Но лечиться Гапон отказался наотрез. Потому что считал, что не от чего. Так и тянулось. Скачкообразно, от события к событию, затмевавшему назревающий конфликт несоответствия внешнего и внутреннего. На радио запустили уже три их песни. На две из них планировались съемки клипов. Иногда Иван приезжал домой за полночь. И не помнил, как его собственное имя.

Университет забросил.

Вера Генриховна на ходу пыталась впихнуть в него побольше еды перед выходом из дому.

А жил он в студии звукозаписи и в этом самом акустически и технически идеальном зале позаброшенного клуба «Гараж», арендованного для репетиций.

Спасал телефон. Спасал мессенджер. Спасало высвечивающееся на экране лицо Снежной королевы. Как глоток воздуха.

Виделись они почти каждый день. В любое время побитой собакой он полз к ней, зная, что примет. Даже просто поспать.

Но, наверное, двадцать лет — на то и двадцать, что усталость кажется величиной абстрактной. Эмоции — допинг. Секс — всегда хорошая идея. И кажется, что в сутках часов вдвое больше, чем положено по хронометражу. И если бы Мирош хоть на мгновение задался вопросом, как ему живется в теперешнем режиме, он мог бы без малейших раздумий ответить всего одним словом: интересно.

Музыка смолкла. Его собственная, персональная Зорина, какой он ее видел в материнском доме несколько месяцев назад, убрала пальцы с фортепиано. Голос перестал раздаваться несколько раньше, как и гитара. С клавиш началось — ими и закончилось.

Иван махнул рукой против света. Пылинки вздрогнули и заметались по воздуху. А он сам развернулся к ребятам и проговорил, на мгновение запнувшись, будто не решался спросить:

— Ну… как?

— Это у тебя типа сольная карьера начинается? — широко улыбнулся Фурсов в ответ.

— Я пока еще не Джон Леннон, — отмахнулся Иван. — Песня как?

— По-моему, круто, — кивнул Влад.

— Только непонятно, чего мне в ней делать, — почесывая затылок, немного неуверенно брякнул Кормилин.

— Курить бамбук. Это лирика, будет, как на записи, три инструмента: клавиши, гитара и глотка. Хватит.

— Ты ее на диск хочешь? — снова подал голос Фурсов. — Рыбе-молоту показывал?

— Нет еще. Как попрет. Сначала вам, потом разберемся.

— А записать когда успел?

— На прошлой неделе. Почти с пылу с жару.

— Ну, крут, Ванёк, крут, чё уж.

— Кру-у-у-ут, — противно протянул Гапон из угла, в котором сидел. — Чё крутого? Лажа какая-то!

Мирош вскинулся и взглянул на Олега. Остальные в замешательстве переглянулись, толком не понимая, как реагировать.

— И где ты тут лажу услышал? — очухался Фурсов.

— В клавишах гребаных!

Иван чуть изогнул бровь, глядя на друга. Гапон же был другом? Они быстро сошлись в самом начале, им было весело вместе, хотя своими замашками Олег периодически раздражал. Когда все, к хренам, изменилось настолько безвозвратно? Этим летом? Или намного раньше?

— Что не так с клавишами? — спросил он.

— Да ничего, если ты собрался сдавать какой-нибудь академический минимум, — ухмыльнулся Гапон.

— А что? Чувствуешь, что недотягиваешь? — не остался в долгу Мирош. — Боишься, что вживую не повторишь?

— Я тебе не твоя коза консерваторская, — Гапон заржал. — Это ты ей вдувай, куда фантазия позволяет.

Мирош дернулся с места. Фурсов остановил. Ухватил за локоть, удержал рядом с собой, как удерживал всегда, всю жизнь. Может быть, если бы не Фурса, то тогда, на Z-фесте в больницу попал бы не Гапон, а Иван Мирошниченко собственной персоной. Но сейчас этот самый Иван Мирошниченко чувствовал, как резко кровь прилила к горлу, оставляя из всех звуков только звук собственного пульса, и как ходит ходуном челюсть.

— Олег, ты соображаешь, что несешь? — рявкнул Влад. — Мы о песне, ты больной?

— И я о песне, — Гапон был в ударе. — Потрахались, песню сбацали — сплошной сироп. Я тут при чем? Меня трахать не надо.

— Проблема в том, что ты не хочешь это играть? — вдруг холодно, неожиданно равнодушно прозвучал голос Мироша.

— Проблема в том, что ты не хочешь, чтобы я это играл.

— Но это же я. Ее за что? За то, что, пока ты подыхал в лечебнице, прикрыла наши задницы? Или за то, что тупо подарила фортепианную партию моему наброску? Или просто так, из ненависти к миру?

— Ваши? Ваши?! — Гапон подпрыгнул. — Ну тогда я в теме!

— Олег, остынь! — выдал Кормилин. Его принципиальный нейтралитет засбоил.

— Да, Гапон, наши, — продолжал Мирош. — У нас группа. «Мета» называется.

— Бабы — зло, Мирош! — Олег отлепился от ящика, на котором сидел. — А плясать под их дудку — еще большее зло.

— Так дело в песне или в бабе?

— Типа тебе есть разница, — сказал Гапон уже от дверей.

— Олег, у нас контракт, — напомнил Фурсов.

— А мне похрену, — брякнул на прощание Гапонов и шарахнул за собой дверью.

За громким хлопком послышалось ругательство, сорвавшееся с губ Кормилина. И оглушительная тишина.

