Последнее было произнесено в сторону Полины.

— Спасибо, — улыбнулась она в ответ, — тебе тоже.

* * *

Среди мелких ракушек, лежавших на старой пробитой рассохшейся лодке горкой удивительных сокровищ, были и темные мидии, и пестрые сердцевидки, и молочно-белые мии. Сейчас, в залитом солнцем закате уходящего апреля, на пустынном пляже они казались ему чудом уцелевшими в штормившем море, без единого скола, лишь с забившимися внутрь песчинками и растениями. Сидя с ногами на этой самой перевернутой лодке, пальцами он очищал покрытую зеленой тиной единственную ракушку небольшой рапаны. Ее прибило к берегу в бесформенной куче из водорослей, ветхих рыболовных сетей и множества других куда менее интересных ему раковин. И не заметил бы, если бы волной ее не откинуло по пляжу прямо ему под ноги.

Тонкая, с изящно закрученным краем и перламутровой поверхностью, она легко помещалась в его ладони. И он думал о том, как часто жизнь подбрасывает сюрпризы. Здесь, на суше, рапаны ему никогда не попадались. Они были редкостью на пляже, хотя дно Черного моря, говорят, ими полно, как полны ими на земле сувенирные лавки. Вот так, просто, в руки, Мирошу они никогда не давались. Запросто в руки ничего ему не давалось, кроме голоса. И без разницы, чей он сын.

То, чего он хотел, от этого не зависело.

Поглаживая поверхность раковины пальцами, которые все еще горели прикосновением к тонкой ладони пианистки, Мирош смотрел на то, как алым огнем занимается край неба, как он же сплошным потоком заливает море. Как кровавыми искрами подрагивает маслянистая поверхность воды.

Он вдыхал йодистый воздух. И, понимая, что давно уже не мог похвастаться настолько чистым сознанием, как в эти минуты, находил удивительным то, что среди морской тины и ветхих, прогнивших рыболовных сетей, может попасться что-то самое нужное на земле, что и не чаял увидеть.

Когда он сядет в свою электричку, воздух окрасится сиреневым цветом. А море потемнеет. Эти мгновения тишины и червленого золота здесь, на берегу, у лодки с пробитым дном, среди влажного песка и ожидания, казались ему бесценными. Интересно, какие здесь звезды? Далекие или близкие?

Говорят, на звезды положено любоваться вдвоем. На закаты, несомненно, тоже. Но пусть этот вечер не заканчивается никогда. Или пусть он закончится, чтобы поскорее пришло воскресенье. Она ведь в воскресенье возвращается? Кажется, теперь, за эти недели, он впервые знал, что ему делать. Это и успокаивало, и возбуждало.

Раковина отправилась в карман куртки. Ее он заберет с собой, как заберет с собой закат на краю земли. Потом Мирош спрыгнул с лодки и уверенным шагом отправился назад, на станцию, откуда ушел, чтобы ожидание там, среди людей, не превратилось в суету и обыденность. И не жалел о том ни минуты. Сейчас, пусть недолго, он чувствовал себя так, как после концерта.

В наушниках звучала Фаустовская соната Листа. Был ли он счастлив? Нет. Но он дышал предощущением.

* * *

Воскресный же вечер оказался совсем другим. Горизонт алел к ветру, срывался дождь, и Полина зябко куталась в куртку в ожидании электрички. И кажется, все возможное счастье заключалось только в том, чтобы наконец стало тепло. Она стащила с себя рюкзак и достала термос с имбирным чаем — Татьяна Витальевна знала, что Полька всегда мерзнет в такую погоду, приложила его к губам и замерла. В нескольких метрах от нее на перроне стоял Мирош.

Курил. За спиной рюкзак. Наглухо застегнутая куртка. И медленно расползающаяся по губам улыбка, заставляющая его глаза щуриться.

— Привет, — услышала она его голос — неожиданно теплый в эту холодную весну.

— Привет, — озадаченно ответила Полина. — Ты… ты сколько здесь торчишь?

— Давно.

— Зачем?!

— А мне нравятся наши с тобой дорожные отношения.

— Нет у нас никаких отношений! — возмутилась Полина и демонстративно сделала шаг назад.

— Есть. Есть, Зорина. Просто ты еще не привыкла.

— И не собираюсь, — она стала суетливо оглядываться, вынула из кармана телефон, посмотрела на время, открыла контакты. Можно поехать на маршрутке, но это не избавит ее от Мироша. Можно вернуться домой, но это повлечет объяснение с мамой. Еще хуже — объясняться со Стасом, если позвонить ему. Полина вздохнула, убрала телефон и спросила: — Зачем ты это делаешь?

— Затем, — очень серьезно ответил Мирош и подошел к ней. Термос в ее руках был холоднее его ладоней, когда он обхватил ее плечи. И холоднее дыхания, когда он приблизил свое лицо к ее. Даже зелень его глаз была теплее моря в ее взгляде. А потом его рот накрыл девичьи холодные губы. И в той точке, в которой сошлись, температура была одинаковая. Только искра зажглась между. Отогревая обоих.

