— Перестань! — вспыхнула Зорина. — Я всего лишь хочу, чтобы в этом доме никогда, слышишь? Никогда не упоминалось его имя! Чтобы забыли все! Случилось — значит, случилось! У всех в жизни свой урод! Все через это проходят!

— А как его не упоминать, если из каждого утюга! — не унималась Галка. — Звездун!

— Значит, не включай радио!

— И не буду! — фыркнула подруга, с грохотом бросила в мойку ложку и с обиженным видом выкатилась из кухни.

«Но всегда останется телевизор», — хмыкнула про себя Зорина и вернулась к своему кофе.

Сейчас, спустя почти два месяца, она порядком устала от бурчания Галки. Та при каждом удобном и неудобном случае рычала на Ивана Мирошниченко, вымещая на нем злобу на всю мужскую половину человечества. Когда много лет назад к ним, к женщинам Зориным, прибилась их будущая кухарка с сыном-подростком, оказавшимся ненужным собственному отцу, потому что новая любовь и новая семья, Таня еще не знала, кого она встретила. Сейчас Галя была единственной поддержкой, другом, жилеткой. Но даже жилетке всего не доверишь. Слышать ее плачь по По́линой загубленной доле было невыносимо. Еще хуже — обвинения в адрес Мироша.

Таня успокаивала себя тем, что они все имеют право его винить. Собственно, она тоже иногда скатывалась за ту черту, когда обвинять кого-то в своих несчастьях проще. По́лины больные глаза заставляли искать виноватых. Но каждый раз, слыша причитания Галки, Зорина останавливала себя. И останавливала ее. Ничего хорошего в правде нет, правда — это груз, который придавливает к самому дну. Ее правда не позволяла ей ни говорить, ни молчать. И она успокаивала себя тем, что это все нужно просто пережить.

Время сгладит. Позволит забыть. Отпустить.

Но два месяца тишины в доме обезнадеживали.

Когда раздался звонок, Татьяна Витальевна удивленно покосилась в окно — кого еще могло к ним принести? Жили тут втроем практически отшельницами. Разве когда Генка заскочит. Бдительный рабочий бдел котел, как Зорила бдела собственную дочь.

Несколько раз приезжала Лёлька, и даже с ребенком. Но визиты этих двух торнадо в юбках, которые обычно создавали вокруг праздничную атмосферу, в этот раз обстановки не разрядили.

Лёлька орала, психовала, что-то вопила про брошенную консерваторию и, в конце концов, уехала не солоно хлебавши, лишь разобидевшись на вселенскую несправедливость, и бросила напоследок что-то вроде риторического «я же говорила».

Но звонила, тем не менее, исправно. Если бы только Полина хотела ее слышать.

Дима держал слово. Он вновь стерся из ее жизни, будто его и не было. И не было бы, если бы не дети.

И, тем не менее, фигура, угадывавшаяся за калиткой в этот февральский солнечный день, определенно была мужской — судя по торчащей макушке. Татьяна Витальевна крикнула в ничего не ждущую тишину дома: «Я сама открою!» И поставила свой кофе на стол, выбираясь из кресла. Торопливо оделась в коридоре, сунула ноги в разношенные ботинки, в которых бегала всегда к воротам.

И вышла во двор.

Ожидая каждый день дурных новостей или неприятных неожиданностей, учишься их предупреждать. Лучше пусть она первая. Лучше пусть в нее пальнет, чем в кого-то еще в этом доме. Потому что если это опять от Милы или от Димы, то эффект будет похуже ядерной бомбы.

Но за дверью стоял незнакомый мужчина преклонных лет и примечательной наружности — похожий на писателя девятнадцатого века — с густой седой бородой, волосами почти по плечи, зачесанными на прямой пробор. И в круглых очках, делавших его лицо совершенно добродушным. Тем не менее, брови его были нахмурены, а губы — плотно сжаты.

Татьяну Витальевну он смерил очень серьезным взглядом и наконец проронил совсем не куртуазно, не соблюдая политеса:

— Полина Зорина тут живет?

— Д-да… — растерянно проговорила Татьяна Витальевна, — это моя дочь.

Он недолго пошамкал губами. А потом внезапно кивнул головой, сменив переключателем программу:

— Позвольте рекомендовать себя. Аристарх Вениаминович Фастовский. Мне необходимо переговорить с Полиной.

Татьяна Витальевна икнула, не успевая за его переменами. Но посторонилась, пропуская во двор.

— Да-да, конечно… А-аристарх Вениаминович. Проходите, сейчас я вас проведу.

В прихожей он молча разулся, повесил доисторическое пальто в клетку на вешалку. И проследовал за Зориной к По́линой комнате.

Татьяна Витальевна постучала в дверь, не представляя, чем там может заниматься ее несчастный ребенок, и крикнула:

— Поля, к тебе приехал Аристарх Вениаминович!

Дверь открылась довольно быстро, и Полина недоверчиво посмотрела на явившегося Фастовского.

— Здравствуйте, — запоздало сказала она.

— Я могу войти? — приподнял бровь профессор.

— Здесь не убрано, — Полина вышла из комнаты. — Идемте в гостиную.

— Может быть, чаю? — спросила зачем-то мама. Совершенно неловко и как-то враз — устало и беспомощно.

— Нет, спасибо, — отозвался Фастовский.