Иван то сжимал, то разжимал пальцы, не понимая, каким чудом не вмазал по Гапоновой физии. Его колбасило. Пробрало до дрожи. Вынул пачку сигарет из кармана, сам вздрогнул от шороха упаковки. И понимал, что поднеси он зажигалку к себе, а не к сигарете — полыхнет. Уже тлеет изнутри, подпитываемый яростью. Пылинки в воздухе больше не танцевали. Солнце спряталось и не просвечивало кожу. Колонки не исторгали ни звука.

— Ну и кто мне объяснит, какого хера на него нашло? — выдохнул Иван, закуривая.

— Не делай вид, что не понимаешь, — проворчал в ответ Фурсов.

— Он не потянул бы эту аранжировку, — Иван обернулся к Владу и нервно выпустил струйку дыма. — Мы могли ее вообще не пихать в альбом и не играть на концертах. Нафига включать истеричку?

— Это его обычное состояние. Ты только заметил? Когда тебя цепануло?

— Я не позволю и никогда не спущу на тормозах того, что он сказал о Полине. Или здесь кто-то согласен с Гапоном? Или память короткая, про фест уже не помним? — Иван перевел свирепый взгляд с Фурсы на помалкивавшего Кормилина. Тот поднял руки вверх: «Меня не трогай, я сдаюсь», — и снова глянул на Влада: — Не лепите из нее Йоко Оно.

— До этого нам всем далеко, — отозвался Фурсов. — Что делать будем?

— Не знаю. Он не остынет. А остынет — где гарантия, что завтра опять не взбрыкнет. Не на Зорину, так на другое?

— А кто знает?

Мирош мрачно кивнул. Никто не знает. Это вообще природе неизвестно. Более того, вряд ли это известно самому Гапону. Успокаивало — если в его состоянии могло хоть что-то успокоить или принести моральное удовлетворение — только то, что чем мог, он Олегу помог. Тут совесть чиста. Последствий фестивальных событий они все избежали. Репутация, мать ее. Пятно на группе было бы сейчас нежелательно — привет миру папочки.

— Зорина сейчас помогать не сможет, — медленно сказал Иван. — У нее академия, ей некогда. В студии разве что, и то… Клип этот чертов… про гастроли молчу. Будем кого-то искать?

— Клавишник же нужен, — спокойно сказал Влад. — Знать бы еще, где искать.

— Да хоть по ресторанам, — подал голос Кормилин и потер переносицу. — А Полина твоя никого не подскажет, кто мог бы?.. Раз уж из-за нее подстава такая.

— Не борзей, — рявкнул Мирош. — Я спрошу. У нее там целый факультет консерваторских коз и козлов. Влад, может, еще с Гапоном поговорить? Или забить?

— Один раз подставил, сегодня… — сказал Фурсов. — И каждый раз жди, чего еще он выкинет.

— Тогда уж не один, — пробурчал ударник и окончательно «переметнулся», добавив: — Про его этюды под кайфом я вообще молчу. Я тоже по знакомым поузнаю. Может, и откопаем кого.

— Откопаем, — кивнул Иван. — Маринке ничего пока не говорим. У нас неделя. Когда будет кого ей явить, тогда и разберемся. И траурные мины с лиц тоже убираем. Когда он в пене валялся на полу — прорвались, и сейчас прорвемся, — подошел к подоконнику, затушил сигарету в пепельнице, вместе с сигаретой «тушил» самого себя. Бешенство накатывало волнами, но волны становились все тише. Потом повернулся к друзьям и как мог беззаботно спросил: — А песня правда ничего?

— Правда, правда, — Фурсов подошел к Ивану, похлопал его по плечу и рассмеялся: — Только ты уж совсем на лирику не переходи. А то и мы не понадобимся.

— Понадобитесь, — по лицу расползлась улыбка — улыбка облегчения и благодарности. — Я тебе персонально наклепаю, чтоб гитарных партий побольше. Еще и бэк-вокалом нагружу, запоешь.

Поющий Фурсов — это, несомненно, нонсенс. Кричать, как ополоумевший сурок, он мог, петь — нет.

Ребята заржали. Пока неуверенно, с оттенками мыслей, которые не могли их не терзать, но, когда расходились по домам, каждый из них понимал прекрасно, что так или иначе проблема решится. И любое решение — лучше тлеющего вулкана, готового в любой момент разразиться извержением.

Часы показывали начало шестого вечера. Иван сидел в машине, глядя, как дворники сметают со стекла капли дождя — тот пошел неожиданно, но был теплым, почти летним. Даже для юга аномально жаркий, мягкий октябрь обволакивал мысли, заставляя выбрасывать из головы дурное. Потом взял трубку. Нашел единственное на земле самое главное имя. И набрал, глядя на фотографию контакта — почему-то здесь ее голубые глаза казались особенно голубыми. И теплыми — как эта осень.

— Привет! — сказал он, включив динамик, едва Зорина ответила. — Я все, свободен. Ты где?

— А мы с Лёлькой кофе пьем и вкусняшки едим, — с улыбкой проговорил ее голос.

— Приятного. Павлинова опять бухтит, что мы не пара, а ты дура? — с чуть более наигранным, чем было, подозрением поинтересовался Мирош.

Свое отношение к новому роману подруги Лёлька высказала едва ли не в первую их встречу после возвращения из Затоки. Но это было естественно. Ей попросту халявный отпуск в конце августа обломали.