Тем временем Горовая сделала пару шагов и обернулась.

— Мы, собственно, недолго. Дима, может, отвезешь потом Таню домой? Иначе ее простуда грозит превратиться в настоящую болезнь.

— Не надо! — тут же запротестовала Зорина — громко, шумно, прорезавшимся голосом. — Я сама! Лидия Петровна, это неудобно, у вас остановка рядом, я сама доеду!

— Через пять минут снова польет, как из ведра, — сообщил Дима, задрав голову вверх. — Где вы живете, Таня Зорина?

— Нигде! — выпалила она и тут же прикусила себе язык. — В смысле — везти меня никуда не надо. Ну Лидия Петровна! — она посмотрела на Горовую. И отчаянно чихнула, едва успев прикрыть рот.

— Прекращайте истерику, Зорина! — проговорила Лидия Петровна профессорским тоном. — Марш ко мне за книгой, а потом домой, чай с малиной и горчичники на ноги. Вам все ясно?

— Да, Лидия Петровна, — обреченно кивнула Таня.

И поплелась следом за преподавательницей в подъезд, за книгой. Она ведь за книгой сюда приехала, хотя почти уже ничего не помнила — зачем и для чего. Поднималась на крыльцо и понимала, что Дима в машину не сел — дверца не хлопнула. А значит, смотрит. И видит ее спину в темно-сером шерстяном пальто с меховым воротником, новом, ладно сидевшем по фигуре. Купленном в ноябре, когда тётка психанула, что она совсем на себя не тратится, а уж девушка, и лично поволокла ее по магазинам — одеваться. Может быть, она была права — Тане шел девятнадцатый год, но она все бегала в курточке, в которой ходила в школу.

Квартира, где Зорина теперь оказалась, с самого порога соответствовала и духам Горовой, и машине, на которой они только что ехали. Просторная, светлая, с высокими потолками и таким ремонтом, какой Таня видела только в кино. Сколько в ней комнат, судить не бралась — собственно, дальше прихожей и не сунулась. Остановилась как вкопанная, оглядываясь по сторонам и тут же ругая себя за излишнее любопытство.

Горовая вынесла ей обещанный фолиант — уже порядком затертый, но от этого, пожалуй, даже еще более ценный. Полистала страницы, удовлетворенно хмыкнула, когда нашла то, что было нужно, и, ткнув пальцем, победно зачитала вслух цитату.

Спустя еще пять минут Таня, груженная тяжеленной книжкой, которой, справедливости ради, и пришибить кого ненароком можно, вышла на улицу под начавший снова накрапывать дождь. И, посылая сигнал SOS в космос, потому что капли влаги на обложке были бы неуместны, рванула к машине.

Дернула ручку — и оказалась снова на заднем сидении.

— Так куда поедем? — спросил Дима, тут же обернувшись к ней и оказавшись почти нос к носу. Глаза в глаза. Вот тогда она их и разглядела впервые. Льдинки вокруг его зрачков. Те самые, что потом всю жизнь снились ей, впиваясь в душу.

— Четвертое общежитие знаете? — не разбирая собственного голоса, ответила Таня. И дело было отнюдь не в простуде. Тогда, в ту самую секунду, ей открылось новое знание: просто это случилось.

* * *

Утро было сырым и теплым. Таким же, несмотря на неумолимо приближающийся Новый год, обещал быть и день — сырым и теплым.

Шагая по Приморскому бульвару в медленно рассеивающемся тумане, Дмитрий Иванович Мирошниченко чувствовал себя растерянным, в чем, конечно же, никогда и никому бы не признался. Что-то тревожило неясными воспоминаниями.

Вчера звонил Иван. Радостно рассказывал о своих концертных разъездах, деловито поинтересовался Лоркой и заговорщицким тоном поведал о важных новостях, о которых «не по телефону». Но вечером так и не появился. Дмитрий Иванович только посмеивался, поглядывая на часы, и с каждым движением короткой стрелки понимал все более ясно, что сегодня сын уже не появится.

Собственно, Иван — был единственным в жизни Мирошниченко, о чем он никогда не жалел. Иначе все зря. Иначе цена, которую он заплатил, была бы непомерно высокой. Он мог разное говорить сыну в воспитательных целях. Но слукавил бы, если бы сказал, что не обращает внимания на часто раздающийся в последнее время из динамиков родной голос. И пусть ему и хотелось бы видеть его за другим занятием по жизни, то, чего Иван к своему возрасту добился сам, нивелировало желание отца.

Мирошниченко сделал глубокий вдох, легкие наполнились запахом прелой листвы. Его утренние променады по бульвару к горсовету давно перестали быть темой для обсуждения. «Быть ближе к народу» — писали СМИ в первые месяцы после выборов. Но любая новость рано или поздно перестает быть таковой. Довольно часто мэра сопровождал кто-то из замов, но иногда, как сегодня, он оставался один. Наедине со своими мыслями.

От сына те перетекли к Миле. Она третью неделю держалась и настойчиво просила провести новогодние праздники вместе, семьей. Дмитрий Иванович отмалчивался, пытаясь понять, как лучше будет Ивану. Так странно… Никогда не чувствовал вины перед женой, но точно знал, что виноват перед сыном — махнув рукой на его мать.

