Хочешь сидеть — сиди. Гапон, ну чего там, а?

— А если не только сидеть? — поинтересовалась девица, пока Гапон вываливался из кухни.

— Спальня занята, — сообщил он, протягивая Ивану «косяк». — Сильно надо — валите в ванную.

Мирош перехватил сигарету и ухмыльнулся. Свою изо рта вынул и швырнул в пепельницу рядом, на подоконнике. Снова закурил и откинул назад голову. Ждал, когда отпустит. Несколько секунд вот так — упершись взглядом в потолок с паутиной по углам.

— Гапон, а ты готикой не увлекался? — медленно проговорил он.

— А че в ней интересного?

— Атмосфера, — он опустил голову. — Нормальное шмалево.

— Насрать мне на все атмосферы, — Гапон уселся на пол рядом с колонкой. — Я сам себе атмосфера.

— Я вижу. Кто там в спальне? Надолго?

— Надолго. Гриба когда вставит, он кончить не может. Трахает дур часами.

— Твою мать, — поморщился Мирош. — И не надоедает же.

— А чего ему должно надоесть? — поинтересовалась Настя. — Двойной кайф.

— Х*й натрет.

— Залижут, — не осталась в долгу Настя.

— Фундаментальный подход. В ванную пойдешь? Или до гостишки?

Девица сползла с коленей Ивана, зацепившись за Гапона, пошатнулась, но удержала равновесие и пожала плечами.

— Ты ж не Гриб, нахрена нам гостишка.

— Как скажешь.

Вот именно сейчас ему было все равно. Плевать. Секса даже не особенно хотелось. Но вышибить из головы. Вышибить все, что было. Он снова затянулся, впуская в легкие дым, чтобы тот вытеснил накопившуюся горечь. Потом протянул косяк Насте.