Николай Ильич снова замолчал и выжидающе посмотрел на Штофеля. Тот внимательно разглядывал протянутую ему в самом начале разговора папку. Сейчас она лежала на столе, привлекая внимание несколькими фотографиями, которые резко поплыли у него перед глазами.

Стас вздрогнул и, не веря собственным ушам, поднял голову.

— Зорина? — это было единственное, что он мог произнести.

— Зорина, — подтвердил Николай Ильич.

Одновременно с его ответом неожиданно взгляд прояснился. Штофель перелистнул страницу. С черно-белой фотокарточки размером 3×4 на него смотрела, улыбаясь глупой детской улыбкой, семнадцатилетняя Татьяна Витальевна. Личное дело Зориной Т.В. Университетский архив. Год поступления — 1991-ый.

Штофель вскочил с места и рванул к окну, на всю распахивая створку. Чтобы вдохнуть воздуха, остудить голову, потому что от взорвавшегося в горле кома ярости, не испытывал сейчас ничего.

— Значит, от Мирошниченко она ничего не получила? — выдохнул Стас.

— Скорее потеряла. Бросила университет и уехала из Одессы.

— А в свете того, кто он сегодня, потеряла она в разы больше.

— Знал бы, где упадешь, — согласился Самерин.

— Знал бы, где упадешь… — повторил за ним Штофель, коснулся ладонью лица. Лицо было горячим, а ладонь — ледяной. Скользнул ею по глазам, словно бы остужая. Повернулся к Николаю Ильичу и кивнул, отвечая на все и сразу: благодарность за проделанную работу, уведомление «свободен» и банальное «думать надо».

Самерин без слов его понимал и наскоро оставил в одиночестве. Вернее, не так. Оставил наедине с мыслями и папкой, раскрытой на личном деле госпожи Зориной.

Ничего нового сухой язык документов сказать ему не мог. Зато мозг с компьютерной точностью воспроизводил последовательность событий.

Двадцать с лишним лет назад у Татьяны Витальевны ничего не получилось. С Дмитрием Мирошниченко — ничего не получилось. Зато у Полины с Иваном Мирошниченко — роман, грозящий перерасти во что-то большее.

У матери не получилось — получается у дочери. У матери — не получилось.

Стас негромко хохотнул. В голове зароились вопросы, ответов на которые у него пока не было. Мирошниченко-старший в курсе? Полина — осознанно или ею умело манипулируют? Месть? Восстановление справедливости? Или желание взять реванш?

О-о-о! Госпожа Зорина все же добилась в свое время немалого! Да, это не те масштабы, которыми мерил жизнь Штофель. Но из безвестной девчонки без роду и племени, бросившей университет, вышла хозяйка собственного пансионата на побережье. Ни звезд, ни регалий, но это приносило ей стабильный доход, которого хватало на безбедное существование — Полина не была избалована, но знала вокруг себя многие блага, не доступные ее же одногруппникам. Где гарантия, что Зорина-старшая не хотела… большего? Большего именно от Мирошниченко.

Но почему, черт подери, от него? Обида молодости — обида самая жгучая?

И, может быть, именно поэтому она не особенно привечала самого Штофеля, относилась к нему с прохладцей? И не падала в счастливый обморок от того, какого мужика подцепила ее дочь?

Что-то у него никак не сходилось.

Кусочки мозаики рассыпались в пальцах, и он не мог собрать их в кучу. Мотив не складывался. Стройному ряду теории не хватало фактов, и узнать их он мог только у тех, кого эта история зацепила.

За-це-пи-ла.

Сейчас она зацепит Полину.

Глухой звук вырвался из его груди, и Штофель с удивлением осознал — это он сам его издал. А еще он сделал открытие: так или иначе, это все задевает Полину. Его Полину.

Мирошниченко-старший спал именно с ее матерью, и если поднимать на-гора эту грязь, то она заденет ее семью, испачкает и ее. Причинит ей боль куда более сильную, чем та, которую она могла испытать от безымянных, безликих выпадов, предпринимаемых им до сей поры.

Так какого хрена Мирошниченко-старший спал именно с ее матерью! Именно с ней, а не с какой угодно другой девкой?!

Когда Стас задавался этим вопросом в очередной раз, то обнаружил себя сидящим в авто на заднем сидении с фляжкой виски в руке. Взгляд упирался в шоферский затылок, а он знал уже точно, что делать дальше хотя бы сегодня. За окном все так же, как и последние дни, молотил дождь — холодный, противный, стекающий дорожками его собственных мыслей по стеклу.

— Саш, в цветочный завернешь? — проронил Штофель, когда они выезжали из центра и где-то в другой стороне мелькнула яркая витрина «Театра цветов».

— Сейчас, Станислав Иосифович, перестроюсь, — ответил водитель.

В Затоку Стас ехал с букетом жутковато черных орхидей, валявшимся возле него на заднем сидении. В сердцевинках они были нежно-розовыми. Поди ж ты.

На мосту застопорились — в шесть часов вечера его всегда разводили по расписанию. И в течение сорока минут стоя в пробке, Штофель медленно закипал. Вышел из машины, подобно десяткам столпившихся людей до него и после него. И торчал, у обочины, сунув руки в карманы пальто и наблюдая, как под частыми каплями дождя, укрывавшими все сущее, через освещенное фонарями моста Царьградское горло в лиман по водной глади заходит судно. Названия его видно не было. Названия ничего не меняют.