— Тогда я вас оставлю, — не без облегчения кивнула она и скрылась на кухне.

Поля потопталась на месте, уныло зыркнула на непонятно зачем свалившегося на ее голову преподавателя и направилась в гостиную, чувствуя затылком, как недобро он глядит на нее. Он, между тем, шел следом, не отставая и периодически покашливая.

Оказавшись в комнате, Фастовский оглянулся по сторонам и, не спрашивая, сел в кресло.

— Ну-с, — брякнул он, глядя на Зорину.

— Если надо, я сама заберу документы, — в тон ему сказала Полина.

Профессор вскинулся и наградил ее таким взглядом, от которого если бы и хотелось что-то еще сказать — словами бы подавилась.

— Стало быть, это правда? Вы бросили академию?!

— Я поняла, что не хочу быть музыкантом.

— Какая чушь! — рассердился Фастовский. — Павлинова вас отмазывает два месяца! Два! Умудриться надо успешно отмазывать человека, который не явился на сессию! А когда сегодня я припер ее к стенке, раскололась! Но это же полнейшая чушь!

Оставалось только представлять себе, как извращенец Аристарх припирал к стенке Лёльку.

— Я не буду ничего сдавать. Отчисляйте, — пробормотала Полька.

— Вы это серьезно?! Полагаете, я за этим приехал?

— Я не знаю, зачем вы приехали.

— Воззвать к вашему разуму я приехал! — всплеснул руками Аристарх Вениаминович и возмущенно заговорил: — Профукать то будущее, которое вас могло бы ожидать из-за глупости! Недопустимо! Вам с вашим талантом, с вашими руками, с вашим врожденным пониманием музыки… Вы будете известной пианисткой. Может быть, даже великой! А сами… — он удрученно вздохнул, опустив голову, а потом сокрушенно покачал ею: — Нет, я не спорю, я перегнул палку, конечно, с этим дурацким концертом, но мне даже в голову не могло тогда прийти, что вы из-за него сдадитесь! Как так, Зорина? Это должно было служить дополнительным стимулом, вызвать здоровую злость, которая подстегнула бы ваше рвение, а вы из-за эдакой мелочи решили оставить музыку?!

Полина некоторое время непонимающе смотрела на своего бывшего преподавателя, пока до нее медленно доходила причина его приезда. После она устало улыбнулась. У Аристарха никогда и ничего не было, кроме музыки. В то время, как она именно музыки и не хотела. Во всяком случае, в ближайшее время.

— Сейчас вы обманываете себя и меня, Аристарх Вениаминович, — вздохнула Полина.

— Нет, Зорина! Не смейте называть меня лгуном! Да, я обижал вас… часто незаслуженно, но это делалось исключительно в воспитательных целях. Ведь вы и сами знаете о своем призвании! Не вы ли были самой старательной из моих учениц? У меня лет двадцать таких умниц не было!

— Будут… — Полина отошла к окну. В калитку вваливалось шумное семейство, возжелавшее встречать начало весны у моря. — А я решила, что буду помогать маме. Ей одной сложно.

— Ей и раньше было сложно! Это нормально, когда родителям сложно. Станете сама родительницей — поймете! Но подумайте, неужели ваша мать хочет, чтобы вы бросили занятия?

— Откуда вы знаете, как было раньше? — рассмеялась Полина и тут же стала серьезной. — Аристарх Вениаминович! Я очень благодарна вам, правда, за все. Но я… музыка перестала быть для меня чем-то… главным. Наверняка есть те, кому важнее…

Фастовский хотел что-то возразить, но замолчал.

Медленно встал с кресла и прошелся по комнате. Подошел к окну, сунув сухие худые руки в карманы брюк. Пару раз прокашлялся, пока, наконец, не выдал:

— Значит, все-таки правда решили?

— Угу.

Фастовский драматично возвел очи горе, будто бы вместо неба у потолка или у люстры спрашивал, что же происходит с этим миром.

— Хорошо… здесь у вас инструмент есть? — прокряхтел он недовольно.

— Конечно. Лет пятнадцать уже.

— Это славно. Сколько времени вы за него не садились? Только честно.

— Давно. И еще столько же не сяду. Честно.

— Ну, это уж нет, — насупился приват-монстр. — Я буду приезжать к вам трижды в неделю и заниматься с вами. До тех пор, пока вы не разберетесь в себе и не решите восстановиться. Но я буду это делать — ради вас и ради себя. И вам тоже придется постараться. Столько недель без нагрузки!

— Аристарх Вениаминович, не тратьте время!

— Это мое время! На кого хочу, на того и трачу.

По́лины брови удивленно взметнулись вверх, и она впала в продолжительные раздумья.

— А если я решила сменить профессию? — спросила она с вымученной улыбкой, когда молчать дальше стало невозможно.

— Я не дам вам бросить музыку! Костьми лягу, но не дам!

— Ну что вы такое говорите, Аристарх Вениаминович!

Фастовский снял очки и потер переносицу. Потом тяжело вздохнул и принялся устало объяснять:

— В каждого человека, Полина, должен кто-то верить. Хоть кто-нибудь. Вот я в вас верю, может быть, больше, чем вы сами. Забудьте про концерт. Забудьте обо всем, что я говорил вам раньше. Я постараюсь впредь быть сдержаннее.