— Ну а тебе-то чего не спится в медовый месяц?

— Раф, спасибо тебе: Раф, дорогой мой человек, спасибо тебе.

— Да за что, Андрюшка? Какой ты чудной, бля: — он глубоко затянулся и, запрокинув голову, выпустил дым через ноздри. — Андрей, ты знаешь, что я люблю тебя?

Я растерялся и опустил глаза. Рафик продолжал:

— Да ты не бери в голову, старик. Мне не надо от тебя взаимности, секса, разговоров при луне и вздохов. Ты просто рядом, и этого достаточно. Я вечный твой любовник, Андрей. Хочешь, я тебе Брамса сыграю?.. Нет, я завтра вам сыграю, а то твоего котенка разбудим.

Рафик бросил окурок в камин, плеснул в стакан водки, выпил залпом, потом опустился на колени и стал целовать мои руки. Эта сцена показалась мне если не дешевой, то жалобной. Да, к Рафику у меня осталась только жалость, но и этого было достаточно, чтобы по-своему любить его, — доброго, глуповатого, сгорающего.

* * *

Солнечное замороженное утро неожиданно упало на землю со звоном всех сосулек, как тяжелая хрустальная люстра с лепного потолка. Облака были именно вылеплены как бы наскоро — безумным скульптором, одержимым гигантоманией. Сменив дубленку на старый овечий тулуп, найденный в чулане, я скольжу с ведрами вниз по горке — за водой к обледенелому колодцу. Заглянув в дремучий сруб, я вижу отраженные в колодце облака, гремлю ржавой цепью — ведро достигает воды, разбивает черное зеркало и, наполненное облаками, тяжело поднимается, покачиваясь от полноты. Жадно пью воду с похмелья — прямо из ведра, губи прилипают на морозе к железной кромке. Я пью холодное небо и не могу напиться. Огонь горит во мне. Да выпей ты хоть несколько ведер святой воды, Найтов, все равно не угасишь адский пламень, пожирающий тебя. Но все-таки какой торжественный покой, какая благодать разлита вокруг! Быть бы мне смиренным инком в здешних местах, жил бы себе в трудах и молитвах, укрощая страсти. Может быть, в этом и было бы мое спасение. Да и крест не тяжел — не даст Господь крест, которого не осилишь:

Рафик, как и обещал, играет Брамса — старый «Беккер» с подбитым крылом мы выкатили из гостиной на веранду, залитую солнцем. Денис сидит на подоконнике с чашкой горячего чая. Рафик накрасил ресницы и подвел брови; в белой мятой рубашке и клетчатом пиджаке он был похож одновременно на смуглого грустного Пьеро и на запущенного постаревшего мальчика. Инструмент был безнадежно расстроен, но это ничуть не смущало слуха, а наоборот, придавало брамсу истинно русский колорит, а точнее, отражало нашу жизнь — расхлябанную, раздолбанную, тайную, но все еще сохраняющую некую классическую гармонию и внутренний строй. Мы сами были расстроенными инструментами нашего рокового времени. Мы как-то не заметили, что сами стали героями своего времени, в полной или неполной мере соответствуя пародийно-абсурдной реальности девяностых; карнавальной толпой трагикомических клоунов мы прошли под желтым знаменем, танцевали на гробах, юродствовали, но за цинизмом мы прятали доверие, за несдержанностью — великое терпение, за пренебрежительностью сочувствие, за эгоизмом добродетель и соучастие, за распутностью чистую любовь — и истинную веру за святотатством. Рафик сказал мне как-то: «Я вовсю стараюсь казаться идиотом:» И, наверное, только так в наше время можно сохранить главное. Вот Рафик — играет, морщится от фальшивых звуков, педалирует острым ботиночком с развязавшимся шнурком и, кажется, плачет: Да, плачет. Маскара потекла с ресниц. Смотрится больно и смешно — так клоуны плачут, и никто не верит их слезам. Во всем этом странная кисейность гомосексуального стиля, камп-культура — и розы, и бусы, и слезы, и балет: Денис нашел осколок зеркала и стал пускать по клавишам солнечного зайчика — Рафик заулыбался, обернулся, подмигнул бельчонку и заиграл экспрессивнее.

