— Рокер недоделанный, — повторила она. — Иван Мирошниченко… откуда вы узнали про… то?

— А что такого? Невелика тайна.

— Должно было быльем порасти.

— Да оно и поросло, но не заросло, — Стас снова ухмыльнулся и сделал шаг к выходу, но остановился. — А вот на мой вопрос вы так и не ответили.

Зорина подняла глаза. Чернота из глаз никуда не подевалась, а словно засасывала в себя все вокруг. Но, кажется, только сейчас она вспомнила, что это он — здесь. Он, Станислав Штофель.

— Какой вопрос?

— Чем я-то не подошел?

В провалах ее зрачков что-то мелькнуло. Она облизнула кончиком языка враз пересохшие губы и тихо сказала:

— Она любит этого мальчика, а не тебя.

— Ммм, — глубокомысленно протянул Стас. — Ну посмотрим. Всего хорошего, Татьяна Витальевна.

Штофель резко развернулся на каблуках и быстро вышел из дома. А она так и смотрела в дверной проем, слушая, как захлопывается дверь.

Она любит этого мальчика, а не тебя.

Она любит этого мальчика, а не тебя.

Она всю жизнь любит этого мальчика, а не тебя.

Сколько раз ей приходилось говорить это? О себе. О себе, не о Полине.

Ей внешность была и благословением, и проклятием. Всегда находился кто-то, кто считал себя в праве посягнуть. Сначала на внешнее, потом и на то, что внутри. Внешнее она отдавала, не жалея. Для чего хранить — кому отдавать? Но внутрь никого не впускала. Внутри каждый уголок занят был. Говорят, с годами там, где живо, образуется пустота, а у нее вот не образовалась.

Как от огня бежала от признаний, от предложений, от чувств. Ничего не хотела. Никакой семьи. Ребенка себе родила — и хватит. Молодость и красота — тоже товар, который легко обменивается на одежду и еду для дочки. В конце концов, годы, те далекие годы, когда им с тёткой подчас жрать было нечего, списывают все.

А эти мужики шлялись к ней в дом, ничего не боялись, никаких трудностей. Таня. Танечка. Танюша. Тетка крутила пальцем у виска, что ей еще оставалось? Вопросов не задавала. За что племянница наказывает себя, не представляла. Это ведь наказание? Галка психовала: «Ладно я, кобылья морда, но ты-то чего? Чего тебе надо? Любого бери, и пусть он голову ломает, как тебе жить».

Дура Галка. Ничего не понимала.

Никто не понимал того, как она жила. Не одна, но никого к себе не подпуская.

Потом, позже, всю жизнь и до сих пор были другие. Со своим: Таня, Танечка.

А Зорина ненавидела собственное имя, которое звучало чужим, не Диминым голосом.

Одновременно с тем, как она мысленно назвала его, которого давно отвыкли звать губы, по гравию дороги взвизгнули колеса отъезжающего автомобиля. И этот звук включил в ней что-то дикое, первобытное, отчаянное. Отчего, казалось, запылала голова так сильно, что хотелось кричать, что остудить можно только в ледяном море, но даже декабрь в этом году слишком теплый. Слишком теплый декабрь.

Как в тот год, когда она полюбила не того мальчика, которого следовало, мальчика, которого было нельзя любить…

… просто иногда такое случается среди мутного, серого и вязкого, почти ощутимого от влаги густого воздуха, наполненного дождем и туманом, набиравшего силы в ту самую единственную минуту, когда он перестает быть жизненно необходим. А жизненно необходимым становится то, что заслонило остальной мир.

В голове еще не отпечаталось. Глаза еще не видят. Дыхание ровное. Только волоски на руках приподнялись, но это от сырости, пронизывающей до костей. Не чувство — предчувствие. Однажды потом, много лет спустя, когда можно будет оглянуться назад, придет понимание: это случилось. Сейчас — случилось. И уже ничего нельзя остановить, потому что себя не остановишь.

Просто иногда такое случается…

— Как такое вообще могло случиться?! — удрученно вздыхала Лидия Петровна, разглядывая ее, Танин, покрасневший от насморка нос. — Представляете, цитату забыла, а вам было бы в эту главу так кстати. Вот уже никакой памяти!

— Ну, может быть, в другой раз, я завтра подойду, — безбожно гундося, попыталась утешить наставницу Зорина.

— Вам бы завтра отлежаться, у вас день свободный, — задумчиво проговорила преподавательница и вдруг оживилась. — А знаете, что… Едемте к нам. Я вам книгу дам. Цитату покажу, а остальное сами почитаете на досуге. Очень полезная книга. А у нас в библиотеке всего два экземпляра и всегда на руках.

— Ну зачем вы будете утруждаться, Лидия Петровна? Я в городской библиотеке могу спросить, наверняка там можно отыскать. Вы мне автора только скажите, я запишу.

— А в городской вообще не найдете, — махнула рукой Горовая. — Давно вынесли. Издание 50-х годов, нынче редкое. Не раритет, конечно. «Судебные речи известных русских юристов». У меня ее брали читать даже не правоведы. Поинтереснее детективов, говорят. А профессора Ворожейкина, составителя, мне довелось знать лично. Он в МГУ преподавал, а я на курсы повышения квалификации ездила. Раньше популярно было, — Лидия Петровна грустно усмехнулась. — А еще молодость была и здоровье.

