— Неужели ты и вправду был так глуп, что думал… — начал Кит, набрав в грудь воздуха, но Уилл бросился к нему, и зажал рот ладонью — совсем как тогда, ночью, и так же, как ночью, вытрахивал из него дух своей ошалелой, обнаглевшей правдивостью.

Уилл был собой — более, чем когда либо. Он был обнажен под наполовину сползшим с бедер одеялом, и — в душе, предложенной Киту на откуп, или же даром. В душе — нараспашку. И в то же время Уилл казался незнакомцем, по странной, но обычной для пресыщенной столицы случайности оказавшимся в постели Кита, и говорящем ему о любви и том, что происходило в этой постели накануне. Он был похож на влюбленную девушку из своих же пьес — озаренную откровением, экстазом, божественным прозрением влюбленности, прошибающей сердце насквозь, оставляющей в нем скважину для ключа.

И Кит смотрел на него, целовал его сквозь ладонь, когда линии меж сомкнутыми пальцами розовато светились против солнца. Целовал — улыбаясь.

— Я прощаю тебя, чертов лопоухий Шейксхрен, — улыбка перешла в россыпь смеха, как только Уилл замолчал, перестал перебивать, перестал целовать и захлестывать попавшего в его цепкие объятия собеседника — и противника по диспуту! — потоками взволнованной, бурлящей речи. — Твоя смазливая рожа создана, чтобы по ней бить лишь из любви, и чтобы тут же прощать… И даже я попался на эту удочку! Я думал, что мне будет противно не то что прикоснуться к тебе вновь, после того, как тебя ласкали те девки — даже пройти мимо, чувствуя тепло твоего тела, биение сердца и запах… И вот — что я делаю? Я препохабно ржу, валяясь с тобой в постели, позволяю целовать себя в губы, в то время, как наш общий дружок Ричард Топклифф уже вострит ножи, чтобы срезать кожу ремнями со спины Дика Бербеджа…

Ни имя Топклиффа, ни ощущение приятной тяжести толстого, тяжелого кнута в руке, ни необходимость бежать, опять бежать быстроногой ртутью — не от себя, не от Уилла, от смерти, притом — не своей, вместе, теперь — вместе… Ничто не могло заставить Кита оторвать взгляд от кажущихся светлее, чем были на самом деле, глаз напротив. И он говорил, перехватив инициативу, как в теннисном турнире, чтобы длить, длить, длить мгновение.

— Сейчас, совсем скоро… Слышишь? Эй, слушай, оторвись от меня хоть на мгновение, я приказываю! Скоро я буду вынужден выползти из постели, хотя с куда большим удовольствием разложил бы тебя в ней еще разок, чтобы отыметь еще ужаснее, чем прежде… Так вот — я уйду. Уйду, чтобы увидеться с нашей с тобой общей подругой леди Эссекс. Мне необходимо перемолвиться с ней кое о чем, прежде чем я покину Лондон…

Под окнами начиналась битва за постную рыбу — достойный разгар Страстной пятницы, во славу рыбного Бога, сына плотника, ловца душ. Кит заметил сажные разводы на животе и груди Уилла, и эти маленькие детали, где крылся никто иной как Дьявол — не Бог, — сотрясли его до основания, до корня.

— Скажи мне, чтобы я катился на все четыре стороны, Орфей… — потребовал он, зачерпывая полные ладони телесного тепла, принадлежащего ему — безраздельно. — Иначе я не смогу осуществить ни один из своих планов, и Топклифф придет, чтобы прирезать нас лично — в этой самой постели…

* * *

Кит отталкивал его, отрывал от себя, едва ли не с мясом, едва ли не силой, — и никак не мог оторвать, и не мог оторваться. Уилл понимал, что времени, которого у них и без того было мало, с каждой минутой оставалось все меньше и меньше. Понимал, что Топклифф наверняка не оставит никого из них в покое даже в эти пасхальные дни, понимал, что опасность, нависшая над каждым из них — смертельна. Понимал, но все никак не мог оторвать от Кита ни рук, ни губ, и все целовал его и целовал — и не мог остановиться. Словно он был голоден — и, наконец, дорвался до по-настоящему роскошного пиршества. Словно он блуждал посреди холодной зимней ночи — и вдруг вышел прямиком в прекрасное теплое лето.

Кит же не противился поцелуям и объятиям, и на словах поторапливая Уилла, не торопился — сам. Напротив, Кит был весь — его, в это утро, точнее, уже пробивавшийся сквозь неплотно закрытые ставни полдень, он отдавался, принадлежал Уиллу — только ему. И потому хотелось длить, длить и длить утекающие сквозь пальцы мгновения. Еще немного, и еще. И еще хотя бы чуть-чуть.

До следующего поцелуя. До незавершенного объятия.

Еще немного — графиня Эссекс никогда не поднимается рано. А представления начинаются только в третьем часу.

Подожди, не уходи. Задержись здесь, в этом маленьком раю для нас двоих, в старой скрипучей кровати, среди лезущих из подушек перьев.

Достаточно лишь найти повод. Задержаться в постели, — о только для того, чтобы поговорить о важном, нужном. Но не вставая с постели, не разрывая объятий. Ни на секунду.

