Но там, в ее безмолвии, отчего-то не находила себе места. Беспокойство, какое бывало у нее перед концертами, заставляло бродить по комнате, останавливаться у окна, садиться на диван, а потом снова толкало делать несколько шагов от стены к стене. Пока она, наконец, не оказалась перед фортепиано.

Полина любила этот инструмент, его глуховатый, немолодой голос. И хотя за долгие годы учебы она играла на многих других, и ко многим относилась как к старым друзьям, хорошо зная, чего от них ждать, но все же пианино в доме мамы, ее первое, всегда было особенно дорого. Ей нравилось, как оно отзывается на ее пальцы, угадывая настроение, помогая каждой своей клавишей.

Рядом с ним, как это часто бывало, она потерялась во времени и музыке. Сыграла несколько этюдов, и сама не заметила, что стала подбирать мелодию песни, которую показал ей на пляже Мирош. Долго потом, собрав воедино все ноты, Полина наигрывала ее, расцвечивая своими импровизациями, отчего та теперь звучала чуть иначе, но не менее искренно.

* * *

Следующий день, как и хотела Татьяна Витальевна, был хорошим. И помчавшиеся за ним — тоже. Хорошие и холодные. Несмотря на то, что в самый первый их вечер при расставании показалось, что дождь потеплел.

Резко набежавшие после закрытия фестиваля тучи не развеивались почти неделю. Ночи казались ледяными. Порывы ветра — осенними. Они с Мирошем сутки проводили в его коттедже, учась любить: были разговоры до полуночи, настолько долгие, что начинало болеть горло, распивание чая и кофе бессчетным количеством чашек, развалившийся у их ног Лорка, помахивающий хвостом, когда они залипали над каким-нибудь фильмом, иногда Иван пел ей свои песни, веселые и не очень, иногда Полина прерывала его, коснувшись ладонью пальцев, лежавших на грифе гитары, и затишье сменяли яркие вспышки страсти — сексом они не могли насытиться. Им было по двадцать лет. Они наконец-то встретились.

Вечерами Мирош и Полина выползали из своей маленькой крепости под яркой крышей, запирали собаку и отправлялись ужинать в какое-нибудь кафе на побережье, где шумно и многолюдно — лишенные моря отдыхающие наверстывали потерянное здесь. Слушали музыку — везде разную, переливающуюся, заменявшую одна другую. От лаунжа и босановы до хард-рока и панка. От записанных на дисках незамысловатых песенок с минимумом смысловой нагрузки и текста до джазовых композиций живого бэнда в маленьком ресторанчике в глубине поселка.

Радио тоже знатно повеселило.

Услышав однажды самого себя, Мирош изменился в лице и быстро взглянул на Полину, не донеся до рта вилку с пастой.

— Мощно, — ухающим звуком вырвалось у него.

— Что не так? — она тоже подняла глаза и удивленно смотрела на Ивана.

— Я себя по радио не слышал никогда.

— Не нравится? — улыбнулась Полька.

— Не знаю… я нас в ротацию не пихал. Вернее, не эту песню. В прайм-тайм… — Иван нахмурился. — Мы ее только перед фестом записывали, ее и слышал мало кто.

— И что это должно значить?

— Еще не знаю, — ответил Иван. И хмурое выражение на его лице стерла улыбка. Одно из счастливых свойств характера, которое он открыл в себе совсем недавно, рядом с Полиной, заключалось в том, что он, оказывается, умеет принимать сюрпризы, которые преподносит жизнь. Так проще. А еще понял, что ему спокойно и легко в этой простоте. Мирош отправил в рот свою пасту и, принявшись жевать, весело проговорил: — Но это явно хорошо, а не плохо.

Хорошим, а не плохим было все происходившее в то время в жизни Полины — и в его жизни тоже.

Вскоре вернулось лето, напомнив о том, что Затока — отечественный морской курорт. И это принципиально. А отдыхайки не менее принципиально вернулись на пляжи, заполнив побережье и прибрежные воды. Среди них нередко можно было встретить и ничем не примечательную, совершенно не экзотичную, но славную в своей молодости и искренности пару влюбленных. Гитару к морю Мирош с собой не таскал, потому вряд ли чем они отличались от других. Разве тем, что прибегали без здоровенных зонтов и массивных рюкзаков, наполненных кремами для загара. Они быстро скидывали с себя майки и шорты и мчались в воду наперегонки, разбрасывая вокруг искрящиеся брызги воды и солнца. Подолгу плавали — на глубине и мелководье. И часто, отплыв подальше, где почти никого поблизости и не было, самозабвенно прикасались друг другу, будто бы не могли не касаться. И целовались так, будто губы вдали друг от друга тосковали. Может быть, и правда — тосковали?

Их каникулы стали похожи на обычные каникулы обычных студентов. О помощи в пансионате давно позабылось. И теперь главной задачей стало хотя бы не забывать возвращаться домой ночевать и играть — ежедневные занятия на пианино никто не отменял. Едва ли Татьяна Витальевна при подобных загулах позволила бы себе корить дочь, но совесть все-таки просыпалась. Мирош только удрученно кивал и провожал ее пятьдесят метров по улице к воротам Зориных. И там они замирали еще надолго — снова касаясь друг друга. Если, конечно, мама не затаскивала всех на поздний чай.

