«Пригодилось?»

«И да, и нет. Всему училась сама, как понадобилось. Знаешь… когда несколько деревянных лачуг превращаются в коттеджи… С нуля… хотя откуда тебе…»

«Ну почему же? Или забыла, с чего я начинал?»

«Помню, Дима… Все помню. Но у меня была только тетка, ребенок на руках и то, чему ты меня научил. Нет, не думай, пожалуйста, что я в чем-то тебя виню. Уже давно переросла необходимость обвинять. Мы оба с тобой… каждый по-своему хороши».

«Расскажи, пожалуйста, про Полину», — раздалось после долгой тишины.

Иван закрыл лицо руками. Руки пылали. Лицо тоже. Задышал — часто-часто.

Расскажи про Полину. Что тебе рассказать про Полину?

Про ее профиль в ночном провале окна, за которым летают белые мухи? Про яркий берет на светлой макушке? Про то, как звучит ее голос, когда она просыпается? Про то, что она взяла с него слово бросить баловаться наркотой, а не то ничего у них не будет? Про нее — увлеченную или уставшую? Про то, что у нее по всему телу — восемь родинок? Про то, как мерзнет в ветреную погоду, спасаясь имбирным чаем? Или про Аристарха, который ей не дает жить?

Так про что тебе рассказать? Кто знает больше, чем он?

«Она немножко младше твоего Вани. И такая же бойкая, но с ней все равно легко. Она как-то токсикозом не мучила, родилась за пару часов, спать давала. Училась неплохо, улыбчивая, очень меня любит… Ей пять было, когда она явилась ко мне и говорит: «Мамочка, я хочу играть на пианине, купи мне пианину». И как ей не купишь? Серьезная такая. Её тётка моя баловала страшно, а я все боролась за дисциплину, прижимала и прижимала, пока не дошло, что уже пережимаю. Я ее каждую неделю возила в музыкалку в Белгород. Начинали с двух раз в неделю, а потом понеслось. В старших классах сама на электричке каталась. Я думала, надоест — не надоело. На школу не то чтобы задвинула, но жила музыкой… и живет. У нее характер… упрямая. Еще хуже тебя. Цель вижу — препятствий не замечаю. В прошлом году я всерьез переживала, чтобы не выскочила замуж от великого ума. За большой мешок денег, покруче тебя в свое время. Я же видела по ней, а она уперлась: люблю Стаса, люблю Стаса. А у самой взгляд как у котенка. Отговорите меня, кто-нибудь. Иван вот отговорил, — всхлип, такой горький, что у самого снова взялось все спазмом. Но он продолжал смотреть в потолок, раскинув руки, и слушал. — Если интересно… найди запись с Z-fest’а на Ютубе. Она там на клавишных у твоего сына… это тогда они… Господи, Дим… а если… если она забеременела бы? А?»

«Черт… — снова тишина и беспомощность, заполнившая пространство. — Что делать-то будем?»

«Я не знаю… У меня, кроме нее, никого нет, я умру, если с ней что-то… Мне даже в самом страшном сне такое не могло присниться, что они встретятся!»

«А они встретились… Это хуже любого кошмара…»

Это лучше всего, что с ним было в его чертовой жизни! Только они не знают этого! Они ничего про них не знают!

Иван перекатился набок и заставил себя приподняться. В голове шумело, как после похмелья. И так же глупо колотилось сердце. Не веря, жестоко и наивно не веря.

Он любил сестру.

Он спал с сестрой.

Стоило мысленно произнести это, изнутри, с илистого дна души, снова, опять поднялась дикая волна протеста и мути. Злости. Отчаянной злости на то, что это случилось с ними.

Иван мотнул головой и свесил ноги с кровати. Носки с него сняли. Брюки тоже. Он смотрел на свои голые ступни и испытывал при этом отвращение — до тошноты. Он. Спал. С сестрой. Дичь. Дичь!!!

Нет, не то, неважно… Не сейчас… Есть вещи важнее…

Было в словах Татьяны Витальевны что-то такое, что подняло его, заставило подорваться с места, вопреки бесконечной слабости. «… я умру, если с ней что-то…»

Что с ней?!

Господи, да если она только узнает, она не выдержит. Сойдет с ума, сломается, будет жить в этом аду, который открылся ему сейчас. Ее глаза никогда не будут смеяться. Она не останется прежней и не оставит себе шансов на возрождение, как не оставляет их себе он. Но с ним плевать. С ним кончено. А она? Ей за что? За то, что он спровоцировал? Ничего бы не было! Ничего никогда не было бы, если бы не его преследования!

«Вдуешь — отпустит», — ржал в его измученной голове Гапон. Иван отозвался на это тихим стоном, вырвавшимся против его воли. Если бы хоть немного отпустило! Забыть, забыться, исчезнуть, будто не было!

Не то!

Неважно!

Не сейчас.

Он снова сжал виски. Нужно было думать. Нужно собирать себя в кучу и что-то решать, потому что он тоже не знал, что делать. Татьяна Витальевна не уехала — плевать по каким причинам. Она здесь. Значит, Полина все еще в неведении.

Это хорошо.

Для нее реальность не оборвалась еще. Она еще там, в их утре, в их кофе на двоих. «Я скучаю. Я знаю. Я тоже», — она в этой точке. Теплая, сонная, в пижаме. Она ждет его через пять дней на роспись. У нее будет свадьба. У нее впереди счастливая жизнь с человеком, которого она… любит. Она еще ничего не знает. Мир еще не разрушен. Его осколки еще не ранят ее маленькое белое тело. Все еще будет.