Толкнул носом ботинка откуда-то взявшийся осколок плитки, тот протарахтел по мощеной дорожке вперед и замер. Кто-то с ним поздоровался — прохожие, особенно молодежь, фрики и пенсионеры иногда подавали голос, и это всегда забавляло его. Но чаще всего бульвар в это время был довольно малолюдным. Утро до начала рабочего дня. И как еще сложится день…

Мирошниченко безлико улыбался и отвечал. На некотором расстоянии от него брел телохранитель, на которого он давно научился совсем не обращать внимания. И отказался бы, да привычка оглядываться никуда не подевалась за столько лет. Он всегда оглядывался. Всегда.

Назад, за спину, в прошлое.

У памятника Пушкину примостилась стайка голубей. Правильно. Обосрать классика от макушки и до основания монумента. Сан Сергеич, похожий на древнегреческого философа, уже тысячу лет как ему надоел на этом месте. Тысячу, если не больше.

Ему и самому была тысяча лет.

Потому, наверное, он даже толком не понял, не узнал, когда сквозь толщу этого тысячелетия до него донеслось откуда-то сбоку:

— Ну, здравствуйте, Дмитрий Иванович.

— Здравствуйте, — машинально кивнул он на очередное приветствие. Еще пара десятков шагов и секретари, замы, кабинет. Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте.

Он даже начал делать эти шаги.

Если бы не повторившееся:

— Дмитрий Иванович! — отчаянное, женское. — Мне нужно…

— Какие-то вопросы — запишитесь на прием, — это уже подоспевший Игорь. Почти собой загородил.

Мирошниченко сосредоточил свой взгляд на просительнице и почувствовал, как прострелило сначала в голове, потом в сердце.

— Спасибо, Игорь, я сам, — отстранил он охранника, который тут же снова вернулся на означенное расстояние. А он смотрел и не верил глазам. Хотя она мало изменилась, не узнать было невозможно, разве что ушло все юношеское, бывшее в ней прежде… в другой жизни. Впрочем, если бы даже она изменилась до неузнаваемости — он узнал бы ее и тогда. «Здравствуйте, я Таня Зорина». — Здравствуй, Таня.

— Здравствуйте, — тихо и четко одновременно прошелестел ее голос. Она стояла и смотрела на него потемневшим, испуганным взглядом. На лице ее — мрачные тени, будто она не спала неделю. И окончание «те» сейчас донеслось как из-за стены. «Те» — и было стеной. Она шагнула вперед. А он впился взглядом во всю ее фигуру, выхватывая детали и пытаясь охватить целое. Пальто — хорошее, добротное, светло-серого цвета, под глаза. Сапоги на высоких каблуках — они сейчас даже были одного роста. И что-то в ней, бившееся немой, невысказанной энергией, природы которой он разгадать не мог.

Видел только, что она на взводе и что из последних сил держит себя в руках.

— Мне нужно поговорить, — сиплым голосом произнесла Зорина. — Спросить.

— Да, конечно, — кивнул Дмитрий Иванович. — Что-то случилось? Может, пройдем ко мне?

— Нет, не надо, — так, словно он ошпарил ее своим предложением, отчего она сбилась и потеряла свое «те». — Мне просто знать… Это правда, что у тебя сын и его зовут Иваном?

— Какое это имеет значение? — удивился Мирошниченко, но тут же спохватился. — Да, есть, Иван. Это важно? Я не понимаю.

Не понимал он и того, что произошло потом. Его ответ подкосил ее. И она стала медленно оседать на землю, прямо там, где стояла.

— Таня! — он поддержал ее, не давая упасть и оглядываясь по сторонам. К ним снова дернулся Игорь, но Мирошниченко отрицательно мотнул головой, и тот остался, где был. Сам же помог Татьяне дойти до ближайшей скамейки, на которую усадил ее, сел рядом и заговорил: — Врача? Воды? Что происходит?!

— Не трогай, отпусти, ничего не надо, — скороговоркой выпалила она. Веки полуопущены. Бледность такая, что страшно. И пыталась отстраниться, отсесть дальше, продолжая бормотать торопливое «не надо». Потом раскрыла глаза и уставилась на него в немом ужасе, от которого пробирало морозом по спине.

А он и не трогал, только молча смотрел на нее. Думал ли, что они могут когда-нибудь встретиться? Наверное, да. Но не позволял себе мечтать, как это будет, что они скажут друг другу. Фантазия безгранична, а в жизни всё и всегда случается по-другому. И перед ним — явное тому доказательство.

— Иван Мирошниченко… Ты не понимаешь, — снова заговорила Таня из своего междумирья — пограничного между теми мыслями, в которых блуждала, и внешним, где рядом с ней сидел Дима. А потом спохватилась, засуетилась, выкрикнув: — Господи, ты же ничего не понимаешь!

И зачем-то полезла в сумку, вынимая из нее телефон. Несколько щелчков по экрану. И перед носом Мирошниченко оказалась фотография его собственного сына со светловолосой девушкой в незнакомом интерьере.

— Это он? Он?! — всхлипнула она.

— Только не плачь, пожалуйста. Это — он. Просто объясни, что случилось. Откуда у тебя этот снимок?

— Это моя кухня. А ее ты знаешь?

— Твоя кухня? — удивленно присвистнул Дмитрий. — И что Ванька делал на твоей кухне? С ума сойти.