Все неважно. Все неважно и глупости. Когда его собственный подарок с рождественского рейса Оркестра продрогших сердец хочет целоваться. Полина права. Главное — они встретились. И Полина снова права: главное — они есть.

И только когда она заснула, в конце концов, на его плече, Мирош все в той же тишине дремлющего дома, осознавая всю прелесть наступающей субботы, куда-то к угасающим в окне звездам тихо шептал вспомнившееся и переплетенное с ее телом и дыханием — и вместе с тем едва-едва пришедшее в голову:

Мне до Луны — вечность,

А до тебя — сколько?

Вырулить — да по встречной,

Пусть в никуда дорога.

Мне до тебя секунды

И до тебя столетья.

Я отыщу в Подлунье

Память о нашем лете.

Будут светить зори —

На потолке млечном.

Мне до тебя — море.

А до Луны — вечность.

* * *

— Ни свет, ни заря! Ты вообще спишь? — Штофель сидел в своем кресле, потягивая крепкий кофе, сваренный домработницей. Вторая чашка стояла на журнальном столике напротив него. Еще чуть дальше расположился Самерин — серьезный и собранный. Он всегда был серьезным и собранным, сколько Стас его помнил, а это больше десяти лет.

— Служба не позволяет, — строго ответил Николай Ильич, блеснув затемненными линзами очков и лысиной.

Хорошая собака ест у хозяина с рук, а чужака порвет в клочья. Стас кивнул и, следуя этому принципу, проговорил:

— Завтракать или к делу?

— Кофе будет достаточно, Станислав Иосифович, — Самерин положил перед собой на невысокий стол тонкую папку, и поднял глаза на своего визави.

— Тогда угощайся, — Стас усмехнулся и чуть шевельнул бровью. — Что там у нас?

— Много разного. Из последнего — прикрыл дело одного из друзей сына. Олег Гапонов. Наркотики. Чуть не умер от передозировки. Дело могли инкриминировать по многим статьям. Но вмешались адвокаты Мирошниченко. Гапонов — клавишник в группе Мирошниченко-младшего, «Мета». Все случилось в Затоке, во время фестиваля, который там проходил. Организаторы так и остались в неведении, почему на концертах выступала Полина Дмитриевна, вместо заявленного Гапонова.

Самерин сделал паузу. Штофель вдохнул, сообразив, что почти и не дышал.

— Замяли? — вытолкнул он из себя.

Николай Ильич коротко кивнул.

— В какой больнице он лежал, я так понимаю, известно? Можно выяснить, кто этого торчка принимал, что там было? Или уже?

— Уже. Дежурный врач, лечащий, младший персонал. Говорят неохотно, но я пока и не нажимал, — Самерин снова замолчал, выжидая реакции Стаса. Та последовала немедленно — Штофель вошел в азарт.

— Выдернуть это все наружу возможно?

— У любого вопроса есть своя цена.

— И я не думаю, что у этого… слишком высокая, — скорее себе, чем Самерину, проговорил Стас. — Вот что: надо раскручивать это дальше. Считай, что я дал тебе указания и полную свободу действий. Я хочу знать, кто в органах в этом замешан, кто конкретно не дал хода. И по максимуму — как это связано с Мирошниченко. Чтобы прямые доказательства были, чтобы можно было его имя в открытую называть. Ясно?

— Ясно. Он, конечно, решал это на своем уровне, но всегда найдется кто-то незначительный, на кого просто не обращают внимания.

— Значит, найдешь мне этого незначительного, Николай Ильич. Если попортить Димону шкурку сейчас, посмотрим, с чем он на выборы пойдет. И даже если… недоказуемо… достаточно подымить. Задание понял?

— Понял, — в подтверждение сверкнули лысина и стекла очков.

Самерин был понятливым работником. Это качество Штофель ценил в подчиненных. Так, как ценил хороший кофе и элитный алкоголь. Вот только сейчас, в состоянии крайнего возбуждения от нахлынувшего осознания, что есть ниточка, он почти не чувствовал вкуса все еще горячего напитка.

Стоило признать, отпускать Стас не умел. И не умел смиряться. Поражения несли почти физическую боль, и он никогда их не признавал. Наверное, потому из него вышел толк, и при своем отце он не стал золотым мальчиком, который слабо представляет себе, откуда берутся деньги. Стас сам их зарабатывал. В отличие от золотого мальчика Ивана Дмитриевича, которого предпочли ему.

Штофель докапывался до сути, раскапывал до самого дна. Выбирал золотые жилы до последнего самородка, когда среди грязи почти ничего нет. А вдруг под жижей — нефть?

Фото Полины Зориной с рабочего стола его домашнего кабинета так и не исчезло. Там они были вместе: она прилежной ученицей в изящном платьице стояла рядом и глядела в камеру, ослепительно улыбаясь, а он, со свойственной ему ленцой, держал в руках бокал шампанского — уж лучше бы ее ладонь. Фото с годовщины семейной жизни Вадима Соколова. Они хорошо смотрелись вместе. Он и его девочка. Чистенькая, беленькая девочка.