Стены шатались. Тоже неважно. Важно понять, как оставить ей шанс, лазейку, чтобы она могла вытащить себя из дерьма, чтобы не чувствовала себя тонущей в нем. Чтобы ее не мутило так, как его сейчас.

Он дополз до ванной, открыл кран. Ополоснул лицо холодной водой. И уставился на себя в зеркало. Все, Мирош. Все. Вот теперь все. Она часть его. Он — часть ее. И ему придется себя ампутировать. С анестезией или без — придется. Иван сжал челюсти. По скулам прокатились желваки. Побелевшие пальцы вцепились в края раковины.

Похер, что будет с ним потом. У него сроку — вот только сейчас. Пережить это один раз — и хоть сдохнуть следом.

В гостиную, где сидели Дмитрий Иванович и Татьяна Витальевна, он входил уже одетым, спокойным, принявшим решение.

Отец заметил его первым.

— Ванька, — он подался к нему, но так и замер. — Зачем поднялся? Что?

Иван промолчал. Медленно двинулся к окну. Остановился у подоконника и оперся о него, так же крепко зажав его пальцами, как до этого раковину. Потом медленно заговорил, стараясь контролировать голос и интонации.

— Мы заявление подали в ЗАГС. На третье. Хотели расписаться между праздниками. Я искал тебя, чтобы сообщить. Вам, Татьяна Витальевна, Полина должна была звонить сегодня. Еще не звонила?

Зорина прижала ко рту ладонь тыльной стороной, чтобы не разрыдаться снова, и только отрицательно качнула головой.

— Бестолочь, — сорвался он в пропасть. На мгновение. Чтобы вынырнуть обратно. Перевел взгляд на отца и спросил: — Ты знал, что у тебя есть еще ребенок?

— Нет, — глухо ответил тот и бросил беглый взгляд на Татьяну. Если бы он знал… Очень многое могло бы быть иначе — и тогда, и сейчас.

— Она бы тебе понравилась.

Дмитрий Иванович устало потер лоб.

— Вань, я… мы…

— Она бы тебе понравилась, — настойчиво повторил Иван, но контроль снова вернулся в его голос. — Она очень хорошая. Она бы тебя не разочаровала, если бы ты ее узнал. Только… ты не узнаешь. Ты даже не приблизишься к ней. Пусть и со стороны, чтобы она не вздумала задаться вопросом: что ты, Дмитрий Мирошниченко, делал рядом? Обещаешь?

— Ты о чем? — отец снова переглянулся с Зориной. — Что ты имеешь в виду?

Иван сжал пальцы сильнее. Кадык рвано дернулся в горле. Но он продолжил говорить — ровно и монотонно, не давая себе ни секунды на эмоции:

— А кем ты мог бы быть для нее? Отцом ее бывшего? Или ее собственным отцом? Тебе как больше нравится? Первое — странно. Второе уничтожит то, что еще осталось. Хватит того, что уже случилось.

— А ты? — хмуро спросил Дмитрий Иванович.

— А я уеду. Навсегда.

— Но если Полина не узнает правду… Что она будет думать? Что ты ей скажешь?

— А я ничего ей не скажу. Я просто исчезну. Лучше пусть она считает, что я мудак, который ее бросил, чем знает, что трахалась с собственным братом.

Мирошниченко перевел озабоченный взгляд с сына на Татьяну. Та только молча тянула носом воздух, и ей его как будто не хватало. Каждое слово Ивана било по ней слишком больно, чтобы искать выход самой. Однажды она уже нашла. И теперь не знала, как жить дальше.

А Мирош, не имея ни жалости, ни надежды, продолжал говорить:

— Мы больше не увидимся. Никто ничего ей не скажет. Она будет думать, что я ее… что я ее просто использовал, обманул, но остальное она узнать не должна. Татьяна Витальевна, слышите? Не говорите ей. Она будет уверена, что стала мне не нужна. На этом для нее все закончится. А для вас — это выход с наименьшими потерями.

Ее руки, сцепленные сейчас замком на коленях, чуть заметно подрагивали. На каждое его слово отзывались дрожью. Так же звучал и ее голос, когда она отвечала, — будто бы его треплет ветер.

— Если ты это сделаешь для нас, я буду тебе очень благодарна.

Плевать. Это не для них. Это для нее.

Для нее, а не для них!

— Папа!

— Хорошо, Иван, — отозвался Дмитрий Иванович, неожиданно понимая, что теряет сейчас одновременно двоих детей — Полину, которую не знал и никогда не узнает, и Ивана, которого, оказывается, знал гораздо хуже, чем думал до этого дня. — Я обещаю тебе.

Мирош кивнул. Прикрыл на мгновение глаза и, чувствуя усталость тысячи прожитых жизней, держась из последних сил, чтобы не лишиться самообладания, продолжил:

— Когда она позвонит, старайтесь вести себя, как ни в чем не бывало. Я перестану выходить на связь. Не буду отвечать на ее сообщения, сменю номер. Не выпускайте ее ко мне. Запретите, заприте. Если она ко мне сорвется, я не… я не знаю, что я сделаю. Я не… смогу.

— Ваня!.. — задохнулась Татьяна Витальевна.

— Хотя бы первое время находи́тесь рядом, — продолжал он, никак не реагируя на ее оклик. Будто бы сейчас сам зачитывал собственное завещание, давал указания, что делать потом. Потом, когда его уже не будет. — Заберите ее к себе на каникулы. Там у нас… ёлка… в печку ее. Ей и так больно. И еще… самое главное… мы предохранялись кое-как, не всегда… не всегда были внимательны. Если вдруг… будет ребенок… постарайтесь уговорить ее избавиться от него.