— «…а любовь все живет в моем сердце больном…» — подхватила Гелка. Мы обнялись, повалились на диван и расхохотались. Я почему-то стал целовать Гелку, она пыталась вложить в мой рот свой острый шершавый язычок — не вынеся этой пытки, я заперся в ванной и стал стирать с лица ее клубничную губную помаду. Гелка врубила музыку, и, возвратившись в гостиную, я увидел, что моя подружка вытянулась на ковре перед камином в одном неглиже. На ее шелковых мини-трусиках была вышита розочка. На правом предплечье — свежая татуировка. Ласточка. Мы допили коньяк и стали танцевать при свечах. Гелка жутко вспотела, а меня колотил озноб. Передавая друг другу пузырек поппера, мы все выше и выше взлетали под компьютерный ремикс, а Гелка так надышалась золотого пара, что сняла свои черные трусики и умоляла меня ввести вибратор между ее чресл — в пучок осенней травы, пахнущей рыбой. В ритм музыке я стал хлестать свою певчую птичку кожаным хлыстиком, и она визжала от восторга. Я так надышался поппера, что увидел извивающихся змей на ее голове, множество змей в наэлектризованных рыжих волосах — некоторые падали на пол и расползались по углам. Электронная какофония уже звучала внутри меня, в моей голове, пока я искал снежок в ящиках письменного стола, выбрасывая на пол бумажный ворох. Потом я вспомнил, что заветный пакетик с кокаином спрятан за иконой. И мы нанюхались снежного волшебства как котята. Во второй раз я увидел в зеркале своего визитера — точнее, это был другой Андрей Найтов, в облачении римского легионера: золотой шлем блестит при луне, медный панцирь на груди, наплечники, серебряные застежки на голубом проливном шелку. Мне нравится его волевой подбородок, прямой нос с едва заметной горбинкой и орлиный взгляд. Визитер, прикрываясь ладонью от снежного ветра, говорит: «В вольных скитаниях по афро-азиатскому пространству не забывайте о ребенке, который спит внутри вас. Пусть этого ребенка разбудит женщина, которая утолит твою жажду чистой водой, тяжелой от серебра. Вместо того чтобы посмотреть на звезды, ты смотришь на китайские бумажные фонарики. Подними же голову, тебе дана другая сила, и ты вытащишь себя за волосы из темного колодца времени. Ты помнишь запах хлеба, молока и полыни? Ты помнишь розовую зарю над березовой рощей? Радугу над старыми стенами Кремля? Звон в Сергиевом Посаде? По кому звонят колокола? Клоуны бросают цветы с облаков. Ты выращиваешь странный кристалл, но вынесешь ли ты, слабый воин, испытание славой?..» Тут я замечаю, что другой рукой визитер прижимает к груди моего кота: у Мура в ушах золотые колечки, бархатный красный ошейник с колокольчиком. И Мур говорит: «Путешествуя по Великобритании, сверни на деревенские дорожки Уэльса, заросшего розовым рододендроном, гони мотоцикл прямо к морю, и старый рыбак перевезет тебя на катере к острову Бардси, там и встретимся в часовне, где нарисовано Дерево Жизни».

…Днем нас разбудил телефон. О голос с небесных высот, солнечный зайчик, жемчуг в ракушке! Мне звонил ангел, сбежавший с последнего урока: Задыхаясь от волнения, почти вкрадчиво: «Ты про меня не забыл? Мне: мне плохо без тебя. Можно, я приду к тебе? Да, прямо сейчас: К тебе. Нет, мама опять болеет, сидит дома, точнее, работает на дому — шьет костюм для соседки, мама еще объявление в газету дала, она хорошая портниха: Я думал, ты сегодня на работу выйдешь, я волновался утром и совсем забыл, как завязывать галстук. Я мигом, да? Жди».

Гелка почему-то вошла в роль хозяйки и кинулась готовить завтрак, даже кофе в постель принесла, когда я отказался опохмеляться. Шипит и стреляет яичница. Я, убрав звук, смотрю телевизионные новости, но по лицу диктора видно, что он сообщает какую-то гадость.