Таня в подтверждение ее слов шмыгнула носом и кивнула. Со здоровьем в последнее время была просто беда. Третий день на парацетамоле. Знобило, голова даже кружилась, носоглотка вся отекла. Еще и курсовая эта…

— Я бы почитала, — просипела она. — Хоть на пару дней. Не задержу.

— Об этом не переживайте. Как прочитаете, так и вернете. Значит, на том и порешим, сейчас за мной приедут, и мы отправимся за книгой.

— А это удобно?

— Конечно, удобно, — настаивала Лидия Петровна. — Возьмете книгу — и домой дописывать курсовую.

— Спасибо большое! — обрадовалась Таня. Она в ту пору была похожа на игривого котенка, у которого все на свете было в первый раз. Собственно, так оно и получалось. Ей было восемнадцать, и перед перспективой получить нужную книжку и побывать в настоящем профессорском доме и простуда, и отвратительная погода, и врожденная стеснительность были бессильны.

Они стояли во дворе университета, прячась под зонтиком — одним на двоих — от дождя. И Зорина даже своими забитыми ноздрями слышала запах пряных духов с горчинкой. Тогда она не понимала ничего в хорошей парфюмерии, но даже своим, совсем не взрослым умишком сообразила: дорогие, французские, не чета тёткиной «Персидской сирени».

И, наверное, потому совсем не удивилась, когда возле них остановился не жигуленок и даже не москвич, а темно-синяя Volvo 940. Она наблюдала за Лидией Петровной, ковыляющей к машине, а сама так и замерла под дождем, глядя, как из совсем другого мира выскочил навстречу преподавательнице молодой мужчина в кожаной куртке и джинсах.

— Зачем мокли, Лидия Петровна? — спросил он, распахивая перед ней дверцу и помогая сесть в салон.

— Чтобы ты зря не ждал. У вас у всех всегда времени в обрез, — сказала Горовая, устроившись на сиденье возле водителя, и только сейчас заметила так и стоящую в стороне студентку. — Что же ты, Таня! Иди скорее.

Мужчина обернулся следом и на мгновение замер. Потом снова повернулся к Лидии Петровне. Но спросить не успел.

— Моя студентка, едет к нам.

Таня подошла поближе, глядя на незнакомца, рассматривая его как картинку в модном журнале и тщетно пытаясь отвести взгляд. Он не был коротко стрижен, как в основном стриглись знакомые ей мужчины. Светло-русые волосы, сейчас темнеющие под дождем, отрасли и топорщились в разные стороны. Лицо открытое, подвижное, с крупными чертами, среди которых ярче всего были губы. До тех пор, пока не заглянешь в глаза. Вот когда она по-настоящему пропала.

— Здравствуйте, я Таня Зорина, — зачем-то сказала она, уверенная, что он и не запомнит.

— Здравствуйте, Таня Зорина, — очнувшись, поздоровался он и быстро распахнул и перед ней дверцу. — Садитесь, иначе промокнете до нитки.

Она кивнула и прошмыгнула мимо него на заднее сидение, чтобы потом всю дорогу бороться с искушением заглядывать раз за разом в зеркало заднего вида, в котором отражалась лазурь всего этого мира, плещущаяся во взгляде одного-единственного человека. К концу дороги, помалкивая и прислушиваясь, она знала, что его зовут Дима, и что сегодня его очередь забирать Горовую с работы — в общественном транспорте она не ездила, службой такси пользовалась только в случае крайней необходимости. Не понимала Таня только того, кем он приходится Лидии Петровне. Близкий родственник. Решила, что сын, хотя они были совсем-совсем не похожи.

Для полного счастья ее разобрал кашель, и она судорожно уткнулась в носовой платок, поминутно извиняясь за то, что разбрасывает вокруг себя бациллы.

— Это никогда не закончится, — горестно заключила она после особенно продолжительной рулады.

— Любая простуда заканчивается через семь дней, — весело возразил Дима, чем внес совершенный сумбур в ее чувства — никогда в жизни ей не хотелось так сильно улыбнуться в ответ незнакомому человеку. А ведь она даже не знала, улыбается ли он — видела только глаза в зеркале. И понимала, что чуточку сдвинуться на середину сидения, чтобы видеть хоть ухо, — слишком заметный жест.

— Извините, — снова пискнула Таня. Сидеть незаметной мышкой сейчас ей было бы куда проще.

Впрочем, сидеть мышкой оставалось недолго. Уже скоро они въехали во двор старого дома где-то в Приморском районе, и машина остановилась у подъезда. Как и в прошлый раз, Дима выскочил из машины, помог выйти Лидии Петровне, а затем, распахнув заднюю дверцу, протянул руку Тане. Ее ладошка, маленькая, почти детская, легла в его ладонь. И она с удивлением смотрела на эту странную картину, несколько мгновений, пока не сморгнула наваждение.

А потом снова очутилась в мутном, сером, вязком тумане, из которого невозможно выбраться без потерь.

— Спасибо, — пробормотала она, оказавшись стоящей возле Димы. Видимо, сегодня всех слов у нее — «здравствуйте», «извините» да «спасибо». А скоро останется еще одно, последнее — «до свидания». И отчего-то при мысли об этом что-то сжалось внутри.