— Хорошо, — говорил Уилл, соглашаясь с Китом, и имя леди Френсис никак не отзывалось в нем, ни единым звуком не тревожило зеркальную гладь души, да и было ли когда-нибудь у него действительно что-то с леди Френсис? Уилл не мог вспомнить, не хотел вспоминать. Все разделилось на до и после, а между шагом из дома Кита и шагом из дома Топклиффа пролегала черная, бездонная ночь. — Хорошо, ты пойдешь к леди, а я, наверное, должен пойти на Хог-Лейн, забрать оттуда что-то? Что нам может понадобиться? Вещи, еда, вино? Рукописи! — говорил Уилл, улыбаясь широко, как будто речь шла о прекрасном приключении, а не о прыжке в неизвестность. — И перья! И бумага. Или нет, как думаешь, мы сможем где-то достать бумагу? Наверное, нужно достать денег? Может, попросить взаймы у Бербеджа?

Сможем ли мы писать? Сможем ли хоть когда-нибудь еще вернуться в Лондон? Или придется вовсе бежать из Англии? Во что я тебя втравил, Кит? Тебя — и Дика? Что будет с нами?

Эти вопросы, конечно, были важны — Уилл не мог не осознавать этого. Но куда важнее было другое.

— Не уходи, — говорил Уилл. — Погоди немного.

В дверь застучали — так резко, что Уилл дернулся, а Кит прижал палец к губам и легким кошачьим движением потянулся к перевязи с кинжалом. Стук повторился — настойчивей, грубее.

— Добрые господа! — раздалось из-за двери. — Перевалило за полдень. Не желаете внести оплату за следующий день?

* * *

Глава 6

Френсис пересекла кабинет легким шагом, глядя на расшитые бисером носки домашних туфель и шелестя подолом халата персидской парчи. Конечно, она могла бы и переодеться — благо, чтобы добраться от маленькой пристани в саду до ее покоев через весь Эссекс Хаус времени требовалось предостаточно. Но, испытывая этим праздничным утром приятную во всех отношениях негу, она решила, что гость, так внезапно объявивший о себе, не так велик — обойдется.

Впрочем, как бы ей ни хотелось сомкнуть собственные украшенные перстнями пальцы на горле этого наглого, как боевой петушок, поэта, чье имя, презирая все и вся, продолжало греметь по всему Лондону с театральных подмостков, кое в чем она могла быть ему благодарна. Подарок, преподнесенный Китом Марло своей новоявленной товарке по счастью и несчастью тягаться с отвратительным влиянием Ричарда Топклиффа на старую рыжую обезьяну, занимающую своей тощей задницей английский престол, был великолепен. Хоть что-то великолепное и новое в этой однообразной жизни!

Вернувшись ко двору Ее Величества, Френсис очень быстро поняла, что скучает по опальному затвору. Ей не претили сплетни и безнравственные игры одной бессовестности против другой, не претили двусмысленные взгляды и любезности с тройным смыслом. Не претило даже гнуть спину в нижайших реверансах перед той, кто, должно быть, как когтистая ведьма по ночам втыкал булавки в ее портрет.

Но то, что позволял себе ее глупый муж, выводило графиню Эссекс из себя гораздо сильнее, чем снисходительные замечания Леди мать ее Королевы насчет ее нового туалета.

О, она всегда знала, что Робин (так же величала его Бесс — о мой Робин, мой верный вассал и друг) слишком горяч. Он не страдал невоздержанностью в выпивке и умел обуздывать себя в суровом быту вояки. Но была на свете вещь, что делала его не только невоздержанным — но и превращала в безумца: слава. Френсис оставалось только кусать колечко, наблюдая за тем, как покрывший себя славой граф Эссекс, кричаще красивый — не для нее, конечно, да и зачем, — позволяет себе вести себя с девственницей, тягающейся девством с самой Мадонной, как добрый муженек со своей любимой, хоть и норовливой женушкой.

Да ведь он даже с Френсис не разговаривал таким отвратительным тоном!

Они с Робертом ссорились чаще обычного — и все из-за одного.

— Я не препятствую тебе приглашать любовников поразвлечь тебя прямо в супружеской постели! — крикнул он в последний раз, прежде чем хлопнуть дверью так, что вывешенные над нею шпаги с отвратительным звоном повалились на каменный пол. — Так и ты, будь любезна, не суй свой острый, как у папаши, нос в мои дела. Иначе, обещаю, тебе не поздоровится, как и всякому, кто смеет указывать мне, что делать!

Все эти перемены были не к добру — и беспокоили леди. Винни приносила на своем птичьем хвостике подтверждения ее беспокойству — поговаривали, что Топклифф позволял себе на людях небывало дерзкие высказывания о неких сердечных привязанностях нашей христианнейшей королевы. И почему это все сходило им с рук? Жестокая, как гарпия, к женщинам, старушка Бесс могла быть необычайно мягкотелой с потомками Адама.

Френсис со вздохом потянулась — халат слегка разошелся на ее нагой груди. Что же, не поддеть сорочку под парчу, принимая гостей, было, пожалуй, несколько смело — но для несмелости нужно было прилагать усилия, вовсе необязательные для хозяйки, находящейся в своем доме.

За дверью послышалась какая-то возня и возмущенный вскрик Винни:

— Нет, нет! Я сама доложу! Ай!

Леди так и застыла с заброшенными за голову руками, удивленно воззрившись на вошедшего. За спиной Марло раскрасневшаяся от волнения камеристка делала страшные глаза, а он выглядел так, словно и сам недавно покинул постель — где весело проводил время с полком этих своих мальчиков, которым стоящий на Темзе город перемывал кости с не меньшим рвением, чем героям нашумевших пьес. Расхристанный, самоуверенно-всколоченный, с темными кругами под глазами и выражением какого-то сумасшедшего самодовольства в глубине зрачков — таким Кита леди Френсис еще не видала.