Ульяна Соболева - На дне

Меня привезли в другую деревню. Нет, я не видела домов или улиц, на моей голове был вонючий мешок, я только слышала уже знакомые до тошноты звуки, и стало страшно, жутко, что не найдет Максим меня здесь. Не успеет.

Я слышала, как кто-то что-то сказал на чужом языке и ответил тихий, мелодичный, женский голос. Где-то хлопнула дверь, и меня взяли под руку, впервые бережно куда-то повели, а когда мешок с головы убрали, я увидела перед собой женщину. Полуседую, с очень грустными глазами. Эти глаза казались очень большими на худом лице. Еще не старческом, но уже не молодом. Женщине на вид чуть больше пятидесяти. Ее можно назвать миловидной, но скорбные складки в уголках рта и чуть приспущенные тяжелые, широкие веки добавляли ей возраст.

По сравнению с Баширой эта женщина не внушала мне страха и отвращения. Она усадила меня на низкий стул и приветливо улыбнулась.

— Не бойся. Никто тебя здесь не обидит. Я сейчас чай нагрею, а потом обедать будем. Меня Малика зовут. А тебя?

Легкий акцент, по-русски говорит хорошо и голос у нее приятный, не резкий. Всем своим видом она излучает спокойствие.

— Даша… — тихо ответила я и связанные руки сжала замком. Я ужасно замерзла, пока ехали. Женщина заметила, что я дрожу, и набросила мне на плечи теплый пуховый платок. Убрала мои слипшиеся волосы со лба.

— Сейчас согреешься, я натоплю.

Потом перевела взгляд на мои связанные руки.

— Я бы развязала тебя. Но я старая, не справлюсь, а ты, если сбежишь, поймают и убьют. Некуда отсюда бежать. Внизу река и лес. Там опасней, чем здесь, среди людей.

— Ваши люди страшнее любых диких зверей, — сказала я и отвернулась от нее.

Она ничего не ответила. Ушла. А я смотрела на выбеленные стены, на фотографии, вывешенные на них, на невысокие шкафчики с посудой, ковры на полу и плотные шторы на маленьких окнах. Встала со стула и подошла к стене с портретами. На одном из них Шамиль лет на двадцать моложе с пареньком… похожим чем-то на Макса. Лишь в общих чертах. Но это не Максим однозначно. На другом фото Шамиль вместе с этой женщиной и с ребенком. Мальчиком. На еще одном портрете тот же малыш, но уже постарше, потом подросток и затем уже молодой мужчина. Красивый. Глаза огромные, как у матери. И в глазах боль какая-то, тоска страшная. Нет в них счастья и радости. Не с такими глазами обычно бывают молодые люди с такой внешностью.

— Это мой сын. Зураб.

— Красивый. — сказала тихо, продолжая смотреть на глаза паренька. — На вас похож.

— Да, наш с Шамилем сын был очень красивым мальчиком.

Я резко обернулась к женщине, и внутри все сжалось, когда встретилась с ее пустыми глазами. Переспрашивать не стала. Слово "был" само по себе жуткое и необратимое. Лишние вопросы ни к чему. Нет боли сильнее, чем потеря ребенка. Ничто не сравнится с ней, и я даже представлять не хотела, в каком аду живет эта женщина. Особенно с таким мужем-нелюдем.

— Иди чай пить. Сама завариваю из трав. Согреешься, и на душе спокойней станет.

Мне бы бояться ее, мне бы шарахаться в сторону и из рук ничего не брать, но почему-то эта женщина с грустными глазами не вызывала во мне ужаса… А ведь я уже знала, кто она. Малика не скрывала. Но и в ее глазах не было ненависти, не было злости.

В комнату вдруг забежала девочка и с любопытством на меня посмотрела. Глазки большие, карие. Похожа на Малику чем-то. Та ей что-то сказала на своем языке, по голове погладила, и девочка убежала.

— Смотришь на меня и думаешь, не отравлю ли я тебя? — усмехнулась. — Нет, деточка, не отравлю. Ты мне в дочки годишься… у него таких… за всю жизнь. Привыкла я. Другими ценностями живу. Если можно так сказать.

Я подняла на нее взгляд, поднесла чашку ко рту и сделала глоток ароматного напитка. Тепло разлилось по всему телу, и я начала понемногу успокаиваться.

— Ты про зверей сказала. Зря ты так, дочка. У каждого народа есть свои герои и свои негодяи, а есть простые люди, которым посчастливилось или не посчастливилось родиться и жить в то или иное время, в тех или иных условиях. А звери… они в любой национальности есть.

Наши взгляды встретились, и я покрепче обхватила чашку, согревая озябшие пальцы. Ее голос проникал под кожу, успокаивал. Создавалось впечатление обычной беседы и даже… как бы странно это не звучало, нечаянного уюта.

— Бывает, родятся у одной матери сыновья. От одного отца. Одной крови и плоти. Похожи внешне, как близнецы. А один отца и мать на руках носит, лелеет, уважает, а второй за наследство прирежет и мать родную, и братьев, отца пристрелит ради друзей-шакалов. И воспитывались одинаково, в одном доме росли, с одного стола ели… Подлость, жестокость — она в сердце живет, а у сердца нет национальности. Оно у всех одинаковое.

