Увидев ее в окне, оторвал руку от струн и приветственно махнул. Это было вступление.

Запел — и все стало по-настоящему.


Когда твои пальцы убьет артрит,

Ты бросишь свой клавесин.

Когда мой желудок сожрет гастрит,

А сердце — валокордин,

Мы, шаркая громко, войдем в музей.

Мы — лучший в нем экспонат.

Я буду, конечно, тогда трезвей,

И меньше чуть-чуть помят.

Ты будешь смеяться, как в двадцать лет,

На шляпке носить вуаль.

На нас будут шикать с других планет,

Мы громче, чем их рояль.


Полина потерла глаза в надежде, что ей кажется — потому что спать надо ложиться вовремя. Но видение не исчезло, а продолжало распевать на всю улицу. И ей не хватало фантазии придумать, как он здесь очутился и для чего устроил этот утренний концерт. Но вот сомнений, что концерт посвящен ей, как-то не возникало. И приволок же сюда гитару, придурок несчастный!

Впрочем, говорят, что самые счастливые люди на свете — придурки. Этот — так точно. Блаженный. Стоит на проезжей части, в такую рань совершенно опустевшей. Кстати, а который час-то? Мельком — на часы. 6:32. Бедные отдыхайки.

Мирош, между тем, сделал шаг по направлению к ней и после недлинного проигрыша продолжил вдохновенно горланить:


Нам будут завидовать богачи —

У нас сундуки полней.

Нам семьдесят вёсен и ноль кончин,

У нас — без числа ночей.

У нас крепкий узел влюбленных рук

И дым дорогих сигар.

Фундаменту всех прикладных наук —

Я звук предпочту гитар.


Последнее. Проникновенно. Будто бы только ей, почти под самым окном, когда их разделял низкий забор — перепрыгнуть можно. И совершенно точно видя ее тонкий, будто бы нарисованный акварелью, силуэт за занавеской.


А ты позабудешь про свой артрит,

Кто главный — тот и поет.

Нам рано на мрамор и на гранит.

Сыграй для меня фокстрот.


Полина откинула штору и выглянула в окно.

— Ты — не главный! — сказала она вместо приветствия.

— Ну так и ты играешь не на клавесине! Но, блин, рифма.

— Для рифмы рановато, не находишь?

— Разбудил, да? — он очень старался говорить сочувственно. И даже почти получалось, если бы участливое выражение на его лице, сейчас замечательно небритом, не выглядело столь комичным.

— Нет, но я не одна тут живу, — Полина окинула взглядом улицу.

— Я теперь тоже тут живу.

— Делать тебе нечего! — фыркнула она и исчезла из оконного проема, задернув за собой занавеску.

Рифмовать и правда было рано. Во всем остальном — он опаздывал. Часто не по собственной вине, но все же злился на себя. Опаздывал на репетиции — жизнь оставляла мало места творчеству. Хотя еще несколько месяцев назад и считал творчество жизнью. Опоздал приехать сюда пораньше — сессия замотала. Да и повода, железобетонного повода, чтобы не казаться совсем идиотом, не находилось. Опоздал появиться в ее жизни до того, как ту заполнили левые, чужие, неправильные с его, Мирошевой, точки зрения люди. Глупо и безалаберно прожигал себя и даже не знал, как сильно опаздывает.

Колыхнувшаяся занавеска. Звонкий удар по струнам. Прыжок через низкую ограду к ее дому. И ни шага дальше. Он уже больше двух месяцев вот так удерживал себя от напора и все равно напирал, пока незаметно не подкрался июль.

К черту! И июль, и все остальное. Мирош резко развернулся и, перемахнув через заборчик, перебежал дорогу в свою сторону.

Коттедж для «Меты» был не на первой линии, но и он влетел в круглую сумму, которую Иван брать или одалживать у отца отказался. Только свои, кровно заработанные. Кое-какие, пусть и небольшие, деньги у них водились. Но даже и две недели — выходило баснословно много по меркам того же Фурсы. Он все ворчал, что довольно было снять пару номеров в гостинице на время самого фестиваля, на что остальные только отмахивались: отдохнуть-то всем охота.

У коттеджа было два весомых плюса. Во-первых, он находился в пятидесяти метрах от дома, где обитали женщины семейства Зориных. А это уже не по полтора часа в электричках трястись. Во-вторых, там был огромный гараж, куда прекрасно вместились их музыкальные инструменты и где оказалось удобно репетировать. Правда, Короллу при этом выперли на улицу, но это допустимые потери. Из бонусов — камин. Который летом нинахера.

Были и минусы — всего две комнаты и гостиная, совмещенная с кухней. Но «мужики», входя в положение друг друга, вполне могли потесниться и уступить «место для творчества» тому, кому нужнее. Если быть точнее, насчет баб решили договариваться. Диван в гостиной был весьма кстати.

Сейчас, на этом самом диване преспокойно пил только что сваренный кофе Фурса. А у его ног устроился Лорка, расслабленно помахивая хвостом.

