— Нелюбовь к халяве — это жизненное кредо?

— Типа того, — рассмеялась Полина.

— Слушай, а ты мне все больше и больше нравишься! Даже без анкетирования.

Тетка напротив снова демонстративно хмыкнула.

— И что мне делать с этой информацией? — так же хмыкнула и Полина, с той разницей, что у нее вышло весело.

— Это исключительно для справки. Ты же вряд ли что-то делаешь со знанием, что Эверест — самая высокая гора, например.

— Вряд ли…

— И если про Эверест можно хоть в кроссворде угадать, то с тем, что ты мне нравишься, ничего не поделаешь, — продолжал разглагольствовать Мирош. — Мой поиск музы на сегодняшний день увенчался успехом.

— Очень скоро тебе придется искать другую, — Полина кивнула за окно, — мы почти в Одессе.

Мирош наклонился к ее сиденью, чтобы выглянуть в образовавшийся отогретый участок стекла. И его подбородок враз оказался рядом с ее плечом. Так, что можно было услышать запах сигарет и парфюма, исходивший от его кожи и одежды. И ощутить щекой его дыхание.

— Ого! Недооценил я наших железнодорожников.

— Ну да… не устают удивлять.

— Наконец-то! — изрекла недовольная соседка и обратилась уже к Полине: — Хотя бы в эти сутки вернулись — и то хорошо. Если б еще гостей можно было отменить, но муж не захочет…

— Купите что-нибудь в кулинарии или закажите пиццу, — посоветовала та.

— Ой, что вы, это же никуда не годится! — снова начался приступ занудства, и, предупреждая его, Мирош всем корпусом повернулся к Полине, словно бы отгораживая, и проговорил:

— Так придешь? Это не больно, правда!

— Не знаю, вряд ли.

— Компанию приводи, если одна не хочешь.

— С компанией уж точно не приду, — улыбнулась Полина. Вагон в очередной раз качнуло — поезд начал замедлять ход. И вместе с ним ускорило ход время. Побежало обратно, отсчитывая секунды. Люди оживились, вторгаясь в реальность, которая, оказывается, сузилась до четырех кресел друг напротив друга. Они и не заметили.

— Замороченная ты, — усмехнулся Мирош, сознавая, что надо отчаливать.

— Какая есть, — отозвалась Полина и стала вглядываться в стекло, за которым все сильнее сгущались сумерки.

— Все равно классная, — мягко проговорил он, поднимаясь и подхватывая стаканы и использованные упаковки от еды. — Как там… Счастливого Рождества?

— Ага, пока, — сказала она невпопад, быстро обернувшись к Мирошу, и снова вернулась к разглядыванию появившегося, наконец, перрона и людей на нем.

— Может, с сумкой помочь? Большая?

— Что? — переспросила Полина, помахав рукой в окно.

— Вещи давай вынесу! У меня вон сколько рабов, — Иван кивнул на кресла, где уже вовсю копошились парни из группы «Мета».

— Спасибо. У меня только рюкзак, и меня встречают.

— Ну ладно… пока, — пробормотал Мирош, кивнул и побрел к своим, пробираясь через начавших толпиться людей. Но этого Полина не видела. Закинув на одно плечо «поклажу», она попрощалась с попутчицей и пристроилась в хвост змейки пассажиров у противоположного выхода от того, который был ближе к ее случайному знакомому.

В тамбуре в лицо ударил морозный воздух, о котором успела позабыть, Поля поежилась и шустро вышла из вагона, почти сразу же оказавшись в теплых объятиях, окутавших ее знакомым запахом и привычной надежностью.

— Привет! — выдохнула она и потерлась теплым носом о прохладную щеку, с проступающей щетиной. — Совершенно бесконечная поездка.

И неожиданно обернулась, будто кто-то толкнул. Или правда толкнул? С другой стороны вагона, толпились пассажиры. И среди них энергичные и никогда не унывающие музыканты, перебрасывающиеся веселыми репликами. Несколько девчонок ее возраста и чуть старше, явно из встречавших, вешались им на шею.

И Мирош. Без девчонок, с зачехленной гитарой в одной руке и спортивной сумкой — в другой.

Мирош, с улыбкой разглядывающий ее в эту минуту, когда ее все крепче сжимают чужие руки.

Мирош, подмигивающий ей в абсолютном знании: просто это случилось.

* * *

Солнце светило так ярко, что сквозь полусомкнутые веки мир расцвечивался голубым, розовым и белым — тонкими искристыми полосками, перемежающимися с тусклыми тенями пушистых ресниц.

Солнце касалось лица. И щурились не только глаза — ей казалось, что щурится все ее существо, пытаясь защититься и одновременно подставляя себя свету: вот она — я, забирай. Всю, целиком.

Солнце терялось вспыхивающими звездами на воде, превращая побережье в сплошной отсвет — все тех же голубого, розового и белого. На сколько хватало глаз от запада до востока, смыкаясь здесь, у проломленной рассохшейся лодки, прибитой штормом к берегу, когда Полина была еще ребенком.

Теперь она сидела на этом месте, глядя впереди себя и ни о чем не думая — о чем можно думать в апреле, когда мир, как она сейчас, медленно наполняется силой и светом.