Я поняла, что она хотела сказать… даже мурашки пошли по телу от этого понимания.

— Да… у всех одинаковое. Вы правы.

— Руки развяжу, если пообещаешь глупости не творить и не пытаться бежать. Я ведь держать не буду. Отпущу с Аллахом. Только там не выживешь и далеко не уйдешь. Поймают, и Шамиль жестоко накажет. Я не лгу. Стара, чтоб лгать.

— Зачем он меня сюда привел?

Впервые она усмехнулась злобно, криво. И глаза прищурила.

— За тем же, что и там к себе девок водит. Спрятал тебя. От кого, не знаю. Здесь искать никто не посмеет, и дом мой охраняется.

— Я не девка… я жена Аслана. Пришла к нему о помощи просить, на коленях умолять мужа моего спасти… а он.

— Жена Аслана? — глаза женщины широко распахнулись, сверкнули презрением. Только к кому, я так и не поняла.

— Да. Жена. Законная. Дочка у меня от него и… и сын. Одни они сейчас… ждут отца и мать домой. А Шамиль… Шамиль… — я не знала, как это правильно сказать, чтоб не оскорбить, не обозлить ее. Иногда люди совсем не такие, какими кажутся. И друг может в одно мгновение стать самым лютым врагом. Одно неверное слово.

— А Шамиль, как всегда, захотел то, что брату принадлежит, и сам попробовать. Узнаю его натуру. Давай сюда руки, дочка. Спать пора. У нас с последними петухами ложатся.

Она сняла с меня веревку и постелила мне на пружинистой кровати с периной и огромными подушками. Постель пахла каким-то мылом и лавандой. Но я не спала. Я лежала и смотрела в потолок.

Среди ночи послышался скрип колес, как будто машина подъехала, и я в ужасе привстала на перине, забилась в угол, услышав голос Шамхадова. Приехал. И нескольких часов не прошло. Ну вот и все. Здесь никто меня спрашивать о согласии больше не станет. Тяжело дыша, соскочила с постели, озираясь в поисках оружия. Я просто так ему не дамся. Я буду сопротивляться, я буду так сопротивляться, места живого на нем не оставлю или себя изуродую, но он меня не получит. Никогда.

Взгляд упал на глиняный кувшин. Схватила, завернула в одеяло и со всех сил наступила. Треск был глухой и очень тихий. Я слышала голос Шамиля, Малики и еще каких-то мужчин. Гремела посуда. Ужинают. Потом он придет сюда.

Я сжала в ладони осколок и смотрела на дверь, гипнотизировала ее глазами, ожидая, что он скоро войдет. Когда ключ в двери повернулся, я всхлипнула и сдавила осколок с такой силой, что он порезал мне пальцы.

Но вместо Шамиля вошла Малика и приложила палец к губам.

— Он не придет. Не бойся. Он спит… и проспит еще долго. До утра. После дозы ему не до женщин, а я посильнее уколола, чтоб сморило его. Много времени у нас нет. Куда бежать, кому говорить, где ты?

— Не знаю… Мы сюда долго ехали. Это в лагерь надо. До утра не успеете.

— Не успею…

Потом повернулась ко мне.

— Они все спят. Я говорила, что ты далеко не уйдешь. Что там лес и река и… Но надо уходить. Надо. Он поиграется и убьет тебя.

Посмотрела на дверь. Потом снова на меня.

— Я тебя выведу из деревни так, что никто не увидит, а если и увидят, не скажут никому. Пойдешь по тропинке вниз, пока не услышишь журчание родника. Спустишься в самый низ и спрячешься там за камнями, а я постараюсь мужу твоему сказать, где ты.

— Спасибооо. О Боже. Спасибооо.

Я ее за руки схватила, сжала, к губам поднесла.

— Не все мы звери… сын мой из-за зверей погиб. Хороший мальчик был, добрый… Никогда не прощу. Проклинаю и буду проклинать. Не дам еще жизни ломать. Хватит. Мою искромсал.

Обняла меня быстро, потом в дорогу флягу с водой дала, хлеб.

— Знай, не все такие. И другим расскажи. Если сможешь. Мы мира хотим. Жизни сыновьям своим. Счастья дочерям. И выбора у нас нет. Я старая. Ничего не могу уже, и в деревне старики пооставались. Детей насильно отбирали. Сыновей. А я… я одного родила, а потом спицей себя… там внутри. Чтоб не рожать от него больше никогда. Чтоб убийцами детей моих не сделал. Только племянницы остались. Две. Никого больше нет.

Говорит, а сама бледная-бледная, и в глазах слезы застыли.

— Нельзя монстров, как он, плодить. Пусть сдохнет бесплодным… Я Аллаха об этом молю. И он меня слышит. Нет у него детей больше. Проклятый он мною на крови нашего сына. И я не одна такая. Знай. Не одна.

Пока бежала, слова ее жуткие в голове крутились, голос звучал и в висках пульсировал. Страшно до дрожи во всем теле. Всю жизнь вот так. Среди этого ужаса. И пойти не к кому, и защитить некому. Родник нашла сразу, по звуку. Ночью все звуки в два раза громче кажутся. И луна высоко в небе дорогу освещает. Едва я за камнями спряталась, она зашла за тучи.