— Будешь? Там осталось, — буркнул Влад вместо «доброго утра».

— Угу, — промычал Мирош, приставив к дивану гитару и поплелся к столу, на котором торжественно возвышалась самая обыкновенная, совсем не навороченная кофеварка. Выдавала она, конечно, вместо кофе сильно разбавленную бурду. Но за неимением лучшего… все равно никто из пацанов, кроме Мироша, варить его не умел. Еще Гапон умел — но не кофе.

Усевшись на высокий стул за барной стойкой, отделявшей «кухню» от «гостиной», Иван покрутил головой и спросил:

— Дрыхнут еще?

— Ну так завалились под утро.

Завалились они действительно под утро. Сначала был переезд в Затоку с перевозом аппаратуры. Сборы и дорога заняли неприлично много времени. Въезжали в коттедж, делили комнаты. Потом общались с организаторами фестиваля Z-Fest. Вечером репетиция открытия. Завтра первые концерты. Четыре опен-эйр площадки, отыграть планировалось на каждой в течение нескольких вечеров фестиваля. Последний вечер — закрытие и вечеринка на пляже. Мирош же собирался остаться здесь подольше по вполне понятным причинам.

Сессия сожрала слишком много сил. Вообще-то он легко учился, без надрыва и особенных страданий вытягивал зачеты. И даже при том, что умудрялся редко посещать универ, болтался не в троечниках, а вполне себе в хорошистах, хотя до восьмого класса самого себя считал не способным к учебе. А сейчас добавь немного стараний — светил бы красный диплом. И пох, кто у него папа. Папа, дамоклов меч, висящий всю жизнь над головой.

Но замотало. Весна, поезда, репетиции, экзамены, переговоры об участии в Z-Fest. Все сильнее выпирающая необходимость найти администратора. Кого-то, кто возьмет всю эту муть на себя. В сутках двадцать четыре часа. Допинг по рецепту Гапона был условным решением. А играть предстояло по-крупному, как на польском Вудстоке. Двадцать минут. Им выделили по двадцать минут среди тех, за кем они пока только тянулись.

«Но мы не хуже», — уверенно говорил ему Фурса, пакуя рюкзак в Одессе.

Они не хуже — Мирош и сам это понимал. Фестиваль — это почти гарантированное появление на радио, на ютуб-канале и на каком-нибудь Муз-ТВ.

Жизнь под буквой Z. Z-Fest/Zатока/Zорина.

Едва в ответ на их запрос об участии пришло подтверждение, план оформился сам собой. Жить рядом. Быть рядом. Наполнить по максимуму каждую минуту времени, которое он сможет получить. Это обусловило и выбор коттеджа, и длительность пребывания в нем. «Долго и сложно» становилось слишком долго и слишком сложно. Два месяца в никуда. А он трахаться хотел с Зориной, а не с Настькой, которая чуть не увязалась за ними. Но Мирош куда охотнее взял с собой собаку.

Лорка, между тем, подхватился с пола и засеменил к барной стойке, подскочил, упершись лапами в колени хозяина и заскулил.

— Жрать хочешь? — спросил Иван собаку.

Впрочем, и так было ясно. Терпеть мочи нет, с ночи во рту маковой росинки не держал. Мирош вскочил со стула и подошел к холодильнику — искать маковую росинку. Человеческой еды там, ясное дело, не нашлось. Зато собачьей он прихватил с запасом — на первое время.

— Нам в «Руте» надо быть в 10:30, - снова философски проговорил Фурса. — Маринка написала.

Маринка была одним из организаторов фестиваля. Очаровательная барышня немного за пятьдесят. С ней они с самого начала вели переписку, она курировала страницу Z-Fest на Фэйсе и В Контакте. И именно она выдрала им эти охренительные двадцать минут там, где новичкам, вроде них, давали спеть от силы пару песен.

Мирош бросил взгляд на часы. Семь ровно. Улыбка расползлась по губам, и он радостно брякнул:

— Лорку выгуляй! Я еще пару часов подрыхну.

Его тактическое отступление должно было перейти в полномасштабную контратаку. И началась она в это утро. С песни, придуманной в апреле, когда он в Золотом зале литературного музея изучал Полин полупрофиль.

* * *

Не имея сил вырваться из стенок раковины, звук закручивался тугой спиралью и кружил, кружил, кружил в поисках выхода из нее. Но, рождаемый воздухом, начало он имел там, где искал конец. И сходясь в самой сердцевине рапаны, где прекращала существование ее ось и заканчивался настоящий мир, замирал уже навсегда.

Стоя у микрофона, Мирош слушал написанный в полу-угаре текст, исторгаемый собственным горлом. И был сердцевиной, осью, началом и концом. Сейчас еще можно слышать себя. Вечером, на концерте, такой возможности уже не представится. После Польского Вудстока они имели представление о том, что такое себя не слышать. In-ear monitor2 позволял самому не сбиться с ритма. Но вот так ощущать собственное пение…


А я все-таки верю —

я верю без ваших молитв