Море было удивительно спокойным, с тихим шорохом медленно подбиралось к ботинкам и тут же отступало обратно, оставляя после себя темный след. По мокрому песку легко рисовались знаки — буквы, ноты, глупые сердечки и что-то смутно напоминающее парусник. Она смеялась, когда вода в ритме дыхания смывала ее художества. И вновь принималась за прежнее — звезды, буквы, ноты.

Следующая волна быстро и уверенно обхватила толстые подошвы, и Полина резко вскочила, отпрыгнула в сторону, хохоча и возмущаясь морю. На нее величаво взирала чайка — огромная, откормленная и равнодушная. Она стояла очень близко и ничего не боялась. В это время года на берегу чайки встречались чаще людей и чувствовали себя абсолютными хозяевами этого мира.

Полина откинула в сторону прут, которым чертила по песку, проводила взглядом птицу, деловито протопавшую мимо нее, оставляя на песке следы своими оранжевыми лапами, и, сунув в уши наушники, ушла с пляжа.

Она искренне полагала себя счастливым человеком. И все, что случалось в ее жизни, было добрым и светлым.

День сегодня такой же — светлый и добрый.

И вскоре, подпевая мелодии в плеере, Полина стягивала с себя куртку и обувь в их с мамой доме, располагавшемся близко от пляжа и наполненном светом и добротой. В кухне схватила пирожок, еще теплый и ароматный, и прошла в комнату.

— Привет, мам! — поздоровалась она и устроилась на диване, поджав ноги.

Мама, Татьяна Витальевна, оторвала глаза от ноутбука и недовольно поморщилась, глядя на дочь. Поправила очки на тонком лице и заложила за ухо прядку светлых волос.

— Полька, положи на место выпечку — она к чаю. Сейчас скажу Галке, чтобы накрывала завтрак.

— А я сейчас хочу, — проговорила дочка с набитым ртом.

— Перебиваешь аппетит, потом толком не ешь, худая, как таранка.

— Ничего я не таранка!

— Да самая настоящая! Обыкновенная таранка, хоть соли! — рассмеялась Татьяна Витальевна. — На каникулы приедешь, будем с Галкой откармливать.

Откармливать Полину на деле оказывалось весьма проблематично — особенно летом. Мать была занята в пансионате, командуя администраторами и горничными, не забывая заглянуть на хозяйственный двор, общаясь с поставщиками и экспресс-темпами сходя с ума. Галка, проводившая все лето там же на кухне, тем более, никаких пирогов у своей начальницы дома не пекла. Потому все это было лишь пустыми угрозами.

— На улице холодно? — с улыбкой спросила мама, разглядывая румяное лицо дочери. — Не замерзла?

— Нет, там тепло. Солнце уже греет… Хорошо так, — Полина снова прищурилась, как совсем недавно у моря.

— Выспалась хоть? На неделю вперед положено.

— Выспалась!

— Замечательно, — хмыкнула мать, снова уткнувшись в ноутбук. Сама она только и спала до начала сезона, а тот не за горами. Потом не придется. На износ. И приезды дочери именно сейчас, весной, давали ей некоторую передышку и приносили удовольствие. Уже на майские станет не до того.

Потом, позже, они завтракали на кухне. В их доме на лимане была большая кухня с огромными окнами, в которые лился яркий свет, чуть приглушенный сейчас светло-лимонными шторами, и большущий обеденный стол, на который Галка стелила белую скатерть и ставила чайник с чаем посередине, а возле присутствующих — кружки с забавными лошадками и жокеями в цветочном орнаменте по бокам. Еще были омлет, салат и сырники с абрикосовым вареньем и сметаной. И шоколадные конфеты из маленькой кондитерской на Ришельевской, откуда их всегда привозила Полина, когда собиралась домой (или в гости, как теперь понять?), зная, что мать обожает именно эти и никакие другие. Любовь к сладкому — семейная черта. За сладкое Татьяна Витальевна могла продать душу. Но губа была не дура, и Татьяна Витальевна предпочитала конкретику. Конкретику в шоколаде.

— На следующей неделе приедешь? — спрашивала она, отправляя в рот очередной кусок омлета, пока Галка ставила на стол тарелку с сыром и колбасой. Должность кухарки давно уже стала весьма условной. Компаньонка, подруга, член семьи. С Зориными она переживала взлеты и падения вот уже больше семнадцати лет.

— Нет, — Полина отрицательно качнула головой, уплетая за обе щеки все, что было на столе. — У Стаса планы.

— На тебя планы? — уточнила Галка, усмехнувшись.

— На нас.

— На вас! — хмыкнула кухарка и сосредоточилась на намазывании масла на хлеб. Мать тихо рассмеялась и придвинула к себе чашку, потянувшись к конфетам. Она ела быстро, быстрее всех, несмотря на регулярное ворчание своей «сожительницы». Все и всегда было у нее на ходу. Но сейчас, пока Полинка была дома, все внимание сосредоточивалось на ней, а не на исчезающих из вазочки трюфелях. Мать же теперь искоса поглядывала на дочь, продолжая прятать улыбку, а потом вдруг предложила:

— Вот и перенесли бы со Стасом свои планы к нам. Или он такой занятой, что и за город не выехать никак?