Он почти уже готов был развернуться и ехать обратно. Что ему давало бы знание? Ничего.

Он медленно, постепенно, с невероятным трудом свыкался с мыслью, что Полину уже не вернет. Но мучить ее, изводить тем, что теперь ему открылось, — не стал бы. Он не стал бы, потому что любил. И когда начинал, еще не знал, что война с Мирошниченко — это еще и война с ней.

И все-таки сожалел. Бесконечно, невыразимо неистово сожалел о том, чего не унять — этой неудовлетворенности, которая свербит, дергается, не дает дышать.

— Станислав Иосифович, садитесь, можем ехать.

Стас сделал глоток из фляжки — из серебряного корпуса, обтянутого кожей. Одна такая фляжка ручной работы стоила всего По́линого гардероба, пожалуй. Эта мысль сейчас невероятно его позабавила. Чего им было надо? Чего этим женщинам Зориным было надо?!

И задавал себе этот вопрос, пока Саша не припарковался в знакомом месте. Стас здесь бывал пару раз в самый разгар их романа. До увядания, до затухания, до того, как впервые почувствовал сопротивление Полины. Когда оно возникло? Когда он ее упустил?

Ведь не ломалась, не набивала себе цену, принимала все, что он ей давал, с восторгом ребенка, у которого все в первый раз, с охотой и пылом отвечала на его внимание. Тогда, в самом начале. Это потом оказалось, что внутри нее какая-то металлическая жердь, которую голыми руками никак не согнешь. И гнуть которую он не собирался.

За воротами в ответ на его звонок раздался скрип двери. Шаги. Татьяна Витальевна сама ему открыла. И стояла в свете фонаря, глядя на него большими, совсем еще молодыми глазами, похожими и непохожими на По́лины.

— Стас? — удивилась она. Взгляд ее дернулся к часам на руке. Ну что вы, мама, время детское. Потом воззрилась на букет. И брови подскочили еще выше — к капюшону пальто, которое она накинула, чтобы выскочить к воротам.

— Добрый вечер, — улыбнулся Штофель. Улыбка вышла кривоватой. — Позволите?

— Да, конечно, — неловко кивнула Зорина и уступила проход.

— Кстати, это вам, — он протянул Татьяне Витальевне букет и, войдя во двор, уверенно пошел к дому. Зорина, еще больше удивляясь, уставилась на цветы. Не понимала, совсем ничего не понимала. Потом спохватилась, заперла ворота. И проворно помчалась за Штофелем.

В гостиной был включен камин — и в доме оказалось очень тепло. Зорина, не соображая, как себя вести — объясняться с бывшими собственной дочери ей еще не приходилось, ставила букет в вазу, а потом запоздало спохватилась:

— Чай? Кофе?

— Не затрудняйтесь, я ненадолго.

— В таком случае, — сдвинула она брови, — мне хотелось бы узнать цель вашего визита. Полины здесь нет, она в Одессе.

— Это даже к лучшему, потому что я к вам, — Стас взглянул на нее с высоты своего роста. — Я всегда догадывался, что без вас не обошлось. Всё происходило здесь, на ваших глазах, вы же не приложили ни малейших усилий, чтобы Полина оставалась со мной. Я всего лишь не знал, каковы были ваши мотивы. Теперь знаю. Наверстать упущенное? То, что не удалось вам, удастся вашей дочери. Собственно, по сравнению с вами, у нее-то партия сейчас значительно лучше. Сын строителя или сын мэра. Я понимаю, правда. Другого не понимаю, чем я-то не подошел, а? Или все-таки месть?

— При чем тут ме… сть… — начала Татьяна Витальевна и оборвала себя на полуслове. Смотрела на Стаса, закрывая и открывая рот, как рыба, которая хватает воздух, валяясь на песке у волн, где вода еще совсем рядом и кажется, что можно жить. До ее сознания медленно доходило сказанное Штофелем. Проникало в каждую клетку, отбиваясь как в зеркале и множась до бесконечности.

Наваждение она сморгнула.

Откинула голову чуть назад.

И, наконец, произнесла ровно то, чего он мог от нее ожидать, но странным тоном, который сложно оказалось разгадать:

— Я не понимаю, что вы сейчас сказали.

— Ой ли, — не сдержался Штофель и хохотнул. Виски давал о себе знать. — Преемственность поколений… Вы и Мирошниченко-старший. Полина и Мирошниченко-младший. Мексиканский сериал!

— Какой Мирошниченко?! Господи, какой Мирошниченко?! — выкрикнула Татьяна Витальевна, и кожа ее пошла пятнами. В глазах — чернота. А рука, совсем как у Штофеля еще только днем, дернулась к лицу. Холодное к горячему.

— Ну вариантов ведь немного, Татьяна Витальевна. Тот самый Мирошниченко.

— Чушь. Чушь, Стас! У Вани фамилия Мирош. Он сам представлялся… он так представлялся!

— Представлялся… — Штофель многозначительно повел бровью. — Хороший мальчик. Только это не фамилия, а кличка. Рокер недоделанный!

Татьяна Витальевна резко опустила ладонь и вздрогнула. Смотрела прямо перед собой, но едва ли что сейчас видела.