Днем, прихватив фотокамеру, бинокль и термос, трое сказочных персонажей пошли осматривать свои владения. К моей досаде, наш пианист не расставался с бутылкой, так что когда мы дошли до полуразрушенной церкви на утесе, откуда открывался чудный вид на Волжские просторы, Раф уже неуверенно держался на ногах. Но, судя по улыбке, не сходившей с его усталого лица, он получал искреннее удовольствие от зимнего пьянства. Рафик переступил черед некий барьер, за которым только благость и покой нирваны — в такое высокое сознание я входил обычно после классического девятидневного запоя: С другого берега доносился радостный колокольный звон, и мы с Денисом по очереди смотрели на ту сторону, где горели на солнце купола Троицкого собора и темнели древние городские стены волжского городка. Я сделал несколько снимков, в том числе запечатлел Рафика, танцующего с бутылкой на могильной плите. Я прекрасно понимал, что хотел он этим сказать, пусть и неосознанно, но когда пианист стал расстегивать джинсы, чтобы здесь же справить свою надобность, я не без раздражения взял его за рукав и отвел в сторону. Часто задаюсь вопросом: почему, почему все мои чистые порывы, движимые трепетным расположением духа, чаще всего обращаются в дешевый фарс? Почему, в конце концов, трагедия моей жизни становится фарсом — если не с моей, то с посторонней помощью? Арлекины, милые мои арлекины, почему вы танцуете на похоронах и плачете на свадьбе? Да и могу ли я задавать вам такой неуместный вопрос, когда я сам бы хотел, чтобы на моих поминках гремела веселая музыка, лилось рекой шампанское, а покойник Найтов лежал в гробу в кожаной куртке, темных очках и в подбитых железом бронксовских ботах. Только, пожалуйста, не надевайте на меня галстук — въеду в свой ад на мотоцикле с красной фарой, в обгоревшем шлемаке и с черным вороном на плече; рассудок и ум будет упразднен, и в голове только огни и грохот больших городов — Париж, Нью-Йорк, Лондон: и имя, что звучит и пишется как «ДЕНИС».

А пока мы стоим на берегу русской реки Волга, и река течет по моим венам, и голова моя как этот оскверненный храм с обезображенными фресками, на фоне которого я фотографирую сейчас Дениса: у него румянец от мороза, улыбается застенчиво, белобрысая челка выбилась из-под шапки, голая тонкая шея. Он лепит снежок, который собирается запустить в меня, — обыкновенный русский мальчишка, красота которого проста и естественна, которую оценит всякий, независимо от сексуальной ориентации. Голова моя кружится от счастья и странной тоски — неосознанный страх потерять то, что так долго искал: Но вот твое счастье, Найтов, сейчас и здесь, не упускай бесценных мгновений, запечатлей это навсегда на сетчатке твоих глаз, а не целлюлоидной пленке!

Сейчас, вспоминая ту зиму, я бесконечно завидую самому себе. Но и прошлое, и будущее — в настоящем, как течение одной реки. Спросите в данную минуту у Андрея Найтова, какова же главная тема романа его жизни, и он ответит: «Навсегда Денис». Моя история стара как мир, и вряд ли мне удастся сообщить вам что-то новое и экстраординарное — экстраординарным в своей гениальной простоте и (вот именно!) обычности был Денис, мой бельчонок, а остальное — медные кимвалы и рой блуждающих звезд.