Она точно знала, что должна его оттолкнуть, но лишь сильнее сжимала пальцы вокруг термоса, чтобы избавиться от безрассудного желания коснуться ими его кожи. Достаточно того, что она чувствует его губы и чувствует, как дрожат ее, отвечая, возвращая поцелуй. Полина закрыла глаза, и вместе с этим исчезли все звуки, которыми была полна станция. Лишь их дыхание — одно на двоих — звучало сейчас между ними. А потом в эти секунды времени и миллиметры пространства ворвалась проклятая грохочущая электричка, ознаменовывая наступление новой реальности для них обоих. Реальности, в которой он ее поцеловал.

Состав прибыл.

Двери вагонов распахнулись.

Полина очнулась и все же отпрянула от парня.

— Ты придурок? — запоздало возмутилась она. — Ты что творишь?

Он тяжело дышал. Ноздри раздувались. И кончики ушей стали розоватыми. От холода ли? Потом протянул к ней руку и хмуро сказал:

— Рюкзак давай.

— У тебя свой есть, — огрызнулась Полина и ринулась к электричке.

Мирош догнал ее в два шага. В тамбур поднялся за ней. Молча. А уже потом, когда они оказались в полупустом вагоне, тихо, чтобы слышала только она, проговорил:

— Моя очередь спрашивать зачем. Зачем, если ты знаешь, что у нас все с тобой будет?

— Я знаю, что ничего у нас не будет.

— Глупо. Но если по-простому не понимаешь, значит, придется объяснять долго и сложно.

* * *

Июльское утро наполняло кухню ярким солнечным светом, и Полина щурилась от его отражений на всех блестящих поверхностях, которых было немало в квартире Стаса. Он любил глянцевое, блестящее, абстрактное и ультрасовременное, отчего хоть волком вой. А она волком выть не хотела. Этот фарс надо было довести до конца. Ради чего — вопрос задачи.

И тем не менее, Зорина упрямо сооружала омлет — без излишнего энтузиазма, но из чувства долга. Того самого, который руководил ею и минувшей ночью, когда Стас приволок ее к себе и заставил ее доказывать свою любовь… или же скрывать сомнения в ней.

Полиной все чаще владело чувство вины. Ей казалось, что надо, пора уже принять решение — только знать бы какое… Согласиться на его чертовы претензии или послать их без шансов на возвращение. Вместе с ним. Ее первым. Сделавшим ее женщиной. Умеющим баловать. И способным на очень многое пойти ради нее. Разве нет?

Эта неопределенность и блеск чертовых поверхностей омрачали радость наступивших каникул и закрытой сессии. Но некоторое облегчение приносил предстоящий отъезд Стаса. В его отсутствие она сможет оставаться в Затоке столько, сколько нужно, чтобы помочь Татьяне Витальевне в пансионате, а не разрываться между матерью и Штофелем, мотаясь в Одессу и обратно. И, кроме того, у Полины будет достаточно времени всерьез подумать над тем, что ей делать дальше.

От раздумий ее отвлек запах кофе, и она вспомнила про омлет, к счастью, не успевший подгореть. Вооружившись благими намерениями и блестящим, глянцевым, «ультрамодным» подносом, на котором расположился завтрак, Полина протопала в спальню.

Штофель уже проснулся. Лежал на подушках с видом сибарита. И поглядывал на нее из-под прищуренных от солнечных отблесков век.

— Ты совершила подвиг и отыскала кухню? — лениво улыбнулся он.

— Не велик подвиг, — сказала Полина и пристроилась рядом вместе с подносом.

Стас потянулся к ней, коснулся ее щеки мягким прикосновением. Опустил ладонь ниже, чертя дорожку по шее к вырезу футболки.

— Я от тебя с ума схожу, — хрипловато поведал он.

— Ум тебе еще пригодится, — она тоже улыбнулась и кивнула на поднос. — Холодный омлет — это невкусно.

— Что тебя туда понесло? В девять приходит Наталья, она бы приготовила все. Повалялась бы еще.

— Захотелось самой.

— Ну сейчас оценим, — Стас принял комично-строгий вид и взялся за вилку и нож, — что мне там досталось в хозяйки.

Ел он… красиво. Иначе не скажешь. Наре́зал омлет на одинаковые по размеру квадратные кусочки. Один отправил в рот. Тщательно разжевал, демонстрируя хищность собственной челюсти. Проглотил. Сделал глоток воды из стакана. И внимательно посмотрел на Полину.

— А если я больше ничего не умею? — спросила она, наблюдая за Стасом.

— Умеешь. Не далее, чем сегодня ночью, я имел возможность в этом убедиться.

— И этого достаточно?

— Немного покладистости — и тебе бы вообще цены не было, — в рот отправился следующий кусок омлета.

— Приятного аппетита, — усмехнулась Полина и взяла с подноса свою чашку с кофе. Теперь за ней наблюдал он. К утру его щеки покрывались иссиня-черной щетиной. Но это было единственным, что делало его ближе к иным людям. Даже волосы после сна лежали вполне прилично. И взгляд, совсем не сонный, серьезный, ясный, скользил по ее лицу.

— Между прочим, могла бы еще подумать, — чуть растягивая слова, задумчиво проговорил он. — Два месяца в Нью-Йорке. Тебе бы понравилось.

— Я маме обещала помочь, — Полина вздохнула, — я говорила.

— Я не жалуюсь на память. Просто меня поражает… твой выбор при всех сопутствующих обстоятельствах.