Об этих самых обстоятельствах они говорили не единожды. Весь май и весь июнь, с тех пор, как стало известно о необходимости этой поездки, Стас звал с собой, она упорно отказывалась. Если бы он собирался на несколько дней, скорее всего, Полина бы согласилась. Но результатом двух месяцев, проведенных вместе, наверняка станет то, что она больше не вернется в свою квартиру и ничего не будет, как сейчас. И этого последнего шага она не хотела. Точки невозврата навевали на нее легкий ужас.

— Не сердись, — пожала она плечами.

— Я не сержусь и не сердился. Наверное, начинаю привыкать к твоему «нет».

— Ты на работу сегодня едешь? — спросила Полина в попытке сменить тему.

— Нет, не успею. Наталья собрала вещи еще вчера. В десять приедет шофер. Самолет вечером, еще добираться до Киева. Знаешь, о чем я думаю?

— О чем?

— О двух вещах. Во-первых, я еще ни разу в жизни не ел такого вкусного омлета. Наверное, потому что это ты готовила. Спасибо.

— А во-вторых?

— Нет бы обрадоваться и поцеловать меня! — чуть поджал губы Стас. — Во-вторых, я подумал, что два месяца — хороший срок. Скайп нам в помощь. Но ты соскучишься по мне.

— Ты всегда всё знаешь, — улыбнулась Полина и наклонилась к нему с поцелуем. Его ладонь легла на ее затылок, и он прижал ее к себе. А потом, спустя несколько мгновений их тесного касания, прошептал близко от ее лица:

— Работа у меня такая — знать. Но я подумал… в любой момент, когда тебе осточертеет пансионат твоей матери, а ты захочешь меня видеть — прилетай. Позвонишь Ростиславу Юрьевичу, он все устроит и с билетами, и с документами. Я в любом случае буду этому рад и буду ждать.

— Хорошо, — она согласно кивнула. — А у тебя совсем не получится приезжать?

— Сейчас, во всяком случае, это не входит в мои планы. У меня плотный график. И напоследок. На прощанье мне хотелось сделать тебе подарок. Чтобы тебе чаще вспоминалось обо мне.

Штофель в полуулыбке приподнял одну бровь, отодвинул поднос и потянулся к тумбочке со своей стороны кровати. Из ящика он вынул небольшой бархатный квадратный синий футляр. Пальцы быстро скользнули по крышке, открывая ее. И изнутри ярким блеском в лучах утреннего солнца по лицу Полины метнулся отблеск фиолетового аметиста, оправленного в кольцо.

— Чтобы не забывала меня, — чувственным голосом произнес Стас.

Понимая, что спорить с ним совершенно бессмысленно, Полина протянула руку к кольцу, вынула из футляра и принялась рассматривать.

— Надень, — настойчиво попросил Штофель.

Она долго возилась, неудачно примеряя его на разные пальцы — то было маленьким, то свободно крутилось. Он внимательно следил за ее движениями. Потом чуть нахмурился и выдал:

— Интересно, это я тебе не по размеру или ты мне?

— Это ты всегда всё знаешь, — со смешком повторила собственный тезис Полька.

— Разумеется, я всегда все знаю. Включая это…

Неожиданно или вполне ожидаемо он забрал из ее рук кольцо, и ни мгновения ни колеблясь, не давая ей выдохнуть, надел его на ее безымянный палец. После чего быстро наклонился и поцеловал ладонь, не выпуская ее.

— Красивое, — заключила Полина.

— Ты лучше.

Стас отставил поднос в сторону, откинул одеяло и, демонстрируя собственную наготу во всей ее первозданности, поднялся с кровати. Через несколько минут зашумел душ, смежный с его комнатой. Оттуда он выбрался свежий, бритый и в банном халате темно-вишневого цвета. А на кухне слышно шуршала Наталья.

— У меня не будет времени отвезти тебя домой, — деловито, с отточенными командными интонациями в голосе сообщил Полине Стас. Уведомлял, ставил в известность: — Возьми такси, хорошо?

— Что, прости? — подняла она голову и вытащила из уха один наушник. Сама была уже одета и сидела с кресле, сосредоточенно глядя на свои подрагивающие в такт мелодии пальцы, пока не пришел Штофель.

Уж что-что, а простить ее у него не получалось. За сорвавшиеся планы на Нью-Йорк. За бесконечное сопротивление тому, чтобы жить вместе. За отказ от машины. За самостоятельность и желание быть с ним равной. Он любил ее. Но и отдавал себе отчет в том, что до равности им — как до Киева раком. Как ни крути, а в Киев он ехал с собственным шофером на Бэнтли. А Полина — к матери в Затоку на электричке.

Вот и вся ее самостоятельность. Он был старше, состоятельнее, умнее. Она упорно не принимала его попыток ее осчастливить.

Столько баб кругом. Он запал на эту, как ни на одну до нее и после нее — хотя и пробовал отвлечься, переключиться, что-то изменить. Никак. Отвлекался и развлекался — Полькино нежелание проводить с ним двадцать четыре часа в сутки давало возможности для маневров. И ни разу ни одна из однодневок, побывавших в его постели, не дала того удовлетворения, какое он получал со своей маленькой консервато́ркой. В последнее время Стас все чаще думал, что, возможно, виновата эта ее недопокоренность пополам с невинностью во многих аспектах. Если бы стала покладистой — возможно, и интерес бы пропал. Но не пропадал… интерес. Ни в сексе, ни в жизни.