:Рафик жил на отшибе в прямом и переносном смысле: его усадьба с запущенным садом мирно почивала в нескольких милях от деревни; отношения с местными жителями, как в крепостное время, были чисто функциональными, основанными на натуральном обмене водки на более прозаические предметы. Даже богобоязные старушки протопали народную тропу к Рафику, обменивая свои пузыри на лекарства, привезенные Рафом из города для выгодных сделок. Часто к нему заглядывал паромщик с бычьей красной рожей, который, в свою очередь, старался выменять только что пойманную рыбу на стакан или, в случае удачи, на целую бутылку. На жидкую валюту можно было заполучить все, что угодно, даже молодого колхозника, если тот не слишком закомплексованный: Паромщик как-то мне рассказывал в подпитии, что местные мужики «знают про странности этого пианиста» и, когда у них кончается выпивка, нередко посылают гонца в дом на утесе — с известным спецзаданием. Сначала я был поражен, услышав такое, тем более, что Рафик ничего мне не рассказывал о подобных новациях, но я оценил сексуальную благотворительность алкоголизированных аборигенов, с одним из которых я впоследствии познакомился. А почему бы и не помочь одинокому музыканту? Обе стороны получали желаемое, да и диапазон фантазий моего друга небогат и ограниченно пассивен. Секс не любовь, всегда продается и покупается. К тому же не мне, распиздяю, судить:

Вечером Денис не расстается с биноклем — раскрыл окно, смотрит на морозные звезды. Звезды неправдоподобно ярки, и если бы Раф не насиловал внизу расстроенный рояль, то мы наверняка бы услышали, как перезваниваются звезды над Волгой. Как хрустальные подвязки. Как баодингские китайские шары, как Инь и Янь, Дракон и Феникс. Тяжелый военный бинокль в его детских руках кажется неправдоподобно громоздким и огромным. Голубая оптика Сваровского. О чем он думает, глядя в бездну?

— О чем ты думаешь? — спросил я некстати, рискуя нарушить строй его мыслей. Но ответ меня ошеломил:

— Когда я смотрю на звезды, Андрей, мне кажется, что нам дана великая сила, которой мы не умеем пользоваться:

Эту фразу я вспоминаю часто, потому что всегда мечтал сделать из своей жизни увлекательнейшую повесть. Смешной, глупый и наивный Найтов, твоя жизнь и так удивительная повесть! Зачем мне запредельное знание и сверхсила, когда у меня есть Денис? Целую его руки, млечную грудь с воспаленными сосками, шершавые колени — в который раз: В который раз он облизывает со своих губ мою сперму: Но Раф совсем задолбал звуками из преисподней — спускаюсь вниз и наблюдаю картину: он сидит в халате за роялем, пьяный и какой-то мокрый, камин полыхает как натуральный ад, отблески пламени мечутся на потолке. Пахнет спиртом и затхлостью. Увидев меня, он скомкал нотный лист и бросил его в огонь; туда же полетела какая-то тетрадь в клеенчатой обложке, мирно лежащая на краю инструмента. Рафик и сам горел синим пламенем алкогольного психоза. Я понял вдруг, что передо мной не человек, но сгусток ужаса, когда Рафик схватил раскаленную кочергу и стал разбивать клавиши. Рояль стонал, звенел и трещал как Апокалипсис. С удесятеренной водкою силой Раф опрокинул рояль как лодку, потом провалился в кресло, отдышался и произнес: «Найтов, я победил это громоздкое чудовище. Ты видишь? Я сильнее его: Это давно нужно было сделать, пока оно не сожрало меня всего. Меня, маленького и ничтожного. Да и что такое рояль, — он расхохотался, — это черный лакированный гроб моего таланта. Вот так! Это ты понимаешь, сволочь Найтов?» Я все прекрасно понимал. Денис стоял наверху лестницы, в темноте были видны только его силуэт и белые трусы. Рафик продолжал: «Вся жизнь, бля, как бездарнейшая комедия. Я пьян, да, я пьян. И это хорошо. Хорошо быть пьяным. Давай, Найтов, продадим все, что осталось, и уедем на Запад… Бери своего цыпленка, садимся в самолет — и пусть они сами строят новую Россию…»