— Почти похвала. Ладно… как жена? Как Васька Вадимов сын?

— Почти поверил, что тебе это интересно, — расхохотался в трубку Соколов. — Так и быть, передам им привет. Сам как? Домик присмотрел?

— Я, Соколов, нормальный патриот. За границей только бабки зашибаю и по курортам мотаюсь. Живу я дома.

— Ну-ну!

«Ну-ну» — как лейтмотив всей этой чертовой поездки. Он будто бы замер в своем выжидательном «ну-ну»: что дальше будет? Это уже дождался, что ли?

После отбоя Штофель проверил почту — ссылки на Ютуб и правда были сброшены письмом. Но открывать их не спешил. Встал, прошел в душ, несколько секунд взирал на собственную помятую рожу в отражении. Вообще-то, обычно он не пил, а если пил, то с головой. Какого черта вчера было, сам толком и не понимал. Впрочем, где-то все же ясно. Идеальная жизнь пошла трещинами. Даже организм в смысле похмелья реагировал на алкоголь острее, чем пяток лет назад. Что это? Возраст? Становится труднее собирать себя?

Он плеснул в лицо воды из-под крана, потом шумно выдохнул, переключил тумблер в голове. И тщательно побрился, не оставляя ни волоска, миллиметр за миллиметром. Не подкопаешься. Вместе с пеной, убегающей вслед за водой, уходила растерянность. Обжегший щеки лосьон взвинтил степень раздражения до небес.

В комнату Стас возвращался уверенным, что Соколов ошибиться не мог. С Полиной они встречались не раз. Не мог Вадим лохануться и не узнать. Только почему она ему не сказала? Боялась, что запретит? Запретил бы?

Штофель чертыхнулся и запустил видео, шумящее, кричащее, переливающееся звуками. И по мере того, как смотрел, черты его все сильнее искажала мрачная усмешка. Камера Полину Зорину любила. Снимая большей частью солиста — «сына Димона» — то и дело возвращалась к ее лицу. И слишком отчетливо — выражение счастья на нем, которое невозможно пропустить. Какой разительный контраст: Поля на сцене и Поля в жизни. В жизни с ним, всегда ускользающая, не дающая заглянуть в подкорку. Тут она была нараспашку.

И он не знал, что бесило его сильнее. Ее вранье или ее счастье.

В Киеве, должно быть, около четырех. Звонить или не звонить вопроса не стояло. Ждать, пока она объявится в Скайпе? Заниматься своими делами и терпеть до вечера?

Какие, к чертям, дела?

Слушая долгие гудки в телефонной трубке, он почти скрежетал зубами. Пока, наконец, не раздалось Полино тихое «Привет!» за тысячи километров от него.

— Привет. Скучала? — сдержанно спросил он, понимая, что для него самого это звучит не без издевки.

— Да, — без запинки ответила Полька, но видеть сейчас свое лицо она бы не хотела. Врать у нее не получалось никогда, и глаза, как и краснеющие щеки, моментально ее выдавали.

— Чем занята? — терпеливо поинтересовался Стас.

— Я? Я… да ничем особенным. Каникулы же.

— А позвонить и пожелать мне доброго утра, раз уж не пожелала спокойной ночи, пяти минут не нашла?

— Будить не хотела. Ты как?

— Буди-и-ить? — протянул Штофель с присущей ему насмешливостью. Деланно удивленно. И тут же голос сделался серьезным: — А я нормально. Думаю о тебе. О том, какая ты у меня все-таки талантливая. На лету все схватываешь. И Рахманинов у тебя, и дура-подруга, и рок-музыка. Широкий профиль.

Полька икнула. И удивленно уставилась на себя в зеркало. Потрясающее зрелище! Волосы взлохмаченные, щеки будто свеклой разрисовали, глаза шальные, рот приоткрыт и в голове — абсолютная, ужасающая пустота.

— Ты… А ты откуда?.. — заикаясь спросила она и глупо уточнила: — А ты где?

— Где я?! — взорвался Стас. — Это все, что тебя интересует? Где я? Ничего не изменилось, Полина! Я ровно там, где находился и вчера, о чем уведомил тебя еще бог знает когда. Там, куда ты со мной поехать не захотела! Теперь хоть ясно почему! Неясно только, зачем врала про дом и про маму! Так бы и сказала: «Милый, я собираюсь фестивалить. Это тоже важнее тебя!»

— Я не собиралась!

— А потом резко засобиралась. Или Мирошниченко — не тот, кому отказывают? Фестиваль, ротация, пианистка. Удачно мальчик нишу занял, и ты при нем. И главное — Фастовского не испугалась.

— Стас! — хлюпнула Полька носом. Приложила руку ко лбу. Горячий лоб, горячая рука. Злой голос Стаса в трубке. Проснувшаяся совесть. Запуталась, сама себя запутала. И снова со вздохом хлюпнула: — Не сердись, пожалуйста.

— Почему ты мне ничего не сказала, черт бы тебя подрал? — выпалил Штофель — слезы бесили его еще больше, будто так она снова начинала им манипулировать. А жалость — чувство, которого он был лишен напрочь. — В этом месяце, в прошлом, когда я тебя с собой звал? Или хоть в эти дни, когда играла — почему мне ваши записи знакомые подпихивают, а я выгляжу идиотом?

— Я не думала, что тебе это будет интересно, — оправдывалась она. — Какой-то там фестиваль в какой-то там Затоке.