— Через час священник придет! — кричит из кухни Гелка.

— Какой еще священник?! — я даже пролил кофе от неожиданности.

Гелка вошла в комнату в моем халате, с полотенцем на голове, ее бледное лицо блестело от крема и без макияжа было похоже на выцветшую фреску Великой Княгини Ольги. Устроившись на полу, поджав под себя ноги и разминая сигарету, Гелка продолжает:

— Отец Роман придет Канон за единоумершего читать — помнишь, мы вчера в Епархию звонили, ты все рыдал и повторял, что младший брат умер? Вообще, мне твоя экстраординарная идея понравилась. Эстетично. А почему, собственно, нашего усатого любимца не проводить по-человечески? Я его потом с собой заберу, чучело сделаем:

Боже, в очередной раз я заказал бездарную комедию, уже превращающуюся в дешевую драму с холостыми выстрелами и искусственной кровью! Весь мир вдруг содрогнулся в кривом зеркале, которое держали передо мной паясничающие арлекины. Мир содрогнулся, а мне ничего не оставалось делать, как пассивно созерцать генеральную репетицию. Хотелось только одного — смотреть в твои зеленые глаза и молчать. Пожалуйста, Денис, не оставляй меня таким растерянным, опустошенным, побудь со мной хотя бы вечность, я твой поэт и любовник, я твой арлекин, жонглирующий лимонами. Побудь со мною — до паровозного свистка, до полного моего развоплощения. Денис, я просто люблю тебя. Просто люблю. Вот стою перед тобой на коленях, прижимая к груди бумажную розу, и тысячи моих двойников за спиной тоже стоят на коленях, прижимая к груди бумажные розы. Играет расстроенный рояль, а клавиши залиты вином и закапаны свечами: Душа моя, душа — не голубь, а летучая мышь — висит вниз головой в китайской пагоде:

Появившийся Денис растерялся, когда увидел Гелку в моем махровом халате и в черных очках; я же ходил по комнате в спортивных трусах и в бейсболке. На столе, в обувной коробке, покоилась бедная тушка Мура — оскалившегося, скрестившего лапки на груди. Гелка свечу у его изголовья поставила, а я, чтобы подчеркнуть трагическую торжественность момента, включил «Литургию» Чайковского. После короткого замешательства Денис быстро понял правила нашей игры и, когда под окном притормозила белая «Лада» отца Романа, открыл ему дверь в суровом молчании и с выражением глубокой скорби на лице. Батюшка поправил крест на груди, расчесал у зеркала редкую бороду, приосанился, извлек из сумки книгу с медными застежками, свечи, тяжелый серебряный крест с голубой эмалью, спички и кадило. От батюшки пахло чесноком, медом и подвалом. Он сразу же извинился с порога: «Мир вашему дому. Простите великодушно за опоздание. Я на дежурстве сегодня — бесноватых много:» Мне стало вдруг совестно, но Гелка, успевшая причаститься пагубного зелья, незамедлительно спустила всех танцующих чертей на культового работника. Обдав о. Романа облаком табачного дыма, она произнесла металлическим голосом: «Шестьсот шестьдесят шесть,» — и зачем-то хлопнула три раза в ладоши. Священник, испуганно крестясь, попятился к двери, но рыжая удержала его за рукав и принялась бормотать:

— Батюшка, наденьте мои черные очки перед сакральной акцией. Пожалуйста, наденьте мой черные очки, наденьте очки:

Она затащила его в комнату, и батюшка остолбенел, когда увидел, кого было предложено ему отпевать. Он схватился за крест и пробасил:

— Богохульники! Сатанисты! Дело ваше объявится: Отыдите от мене! С нами крестная сила и воинство небесное: — о. Роман ринулся к двери, но Гелка наступила на подол его длинной рясы, и батюшка рухнул на пол как мешок с картошкой. Рыжая с визгом оседлала его, сбросила свой халат и, стегая священника кожаным хлыстиком злым таким голосом приговаривала: «Говорила я тебе, надень мои темные очки, говорила тебе: Тоже мне, ловец душ человеческих!» Всячески извиняясь, я оттащил распоясавшуюся блудницу в сторону. Отец Роман хлопнул дверью, сказав напоследок: «Я знаю, кого я отпою сегодня:» Иногда просто диву даешься — до чего некоторые наши батюшки сами похожи на чернокнижников и просто кондовых мистиков; литургия в Елоховской церкви так и благоухает черной магией. А стремление просто поразительное — довлеть над Насилием! Но иногда так расцелуются по-церковному с великодержавной властью, что, по словам одного поэта, не разберешь, что блестит — поповская епитрахиль или полицейская пряжка.