Разглядывая ее вопросительно вскинутые вверх брови на светлой коже и испытывая при этом смесь возбуждения и разочарования, он проговорил:

— Мне никогда не приходило в голову, что буду ревновать тебя не к мужикам, а к музыке.

— К музыке глупо ревновать, — очень серьезно проговорила Полина. — Музыка — это навсегда.

— Неужели? — пожал плечами Стас. — Я говорил, что тебе надо вызвать такси. Я не успею.

— А! — она понимающе кивнула и потянулась в карман джинсов за телефоном. — Не проблема.

— Ты ведешь себя так, будто я на пару дней уезжаю, — совсем мрачно констатировал Стас. — А у тебя совсем нет проблем.

Полина резко подхватилась и в два шага оказалась рядом со Стасом.

— У меня есть одна проблема, — проговорила она, обняла за талию и заглянула ему в глаза. — Я не знаю, как не доставлять проблем тебе. Я рано-рано утром буду в Скайпе, да? Каждый день, хочешь?

— Я хочу, чтобы ты все бросила и прилетела. Очень хочу.

Но вместо ответа она зарылась лицом в мягкую ткань его халата, чувствуя совершенную безысходность, в которую сама себя загнала.

Безысходность, из которой выход один — собрать сумку и к матери, в Затоку.

Туда, где из коттеджа слышно, как шумят волны, и по берегу бродят нахальные жирные чайки. А если подняться на чердак, то в слуховом окошке видно, как тонкой линией горизонта разделена бесконечная синь на небо и на воду.

Как многие аборигены, Полина довольно спокойно относилась к морю и к походам на пляж. Проведя там все детство и школьную юность, теперь ей нередко было жаль времени, потраченного на пустое валяние. Кроме того, такое времяпрепровождение заканчивалось поеданием всего подряд — такой разыгрывался голод, а в конечном итоге несколькочасовым сном.

Лёлька в глаза называла ее балдой, но Полине нравилось проводить каникулы так, как она их себе распланировала.

Вставать в шесть утра, чтобы пообщаться со Стасом. Потом все же доходить до моря, чтобы поплавать около получаса. Возвращаться к завтраку как всегда с ежедневным новым изыском, приготовленному Галиной, честно признающейся, что на Польке и Татьяне Витальевне она ставит эксперименты. Впрочем, те не жаловались.

Несколько часов отводилось занятиям. Фастовский с миной, подразумевающей, что переводит ее на следующий курс очень большим авансом, накатал ей самую безжалостную, пальцеломную программу на лето. Рахманинов, Лист и Метнер на десерт.

Вторая половина дня, как уже бывало и раньше, обязательно сама покажет, чем и кому заниматься. И немногочисленные отдыхающие умели озадачить всех, в разгар сезона — и подавно. Угодить им было крайне сложно, даже если исполнялась любая их прихоть. Но как бы ни старался — исполнял не так. Мать часто нервничала и уходила курить на задний двор, где традиционно бухтела, как обязательно после сезона всё бросит, продаст к чертям и уедет в Таиланд. Полина посмеивалась, слушая эти угрозы с самого детства и зная, что никогда они не будут исполнены. На самом деле Татьяне Витальевне нравилась ее жизнь в постоянном движении, в заботах, в обустройстве быта. Без ежедневной круговерти она чахла и впадала в мрачную меланхолию.

В самого начала каникул стала проситься в гости Лёлька. Но ближайшие дни и даже недели у матери не было ни единого свободного места. Лёлька канючила, Полина терпеливо объясняла, понимая, чем обернутся эти дни общения с подругой.

И все же это были настоящие каникулы, отпуск, отдых, когда можно было себе позволить хотя бы некоторое время не думать ни о чем и ни о ком, а уплетать за обе щеки Галкины изыски, дрыхнуть, если хотелось спать, или наоборот сидеть до рассвета с книгой или под ноутбуком.

Впрочем, у компьютера зависала чаще. Ночи во всемирной паутине были увлекательней и динамичнее, и порой Полька заставала себя за чтением самых невероятных статей, когда начиналось все вполне с безобидного просмотра записей выступлений знаменитых пианистов.

Каким образом однажды она оказалась далеко за полночь изучающей сообщения о «Мете» в различных сообществах — ответить бы затруднилась. Читала, рассматривала фотографии, слушала — отдельные песни, обнаружила несколько коротких видеозаписей из какого-то клуба. Будто подглядывала. С мыслями о солисте группы и отрывочными звуками его голоса в голове Полина и заснула. А проснулась от бренчанья гитары. Спросонок решила, что показалось. Но оно продолжалось и вынудило ее подняться и подойти к окну.

Посреди дороги стоял Мирош собственной персоной. Этот любитель прогулок электричкой и редкостный зануда, прилепившийся банным листом, сейчас отдаленно напоминал Трубадура из «Бременских…» в красной футболке с гитарой в руках, широко расставивший ноги в лучах утреннего солнца, отблескивавшего на его отросших волосах и образующего вокруг головы ореол. Смех смехом, а играл он вполне серьезно. Что-то бодренькое и с явным расчетом быть услышанным кем надо. Но при этом выглядел спокойным, расслабленным, совсем другим, чем когда находился на сцене.