— Ты правда считаешь меня настолько равнодушным? Действительно думаешь, что мне плевать на то, что интересно тебе?

— Нет, конечно. Но у тебя и своих дел достаточно. А тут всего три дня. О чем сильно говорить?

— Потрясающе. И именно поэтому ты не звонишь и не пишешь. О чем говорить? Нам с тобой, видимо, не о чем!

— Стас…

— Тебе плевать на меня, — очень медленно и очень холодно произнес Штофель. — Надо признать, умеешь устраиваться — но тебе на меня всегда было плевать. Так может, честнее все прекратить? Или и здесь соврешь?

Она снова посмотрела на себя, задаваясь вопросом, как поступить. Что ответить? Правду? А в чем правда? Фестиваль закончился. Иван с ребятами уезжает, может, уже уехали. Накануне, после закрытия и вечеринки по этому поводу, даже не поговорили. Хотя это все равно нечестно по отношению к Стасу. Честно — все прекратить.

— Мне не плевать, — хмуро сказала Полина в трубку.

— На твоем месте, родная, я бы постарался сделать, чтобы это стало хоть капельку заметнее. Если ты хочешь, чтобы что-то было и дальше. Потому что я в качестве твоего счастливого билета отказываюсь это терпеть.

— Я понимаю.

— Сомневаюсь. Для этого надо иметь мозги.

— Ну значит, я дура безмозглая! — не сдержалась Полина.

— Бросай все и приезжай.

— Нет, не приеду.

— Прекрасно! На этом я умываю руки! — выпалил Штофель и отключился, швырнув трубку подальше.

Откинула телефон и Полина. Потерла лоб, возвращая в голову мысли. Они мало касались Стаса. Который день подряд она думала о Мироше. Это пугало, вдохновляло и наполняло ее саму чем-то новым, никогда раньше не испытываемым.

Пока шел фестиваль, он еще раз ночевал у нее и затемно ушел, так же, как и накануне. А днем вел себя, как ни в чем не бывало, но и тогда она почти не вспоминала о Штофеле. Звонки в Скайпе перестали быть ежедневными, Полина пропускала дни, сливающиеся в один, в котором были она и Мирош. Разговоры со Стасом больше походили на отчет по ранее составленной форме. Малоинформативно, безлико, пресно.

Полина вздохнула и неожиданно для себя поняла, что стоит у окна, разглядывая дом, где эти несколько дней жили ребята из «Меты». Как ни крути, а для нее все оканчивалось Мирошем. Она понимала, что объяснение со Стасом неминуемо, но стремилась оттянуть до его возвращения из Нью-Йорка. Потому что честнее говорить лично, честнее вернуть ему кольцо, которое лежало в одном из ящиков комода среди вещей. А вышло все глупо и некрасиво. Стас рассержен, она растеряна. Иван…

А Иван уезжает — белый фургон медленно выехал со двора на дорогу. Задержался там на несколько мгновений. Подтянулся Фурса с вечной гитарой — кажется, он даже спал с ней. К нему Поля успела привыкнуть, как и к остальным. «Мета» за несчастных пять дней стала частью ее жизни — и не худшей частью. И сейчас, глядя на картину их отъезда под редко накрапывающим слишком холодным для конца июля дождем, она испытывала странное чувство потери.

А потом из калитки вышел и Мирош. Что-то быстро сказал Владу. Тот ответил. Они пожали друг другу руки, и Фурса забрался в фургон. Иван поднял воротник джинсовой куртки, поежился, нахохлился как большой птенец. И махнул им напоследок, после чего машина тронулась — не поднимая за собой столб пыли. Пыль прибило влагой, которой был неожиданно наполнен воздух после прошлой ночи.

Потом был Мирошев взгляд, брошенный на По́лино окно. И на этом расстоянии она разглядела. Далеко-далеко, близко-близко. Пятьдесят метров. Только не знала, улыбается он или хмурится. Небо громыхнуло. Ванька скрылся во дворе дома. И только тогда она поняла: «Мета» уехала, а Мирош остался.

На одно долгое мгновение она задержалась у окна, пропуская сквозь себя: он остался. Потом метнулась по комнате, нагоняя упущенное время. Одеться, по дороге собрать волосы в хвост, сунуть ноги в первые попавшиеся шлепанцы. Кажется, что-то вслед сказала мама, Полина не слышала. Она торопливо переходила дорогу, не замечая частых капель. Ворота все еще были открыты, Лорка лениво валялся под навесом. Мирош, так и не скинув куртки, стоял в дверном проеме на крыльце, будто бы ждал, что она сейчас придет.

— Я нашел турку, буду варить нам нормальный кофе, — чуть охрипшим голосом сказал Ваня вместо приветствия. И его зеленые радужки от дождя, кажется, стали еще зеленее. Было от чего сойти с ума.

Она подошла к нему, очень близко, взгляд ее замер на его лице. И спросила единственное, что было сейчас важно для нее:

— Почему ты не уехал?

Иван мягко улыбнулся. Протянул руку, сбрасывая с ее лица капли, собранные по дороге в несколько домов. Нос холодный. И глаза блестят, как при температуре. Разве можно уехать на пике счастья?

— Я остался с тобой, — негромко ответил он. Гораздо тише, чем обещал ей кофе.

— Почему?

— Потому что не хочу без тебя.

— Я тоже не хочу… — выдохнула Полина.

— Правда?

— Я же здесь.