Бельчонок не выдержал этого жуткого фарса и заперся в ванной, не дождавшись «занавеса». Гелка еще долго хохотала и голая прыгала по гостиной, прищелкивая кастаньетами; соски на полудетских грудях она выкрасила губной помадой и танцевала до тех пор, пока не упала в изнеможении на ковер. Почему она так юродствовала? Для кого и для чего она распахивала ворота ада и приглашала на пир всех мелких бесов?.. Ее безумие постепенно проходило, она жадно глотала минеральную воду со льдом и, точно Ева после вкушения плода, вдруг как-то застеснялась своей наготы, быстро оделась, осторожно извлекла из коробки несчастного Мура, прижала его к груди, придерживая болтающуюся голову, и неожиданно выдала такую фразу: «А если побрить ему морду, то он будет похож на тебя, Андрей». В тот вечер она убежала с заветной коробкой.

Денис, мне показалось, заметно повзрослел за время моего литературного паломничества. Он был немного другим, как это всегда чувствуют любовники даже после короткой разлуки, ибо даже кратковременная разлука вносит разлад в то необычайное чувство абсолютной слиянности. Разлад не внутренний, но внешний — это потеря дуэта, и снова приходится настраивать инструменты, снова учиться играть в унисон. Но, с другой стороны, — незабвенное чувство обретения, восторг короткой встречи в вечности. Крестики судьбы. Я узнаю твой запах, глаза, знакомая дрожь тела передается и мне, я слышу, как стучит твое сердце, и задыхаюсь в волнении, я краснею, и слезы опять где-то близко, осторожно целую твои обветренные руки, просто целую руки, просто встаю на колени и целую руки, и ты говоришь: «Здравствуй». Ты говоришь: «Здравствуй, я тебя ждал. Я, может быть, только учусь ждать, но ты знаешь, что я тебя ждал». Я говорю: «Я знаю». Я говорю: «Я знаю, что я ничего не знаю, но знаю только, что я люблю тебя». Кажется, я плачу в смятении, и я счастлив, и мне грустно, потому что это самая грустная радость на свете, потому что мир жесток и прекрасен. Я плачу, потому что мне хочется плакать, и слезы горячи. Ты говоришь: «У тебя горячие слезы. Ты смешной. Почему ты плачешь?» — и слизываешь мою арлекинскую слезу. Ты говоришь: «Соленая слеза». Ты говоришь и улыбаешься. Ты говоришь: «Ты знаешь, что я люблю тебя, потому что я люблю тебя, ты знаешь?» Я знаю. Я знаю, что на этом свете только два чувства — страх и любовь, любовь и страх. Я знаю, что звезд на небе не перечесть, что от Либры до Аквариуса миллионы световых лет, но также я знаю, что в ангельском мире не существует пространства и времени (может быть, я уже в ангельском мире?), я знаю, что сейчас не найдется человека счастливее и виновнее меня, что жизнь была пуста, беспечна и светла, и, несмотря на ее превратности, я буду только благодарить Бога, только благодарить — за крутизну моего пространства, за муки страстей, танцующие звезды моей любви, за стихи в избытке сердца, за свежие красные розы арлекинов, за их чепуху и глупость, за свое высокое безумие, всевидящую слепоту любви, за Россию, в которую не возвратиться — как в юность, как в детство; благодарю за поцелуй Демона, за саксофон и флейту, за земляничные тропинки и утренний березовый туман, пахнущий свежей землей и молоком; за каплю дождя на лесной паутине, за все, за самое главное, неуловимое и безотчетное.