Это только говорят, что перед смертью не надышишься. Последние минуты перед расставанием за чашкой горячего травяного чаю с шиповником и домашним печеньем были самыми драгоценными. И неожиданно вспоминалось, что языки предназначены не только для французских поцелуев. Татьяна Витальевна была хорошей собеседницей и тоже создавала тепло вокруг себя в этом доме. А еще умела быть в меру тактичной, чтобы вовремя уходить, оставив их вдвоем.

И когда, оказавшись в одиночестве в арендованном коттедже, Мирош, после обязательного зависания с Полькой в мессенджере, укладывался спать, закинув руки за голову и глядя в окно, выходившее во двор, а Лорка устраивался у него в ногах, придавливая своей немалой массой, он точно знал, что никогда не был счастливее, чем в это раскаленное от чувств и свободы лето.

Но свобода имеет свойство быстро заканчиваться.

Первым звоночком и было то самое пресловутое радио, которое они слушали однажды в кафе и на котором поставили песню «Меты».

Второй звонок прозвучал вполне себе отчетливо спустя еще неделю. И голосом Марины Таранич в телефоне предоставил информацию к размышлению.

— Долго еще бездельничать собираешься, карандаш? — без обиняков спросила она одним замечательным утром в середине августа. — Не умаялся еще?

— Шутишь? — весело отозвался Мирош, прижимая трубку плечом к уху и пытаясь пристегнуть к ошейнику Лорки поводок. — От отдыха и безделья еще никто не уставал.

— Чепуха, устают от всего. В Аркадию, как я понимаю, играть вы не катаетесь?

— Нас пока не особенно ждут в «Ибице», а я не вижу перспектив в концертах по сраным кафешкам.

— Слова не мальчика, но мужа.

— На радио — ты?

— На радио — я, — подтвердила Маринка все его догадки разом. — У меня на «О-стапе» друг старый есть. Забросила пробный шарик.

— За просто так?

— Обижаешь, карандаш. За папу. Я помню, что ты не афишируешь, но с твоим неафишированием еще пару лет, и вы развалитесь на куски ввиду отсутствия результатов. От того, что хоть раз сделаешь что-то полезное для группы, с тебя не убудет. А так с пяток протянете, пока амбиции Фурсова не переплюнут твои.

Иван поморщился. Отпустил пса. Уселся на диван.

Швырнуть трубку подальше пока погодил, хотя еще год назад так и сделал бы. В словах Маринки всегда присутствовало разумное зерно. Выражения она чаще всего не подбирала, равно как и методов никаких не гнушалась. Существовали ли для нее табу — большой вопрос.

За то не очень продолжительное время, что они были знакомы, Мирош много нового о себе узнал из ее уст. Про «принца рафинированного» и собственную неисключительность. А еще про то, что на вдохновении нихрена не будет, что пахать придется. Пахать Иван был не против. Вопрос вопросов: вдоль или по диагонали поля?

— В общем, слушай. Ноги в руки и дуй в Одессу, — продолжала бубнить она. — Собираешь пацанов, где хочешь, и живо ко мне, разговор есть.

— Они расползлись, как тараканы, у них каникулы, — буркнул в ответ Иван, глядя, как Лорка треплет кончик отпущенного поводка.

— Ну, это в твоих интересах, и мне как-то пох*й, что у вас там творится. Я хочу заняться вашей раскруткой. Эксперимент с радио дал неожиданный результат.

— Песня пошла? — Мирош вскочил с дивана.

— Полетела. Чарты, конечно, не возглавила. Пока. Но чем черт не шутит. Если мы начнем работать, до конца года можно многое успеть.

— Ты серьезно?

— Нет, бл*ть! Шучу! Карандаш, не заставляй меня думать, что ты тупее, чем мне казалось.

Оставить все, как есть. Вернуться в Одессу. Собрать пацанов. Подписать контракт с Таранич. В шутку ее называли Рыба-молот — за способность пробивать башкой стены и за упорство, с которым она это делала. Ей подходило. Но, черт подери, оставить все как есть — именно сейчас?

По идее он должен бы броситься паковать чемоданы. Но именно с этим Иван и не спешил. Вместо того все-таки подобрал поводок и выперся с Лоркой на улицу, направившись к По́линому дому. Если бы только она согласилась вернуться с ним в город! Оставаться без нее он не мог физически. Несколько часов вдали — ночью, под августовскими звездами, россыпью которых нельзя восхищаться в одиночестве — и он уже сходит с ума.

Конечно, дома будет уже не то, не так, не запредельно. Не до последней капли дыхания. Потому что начнется: родители, универ, репетиции. То самое Полино «потом», которого он боялся и о котором избегал думать. А если начинал, то неизменно натыкался на здоровенный, жирный знак вопроса: «Что за?..» Формулировка весьма многогранная и в некотором роде всеобъемлющая.

Жених со счетов Иваном и не списался. Даже при «навсегда», обещанном им в их первый закат. Чужое кольцо Зорина сняла, но ведь существовал же ее жених где-то в чертовой параллельной жизни! Где? Не здесь. Остался в Одессе? И если они вернутся сейчас, чтобы «Мета» могла работать, какова вероятность того, что между ним и Полей и правда будет «потом»? Она молчала. Он — не спрашивал. И когда они были вместе, сомнения сами исчезали куда-то. Сейчас они вспыхнули в нем с новой силой.