Два месяца ни черта не исправили. Она не прибежала, не вернулась, не одумалась, хотя пару раз он ей звонил просто поинтересоваться ее делами, что иногда делал и раньше, но и теперь по-прежнему не желал пропадать с радаров. И ей пропадать не давал, всем видом демонстрируя, что можно оставаться друзьями, — затем и затеял ремонт в ее академии, прикрываясь благотворительностью. Затем то там, то здесь рекомендовал ее для выступлений у каких-нибудь общих знакомых — подобных тому, на котором они познакомились. Исподволь, так, чтобы она не знала, а он мог случайно столкнуться с ней, не выглядя при этом навязчиво.

Но именно в эти невыносимые дни Штофель впервые узнал, что такое — лишиться чего-то важного, к чему привык и, оказывается, не ценил, как до́лжно. Почвы под ногами. Ориентира. Спокойствия. Иногда ему казалось, что у него кожу у висков оттягивают в стороны, отслаивая ее от черепа. И чем дальше — тем мучительнее боль.

Нет, он развил деятельность. Нашел применение собственной не выкипевшей злости на Полину с ее предательством — да, предательством. Больших результатов это не давало, но не без гордости он следил за тем, как предприятие его отца перехватывает заказ, важный для семьи Мирошниченко. Хоть так долбануть, утешить задетую гордость. Капля в море. Но что еще он мог в сложившихся обстоятельствах?

Ждать. Только ждать. Выжидать.

Но в это утро он уже точно знал, чего ждет.

* * *

День был странным.

Если совсем честно, и утро было странным. Проснувшись, Полина точно знала, что в кровати она одна, но оказалось, что и в квартире, кроме нее, никого нет. Для надежности она пару раз окликнула Ивана. Ответа не последовало. Безответным остался и ее звонок. Уже в маршрутке по дороге в академию она отправила очень обиженную эсэмэску: «Вот всё!», — в надежде, что любимый Фастовский вернет ее, Полину Зорину, взрослую барышню двадцати одного года от роду, к действительности. Но и тут она ошиблась.

Занятие проходило… тихо и мирно. Она исполняла Рахманинова. Фастовский что-то писал в журналах. Она делала ошибки, а Фастовский продолжал писать в журналах. Полина чувствовала неладное. От этого нервничала и ошибалась еще больше. Бухтела себе под нос, но и это оставалось приват-профессором незамеченным.

Из аудитории Полька вылетала с ускорением, которое ей придала апофеозная реплика Аристарха Вениаминовича:

— Молодец, Зорина. Столько времени в академии, сразу видно — не зря.

И летела по коридорам, никого не замечая, пока не была перехвачена Павлиновой буквально за рукав блузки.

— Э-э-э! — выдала подружка, только подчеркивая этим умозрительным междометием грандиозность момента.

Полина взглянула на нее совершенно растерянными глазами и, глубоко вздохнув, сказала:

— Чуть поменьше, всего лишь я.

— Вот сейчас ты заговорила на марсианском! Кто тебя обидел, ребенок? Будто из пушки тобой выстрелили!

— Никто. Понимаешь? Никто!

— Тише, тише, я поняла, — успокаивающе погладила ее по плечу Лёлька, оглянувшись по сторонам — академия все ж, храм Эвтерпы. А в храмах, насколько могла судить безбожница Павлинова, шума не любили. — Никто. Ок. Чего случилось-то?

— А я не знаю, — всхлипнула Полина. — Вариантов два. Или Аристарх сошел с ума, или я.

— Тш-ш! Что он сделал, козел старый?

— Он… — Полина замерла, пытаясь подобрать точные формулировки, и все же продолжила: — Он гонял меня с самого сентября, изводил всеми частями по очереди. Я б уже душу дьяволу продала, только чтобы этот маньяк угомонился. А сегодня он… угомонился. Ни одного замечания! Лёль, я невероятно косячила, понимаешь?! А он ни слова! Хотя нет… похвалил, представляешь?

Озадаченная Лёлька в течение нескольких следующих секунд взирала на подругу, не проронив ни слова. Лёлькин процессор определенно перегрелся. Кое-как справившись с удивлением, она моргнула и совершенно серьезно спросила:

— И ты из-за этого так расстроилась?

— Я боюсь! Он точно что-то задумал.

— Да что он может задумать, Зорина! Может, ему вообще все понравилось!

Полина вздохнула и выдала потустороннее:

— Есть хочу, сил нет.

На сей раз Лёлька поморгала как-то особенно отчаянно. И в ее взгляде отразилась настоящая черная дыра.

— Слушай, а у тебя это… монстры давно приходили? — выпалила она то, что вертелось на языке.

— Да нормально все с физиологией, — буркнула Полька. — Как часы. Просто есть хочу.

— Ну да… Хотя у меня месячные еще два месяца были…

— Да ну тебя, — вяло отмахнулась Полина. — Пошли кофе хоть выпьем.

— Пошли. Сегодня я тебя угощаю, — включила Павлинова режим радости. — Но ты не бухти, а тест сделай. Ревешь без повода, жрать хочешь. Кстати, и покормлю тебя заодно.

— Не городи чепухи, это всего лишь Аристарх.

Они топали по коридору академии, и Полина отчаянно пыталась понять, что же ей делать. Все больше склоняясь к тому, что надо задержаться на кафедре и сунуться к Фастовскому. Знала, чувствовала — что-то происходит. И почти мечтала о пышущей злорадством профессорской физиономии, с которой он выскажется обо всех допущенных ею ошибках.